Союз Советских Социалистических Республик. Деятели СССР и ОР. Седой (Литвин), Зиновий Яковлевич

Седой (Литвин), Зиновий Яковлевич (автобиография). Я родился в коломенском уезде Московской губернии в бедной полумещанской рабочей семье. Отец на заводе бывшем Липгард или Коломенском Машиностроительном служил сторожем и истопником, а мать, чтобы прокормить громадную семью, занималась стиркой белья и кухарила по свадьбам, именинам или иным случаям как у богатых, так и у бедноты. Как и почему семья очутилась в Москве, я не знаю, но помню, что мать кухарила как и под Коломной, приносила всякие остатки и огрызки, и тогда мы ели «птицу», а отец, как старый николаевский солдат, получил скоро место на лесном складе сторожа и нищенский оклад. Нищенское проживание, скученность (8 человек в одной комнатушке на Балканах) заставили всех разойтись и работать. Оставался один я и сестренка дома, а когда меня устроили в школу, то весь скудный скарб семьи охраняла она.

Отец, как бывший военный, не то унтер, не то фельдфебель или каптенармус, был грамотный, не пил и любил философствовать и читать. Он всегда где-то добывал или «Московский Листок» или другое, и, мечтая, всю семью готовил к тому, чтобы меня, малыша, отдать в школу. Но одновременно отец был суров, как солдат, вымуштрованный Николаем I, и за шалости мне часто влетало, но, быть может, характер шалостей был таков, что он решил меня учить грамоте, говоря, что «из этого сорванца выйдет толк». В школе мне было тяжело. Не знаю почему, но меня невзлюбил учитель географии, но все-таки школу я любил, хотя мой паек состоял чаще всего из куска хлеба с солью, редко — огурец, кусок селедки и тому подобное. Стукнуло 13 лет. Отец умер, брат второй ушел в солдаты, и со школой пришлось расстаться. Поступил в ученье к старшему брату, а через год, научившись паять, рубить и пилить, сбежал от побоев, и начался кочевой период по заводам: Нефтяной завод в Анненгофской роще — узнал паровой котел, паровой насос и научился ковать. Затем гвоздильный завод Гужона, потом Бари за Симоновской слободкой и, наконец, Долгоруковский парк — работал на паровозах как помощник слесаря и тут уже я помогал семье из своей 13-15-рублевой получки. К коронации у меня было два противоположных направления: 1) я уже ненавидел религию, 2) я был заражен антисемитизмом. Но 2-3 приятеля из евреев не дали опуститься в этот омут, затягивавший в чайных и трактирах во время ежедневных обедов. Иногда я почитывал за чаем газету — или «Московский Листок», или «Русский Листок». Еще одна мысль гнездилась в моей юной башке — это забастовка; я считал полное право делать забастовки и не любил полицию и фабричного инспектора. Считал, что глупо и мерзко нас за это рассчитывать. Так длилась моя наивность, пока я не попал на завод Вейхельта у Газового завода, где я познакомился с токарем Никитой Голодным, который первый дал мне книгу, где говорилось: «Один ест за сто человек, а другой голодает» и т. д. Меня это так всколыхнуло, что я стал зверем смотреть на каждого толстого и на каждую полицейскую шинель и, несмотря на то, что Н. Голодный пил, я очень часто просил его что-нибудь рассказать и дать «новых книг». Тут я узнал и «Русские Ведомости» с их заграничным отделом, и Шелгунова, и Писарева, и других, но все это было цензурное, за исключением первой книжки. Все это взвинчивало, но не убеждало.

На углу Садовой у Курского вокзала в чайной обедал мой другой приятель, человек совершенно не пивший, а с ним группа токарей и других металлистов, и я с ними часто бывал. Там были длинноволосые двое, и вот однажды я на обычном месте не нашел никого. Оказалось, их всех арестовали. Тут я узнал и фамилии. Это была 1-я группа московских рабочих социал-демократических марксистов, братья Боэ, Козицкий, Малинин, Корнузи, ткач Поляков и др. Я никак не мог понять, за что этих людей арестовали, но не заметил, как сам очутился в кружке, где была сестра Боэ, Мария, рабочий металлист 3. Лавров, который говорил, что «надо делать революцию», а я ему поддакивал: разносил листовки, давал молодым рабочим все, что мог, и тащил в кружок, был распространителем.

Первый арест мой, человека чувственной идеализации, без руля и направления, лишь горевшего, как и мои учителя, произошел в 1896 году, и я был буквально ошеломлен, что начальник охранки Бердяев так все знает, даже П. Колокольникова, Величкина и др. знает лучше меня. В этом же году я был арестован вторично в ноябре и сидел почти до конца осени 1897 года по делу Рабочего Союза, по делу врача Орлова, братьев Пантелеевых, опять Колокольникова, Кварцева, Морожкина, Константинова. Но тут я уже сидел в Таганке при мрачном Майснере. Это первое крещение было очень тяжело: 1) я жил на тюремные 6 копеек и ходил как арестант; единственное, что получал иногда с воли - это книги, 2) меня, как рецидивиста, невзлюбил начальник тюрьмы, и за каждые пустяки — карцер, лишение прогулок, книг, 3) за ложь на допросе дважды был избит в кровь. Вышел из тюрьмы злобный, из черного брюнета 10-11-месячная тюрьма сделала полуседого, избит был Зубатовым.

Начался надзор полиции. Коломна, а затем Калуга, затем Тамбов и дальше, а затем полулегально работаю в Москве у Густав Листа с Шестаковым, у которого и узнаю о судьбе 1-й группы, сосланной в Архангельск.

Перебрался в Петербург, и, о ужас, большинство моих приятелей, Пекунов и другие, стали кто экономистами, кто зубатовцами. Ухо пришлось держать востро. Устраиваюсь на работе у Путилова, с трудом разыскиваю союзовцев. Я для многих товарищей был как-то рабочий не рабочий, но и не интеллигент. Приехавший Величко рекомендовал меня, и пошли кружки и... затем тюрьма. Меня посадили в Петропавловку, две недели спустя перевели в Кресты и оттуда в предварилку. Почти год тянулась эта отсидка. Хотя в петербургских тюрьмах было лучше, но все-таки отсюда я вышел совсем изнуренный, только 20-21 год, а почти седой. Как больной, благодаря хлопотам «невест»: отправлен в Тифлис под надзор полиции. Там были туляки, инженер Рябинин и М. И. Калинин, работавший токарем в железнодорожных мастерских.

Одновременно с моим прибытием в Тифлисе появилась нелегальная литература, и «Рабочая Мысль» и кое-что другое, были арестованы многие поднадзорные и М. И. Калинин и я. Просидел около 5 месяцев в Метехе. Выслали в Тамбов, а оттуда на родину, где оказалось предписание сдать в солдаты и направить в Туркестан в распоряжение генерал-губернатора, который отправляет в Термез в крепость в стрелки. Тут меня взяли полубольного в переплет. Два молодых офицера всячески меня поддерживали, но тайно, и я не был уверен, что их поддержка искренна и всегда держал себя, как требует дисциплина, а остальные, по предписанию бригадного, смотрели как на «заразу, сволочь» и придирались. Спасибо врачам. Там был бригадный врач, старый полународник, у которого сын сидел, и 2 врача из университетских. Они, несмотря на тайное какое-то предписание, поставили на комиссию, а бригадный подписал полное увольнение. Но пока из Петербурга пришло «настоящее увольнение», меня гоняли по ряду инженерных войск. Как только пришло разрешение, меня отправили в Коломну, где воинский начальник еще помучил комиссиями. Временно мне разрешено было выехать в Нижний Новгород. Это было в конце 1903 года.

Нижегородцы, особенно Яков Свердлов, да и вся семья, помогали мне подлечиться, окрепнуть. Там я узнал потом и Владимирского, и Семашко, и Невзорову, молодого Керженцева и др., а также мрачной памяти Лазарева.

Оправившись, удираю в Вариху к Тер-Акопову, работаю слесарем, но потом арестовываюсь, просидев около 2-х месяцев. В Нижнем под руководством комитета вел забастовку приказчиков. Арестовываюсь, но по требованию забастовщиков освобождаюсь. Еду с фальшивкой опять в Москву и, как агитатор, культивирую открытые массовки у ворот заводов и фабрик. Это уже 1905 год. В дни свободы и января я выступал всюду, куда посылал МК. Арестовали в июне в Москве, но октябрьская забастовка освобождает нас из Таганки. Забыта тюрьма, забыта голодовка (я голодал 13 дней). Я выступаю как агитатор на митингах, рефератах, всюду провожу призыв к оружию и лозунг «крепите союз с моряками и солдатами»; выступал и по организации союзов. Однажды один из членов МК сообщил, что в Аквариуме будет митинг охотнорядских мясников: «Нужно выступить, говорить о союзе и осторожно коснуться кое-чего другого», и добавил: «мы пошлем в ваше распоряжение дружину и вы вооружитесь»... Как на бой ринулся я на этот митинг, как на спорт, редко с такой страстью я где-либо выступал потом. Увидав полный зал упитанных, красных, полупьяных мясников, в фартуках и с ножами, я твердо решил, что заставлю себя слушать и о попе, и о религии, и о боге, об уряднике, приставе, дворянине и о свержении царя. Заставлю их слушать об их избиениях студентов и евреев. К черту осторожность... Был шум, были крики. Я выполнил намеченную программу. Помню лица отдельных товарищей то одобряющие, то ждущие взрыва, а потом... мясники мне на Пресню присылали мясо.

По формальному постановлению МК я отправился на Пресню, на Трехгорку. Много пришлось поработать. Я взял функцию начальника штаба пресненских боевых дружин, что и выполнял при помощи рабочих и кое-кого из товарищей по организации. Но на Пресне пришлось все делать: и устанавливать связи, и собирать оружие, и обыскивать, и помогать судить и т. д., и т. п., все как должно быть в осажденной и все более замыкаемой кольцом крепости. Но оружия — капля, пулеметов нет. Питер работает, Москва живет уже полуобыденно. Дубасов ликует. Товарищи говорят, что моя голова оценена «в 3000 рублей», а Медведя, моего помощника, «в 1000 рублей». Мы спрашивали: «А сколько за наши фугасы Дубасов дает?»

Пресня пала. Поэма о Пресне ждет своего писателя. Жена адвоката Муравьева увезла меня от одного товарища, куда я пробрался, распустив дружины и объявив, что восстание ликвидировано, но не побеждено. Оно в будущем. Товарищи разнесли приказ расходиться и прятать оружие. А Мин все еще расстреливал Пресню.

Две пустяковые раны, а вернее царапины, зажили, и я в Финляндии. Под руководством Дубровинского, с ведома В. И. Ленина, при помощи рабочих русского отдела и финской Красной гвардии организуем «Военную организацию РСДРП». От нее выбираюсь на Стокгольмский съезд. А затем восстание Свеаборгской крепости. В результате провокации и измен расстрелы артиллеристов, минеров, расстрел 2-х прекрасных юных офицеров-большевиков, отказавшихся от спасения: поручиков Емельянова и Коханского, лучших прообразов офицеров, порвавших со средой, с положением и принявших тяжкую, не по плечу, команду целой крепостью на семи островах.

Пресня с ее расстрелами, Свеаборг с его изменой и казнями превратили меня в какого-то странного больного. Я был немного психически выбит из колеи, медленно я поправлял свои мозги в Лозанне, куда отправлен был по директиве ЦК. В Финляндии меня искали всюду, но вначале я пробыл несколько дней у писателя Л. Андреева, куда меня доставил адвокат Сталь, а затем скрывали финские активисты, а после этого, когда миновала опасность снятия с парохода, я укрылся у Орловского.

Потекли серые эмиграционные будни Швейцарии, Бельгии и Франции. Голод глядел своей разинутой пастью. Надо начать учиться и вновь работать, учиться языку, вообще чему-либо учиться. Работаю, учусь. Но эмиграция оживала все более; реакция гнала в эмиграцию. Прибыли Иннокентий, Ленин, Лядов. Большевики организовали идейные кружки, а среди рабочих - секции. Выделилась секция металлистов. Через секции устанавливали связь с синдикатами и французским рабочим движением. Многие были, кроме того, и членами французской партии.

Работая как автомобилист, живя во Франции как финляндский гражданин Виллонен и имея среди своих кличку Иголкин (но звали все-таки Седой), мне наряду с другими товарищами пришлось принять участие в тогда нашумевшей забастовке шоферов такси и т. д. Но, очевидно, я за первые 11/2 месяца себя проявил так, что товарищи из французов рекомендовали выехать на 1-2 года из Франции. Я выехал в 1912 году в Канаду и оттуда, испытав все прелести американской эмиграции, побывав и у духоборов, как разъезжий агитатор, двинулся из Виннипега в Нью-Йорк. Побывав около 5 месяцев и в лапах Форда (а он и тогда уже перед Дебсом кичился социализмом), направился в Париж, где жила семья. Попал в 1914 году в волонтерскую болячку. Не разделяя ни на йоту их патриотизма и не подписав их платформы, я в то же время поддерживал тех, которые пошли не по соображениям патриотизма или немцеедства. Мобилизованный как техник-шофер под угрозой высылки в Россию, я с октября-ноября работаю шофером в санитарной секции, а по временам в ремонтных мастерских или, как говорили, механиком. При расстреле русских, оказавших неповиновение, у одного нашли мое письмо. Я был в Брей сюр Сомм арестован, просидел в тюрьме около 3 месяцев до прекращения дела. Второй раз я был арестован в Амьене в 1916 года по подозрению в распространении брошюры о Циммервальде. Хотя на меня, в то время разъезжавшего с больными, и падало подозрение, но следователь вновь, продержав более 2 месяцев в военной тюрьме, освободил, и я работал под Парижем в военно-автомобильных мастерских, где и заболел. На комиссии врачей я был уволен из армии и тут только узнаю об отречении Николая II. Все мои помыслы о России, и я, получив от Павловича (Вельтмана) денег на дорогу, использовал свое полуфактическое, полуподневольное пребывание как шофера-санитара в армии и получил разрешение выехать через Англию в Россию. Сняв с себя, хотя и шоферский, но все же военный мундир, я через Раппопорта и депутата Браке ходатайствовал перед военным министром Пенлеве об отпуске в Россию особого списка «волонтеров». Это были антипатриоты, среди них был и мой земляк Николай Сапожков, которого Мин не смог расстрелять в 1905 году в Голутвине. Прибыл в Питер в апреле или мае 1917 года и после свидания с Вл. Ильичом, товарищем Зельмой, получив от нее рекомендательные письма, поехал к фронту и был закреплен младшим механиком 3-го авиационного парка. Вскоре избираюсь в киевский совет, прохожу этап борьбы против юнкеров, Рады, но впоследствии нас разоружают по приказу Петлюры. Пробираюсь в Москву и здесь, проработав несколько месяцев в Краснопресненском районе, совместно с Меркуловым и 123 стрелковым полком ухожу на калединский и на красновский фронт и лишь в 19 году опять после болезни попадаю на Украину, где строю военную узколинейную дорогу «овиустройка», под нажимом М. С. Богданова и содействием Довгалевского. Но Деникин нас выживает. Явившись с громадным военным имуществом в Москву, сдаю таковое и работаю в Центральном Управлении Военных Сообщений (ЦУПВОСО), а затем на усиление транспорта иду в НКПС. Оттуда в ЦКК избираюсь от Красной Пресни. После ухода из ЦУПВОСО ездил специальным курьером в Киев к Раковскому и Мануильскому.

С 1922 года работаю на различных постах хозяйственно-организационной жизни нашей страны и выполняю задания партии и соввласти.

Номер тома41 (часть 3)
Номер (-а) страницы25
Просмотров: 607




Алфавитный рубрикатор

А Б В Г Д Е Ё
Ж З И I К Л М
Н О П Р С Т У
Ф Х Ц Ч Ш Щ Ъ
Ы Ь Э Ю Я