Союз Советских Социалистических Республик. Деятели СССР и ОР. Теодорович, Иван Адольфович

Теодорович, Иван Адольфович (автобиография). Я родился в 1875 году в городе Смоленске в польской семье, в которой жили очень богатые повстанческие традиции. Дед мой, Степан Иванович Теодорович, играл активную роль в восстании 1831 года: о нем много и охотно рассказывал нам, своим внукам. В восстании 1863 года участвовали как мой отец, так и два брата моей матери, Антоний и Лев Шпигановичи. Антоний был сослан в Сибирь, а Лев — на Кавказ. Мать моя была горячей националисткой, обожала Мицкевича, и с ее слов я еще в раннем детстве знал наизусть почти всего «Пана Тадеуша», это евангелие польской националистической скорби. Я научился ненавидеть русский царизм, его чиновников и военщину, но все же из меня не вышло польского патриота. Причиной тому были следующие обстоятельства. Когда мне было лет 5 от роду, отец мой, крупный железнодорожный служащий, сошелся с другой женщиной и покинул семью в шесть человек детей (я был предпоследним). Мать моя, гордая полька, отказалась принимать какую бы то ни было помощь от отца, и наша семья очутилась в сетях крайней нищеты. Многие годы мы жили на бюджет в 15-20 рублей в месяц, которые зарабатывала мать шитьем и стиркой белья. Мы поселились в одной комнате на отдаленнейшей окраине города Смоленска. Грязные переулки, обомшелые, покосившиеся лачуги, заселенные самой подлинной городской беднотой — вот где протекло мое детство вплоть до окончания гимназии. Я был очень живым, подвижным и впечатлительным ребенком и очень скоро сблизился и сдружился с обитателями Рыбацкой улицы и Тыртова переулка. Уличные ребята стали моими лучшими друзьями, а их отцы, ремесленники и рабочие кожевенных заводов и махорочных фабрик — непререкаемыми для меня авторитетами. Полусознательно я сравнивал этих бедняков с другим обществом, именно польско-шляхетским, отдельные члены которого продолжали знакомство с моей матерью. Сравнение выходило не в пользу последних. Разумеется, все это предопределило мой позднейший жизненный путь. Когда я поступил в гимназию, я остался верен своей улице и не сближался с детьми губернских верхов, учившимися вместе со мною. Вскоре под свои непосредственные житейские впечатления и переживания я подвел некоторый теоретический фундамент. Моими товарищами по гимназии были братья Клестовы, тоже члены нашей уличной компании (один из них известный партийный работник Н. С. Ангарский-Клестов). Их отец имел книжный магазин и библиотеку для чтения, а в квартире у себя, в особой комнате, он хранил огромное количество каких-то книг, которых, как мы слышали от него, нельзя было держать в библиотеке. Я был в четвертом или пятом классе, когда мы отдали себе отчет в том, какое сокровище представляли собой таинственные книги. Это были полные комплекты «Отечественных Записок», «Современника», «Русского Слова», «Дела», «Слова» и т. д. С юношеской яростью набросился я на эти книги. К окончанию гимназии я уже достаточно хорошо знал Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Шелгунова, Зайцева, Русанова, Валентинова, И. Кольцова и др. Из их литературного наследства я сделал один очень определенный вывод: надо жить и работать только для тех, кого я узнал и полюбил на своей «улице». Правда их жизни в моих глазах была теперь подтверждена авторитетами науки и публицистики. Стенографический отчет о деле первого марта ознакомил меня впервые с тем, как работали и боролись. Словом, уже в последних классах гимназии я почувствовал ясно, что мой грядущий путь — это путь «профессионального революционера». Так синтезировались в душе подростка влияние повстанческой традиции, сближение с городской беднотой и воздействие революционной литературы 60-х-70-х гг. На этой почве разразился мой первый жизненный удар: увольнение из смоленской гимназии. Во время экзаменов на аттестат зрелости в выпускном сочинении по русскому языку я обнаружил знакомство с дарвинизмом и социализмом. Это всполошило педагогический совет, и последний решил: аттестата зрелости не давать и из гимназии исключить. Но так как я учился очень хорошо, то добавили, что не будут ставить препятствий к переводу в другую гимназию. Мне удалось это сделать и, потеряв год, я поступил в московский университет в 1894 году на естественный факультет. К этому времени относится мое первое знакомство с нелегальной марксистской литературой. Я уже раньше знал Лассаля и Маркса по Зиберу по его полемике с Чичериным, но решающее значение для моего мировоззрения сыграли «Наши разногласия» Плеханова, которые были случайно добыты гимназическим кружком от одного бывшего народовольца, проживавшего в Смоленске (Шамовского). Эта книга ответила на вопрос, который так мучительно вставал передо мною: чем объяснить крах и разложение народничества? Дело в том, что у меня завязались связи с некоторыми бывшими участниками народовольческих кружков в Смоленске. Они производили удручающее впечатление: стали форменными «обывателями», грызшимися между собою и избегавшими какого-либо живого дела, к которому так рвется молодость. Чувствовалось, говоря словами Герцена, что они исповедуют «религию, из которой бог выехал, а церковная утварь осталась». Под влиянием блестящей работы Плеханова я «самоопределился», еще точнее: я увидел выход в том, чтоб остаться «профессиональным революционером», но на почве истинно-революционного и в то же время глубоко-реалистического марксистского учения. Так я отмежевался от народничества, но те же «Наши разногласия» дали мне возможность отмежеваться и от так называемого «легального марксизма». Как раз в это время последнее течение стало очень заметным. Вскоре вышла известная книга П. Струве. Мода на марксизм стала почти повальной. Но чувствовалось, что для одних это дело всей их жизни, для других — скоропроходящая игра. Отличить тех и других было не трудно. Стоило только предложить от слов перейти к делу. А дело было одно - это перенесение марксистской проповеди в низы.

В университет я приехал уже сложившимся марксистом, поскольку это было доступно моему юному возрасту (18 лет). Год был бурный. В октябре умер Александр III. Радикальное студенчество не стало носить по нем траура, подумывало об отказе от присяги Николаю II. Профессор Ключевский, сказавший в Историческом обществе надгробный панегирик в «бозе почившему», был освистан на первой же лекции.

Разумеется, я угодил в «число драки» и был выслан на родину. Впрочем, меня вскоре вернули, но я попал на заметку в Охранном отделении, и впоследствии меня часто арестовывали при тех или иных студенческих историях, хотя бы я в них и не участвовал. В первый же свой студенческий год я познакомился с рядом марксистов и уже с весны 1895 года был привлекаем к работе в периферии по технической части (первое выполненное мною задание состояло в покупке по аптекам глицерину для гектографа). С тех пор, в течение тридцати лет, я никогда не покидал рядов нашей партии, все время принадлежа к тому крылу ее, которое получило в истории название «большевистского». Оформление такой моей позиции началось как раз с 1895 года. Летом этого года мне попал в руки сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития». Из ряда авторов этого сборника я выделил одного — К. Тулина (впоследствии я узнал, что это был В. И. Ульянов). Его статья — «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве», — как раз оказалась тем произведением, в котором я нуждался для ясного и глубокого теоретического ответа на все сомнения, какие еще у меня оставались. Тонкое развенчание «легального марксизма», чеканное отмежевание от эпигонов народничества и вместе с тем признание «лучших сторон старого русского народничества, к которым в некоторых отношениях примыкает марксизм» (стр. 2 сборника, II т.) — это было как раз то, к чему ощупью и не совсем отчетливо склонялся я сам. С этой поры «Тулин» стал моим светочем, учителем, авторитетом. Я зорко следил за его работами, познакомился с его биографией и с участью его брата А. И. Ульянова и, в общем и целом, разделял все его взгляды. Моя партийная работа протекала, в перерыв с неизбежными арестами и высылками на родину, в Москве и Смоленске, где я сорганизовал небольшой кружок рабочих на катушечной фабрике. Если не ошибаюсь, это был первый рабочий кружок в Смоленске. В Москве я работал в подпольных кружках с целым рядом лиц; в числе моих товарищей по работе были В. В. Воровский, В. В. Дмитриев (известный статистик), Н. Н. и Вл. Н. Розановы (последний впоследствии очень видный меньшевик), Н. М. Петровский (умер членом коллегии НКЗ в 1918 г.), В. С. Бобровский, Шомет, Кириллов, Блинов, ветеринарный врач Никитин и многие другие. Эти кружки были, в сущности, предысторией партийной работы в Москве. В эти годы я перевел на русский язык Туна и «Коммунистический Манифест» Маркса, Н. С. Ангарский и его брат В. С. Клестов издали их на гектографе и мимеографе. По окончании университета в 1900 году я целиком перешел на положение профессионального революционера. В 1901 году я был избран в члены московского комитета РСДРП, работая в нем с покойным Бауманом, Хинчуком, Н. Л. Мещеряковым, с очень ярым впоследствии меньшевиком-ликвидатором С. Л. Вайнштейном-Звездиным, с В. В. Гурвич-Кожевниковой, Г. И. Окуловой и др. Нечего добавлять, что в это время я был сторонником «Искры», поддерживая живейшие отношения путем переписки с редакцией этой газеты. В начале 1902 года московский комитет официально признал «Искру» своим центральным органом. Я руководил рабочими кружками: в моем ведении была коллегия пропагандистов и агитаторов. В ноябре 1902 года произошел наш провал, причиненный провокаторами Гузеевым и Глебовым. Для меня последовали длительное предварительное заключение в Таганке и высылка в Якутскую область на 6 лет. Подробности раскола РСДРП на съезде 1903 года стали мне известны уже в Якутске. Не колеблясь, я стал на сторону большевиков. В Якутской области в это время шли очень значительные волнения среди политических ссыльных на почве их нежелания подчиниться знаменитым циркулярам графа Кутайсова. Колония города Олекминска, где я жил, избрала меня «диктатором», то есть главой вооруженного, чем попало отряда, созданного на случай сопротивления властям при их попытке заставить нас подчиниться приказам генерал-губернатора. Обе стороны явно чувствовали близость революции: это нас окрыляло, а у властей парализовало энергию. Победа оказалась на нашей стороне, и циркуляры Кутайсова были фактически отменены. Летом 1905 года я бежал из Якутской области и, прибыв в Женеву, имел возможность лично познакомиться и сблизиться с В. И. Лениным. К тому, что я знал о Ленине, как теоретике и вожде большевистского течения в РСДРП, прибавилось для меня обаяние его, как человека — живого, остроумного, сердечного и чуткого. Я написал несколько статей в центральный орган нашей фракции «Пролетарий», Ленину они понравились, и он предложил мне войти в состав редакционной коллегии. Тогда в ней работали, кроме него, еще В. В. Воровский («Шварц») и М. С. Ольминский-Александров. Владимир Ильич частенько (также и впоследствии) корил меня за то, что я мало пишу, но меня тянуло к практической, к организаторской работе в партии. Поэтому, когда мы вернулись в октябре 1905 года в Петербург, я с головой окунулся именно в практическую деятельность. Я был избран ответственным организатором василеостровского районного комитета партии и вскоре затем членом Петербургского комитета и состоял в нем до мая 1907 года, принимая самое близкое участие во всех революционных событиях того времени. Мои воспоминания о некоторых из этих событий напечатаны в 27 и 30 №№ «Пролетарской революции». На выборах во 2-ю Государственную Думу партия проводила меня в нее по городской курии, но мы не имели успеха. Петербургской партийной работой практически руководила в то время так называемая исполнительная комиссия петербургского комитета, состоявшая из 5 человек. В нее входили: профессор Н. А. Рожков («Вячеслав»), И. П. Гольденберг («Мешковский»), И. Ф. Дубровинский («Иннокентий»), Зиновьев («Григорий») и я («Платон»). Мы были счастливы в работе. Еще в 1905 году петербургская организация на половину состояла из меньшевиков, а уже при выборах (в апреле 1907 г.) на Лондонский съезд мы получили ²/₃ мандатов, а меньшевики только ¹/₃. Съезд поставил нам это в плюс, и вся наша пятерка была избрана в центральный комитет (от большевистской фракции). Я тоже был делегатом на Лондонском съезде, как годом раньше на Стокгольмском. На выборах в 3-ю Государственную Думу партия опять выдвинула мою кандидатуру (вместе с кандидатурой Н. Д. Соколова, впоследствии отошедшего от большевиков, автора «Приказа № 1» в 1917 г.). И на этот раз выборы были для партии неуспешны. В феврале 1908 года я был командирован ЦК для объезда и инструктирования наших организаций на Урале. Вскоре же я был провален каким-то провокатором и ровно на 9 лет вышел из строя (предварительное заключение, ссылка на каторжные работы, поселение в нижнеудинском уезде). В середине марта 1917 года я прибыл в Петербург в качестве делегата от красноярского совдепа на Всероссийское совещание советов. Я остался в Петербурге и вошел снова в ЦК партии, состоя в нем до конца апреля 1917 года. Затем я был переброшен на муниципальную работу и до Октябрьской революции занимал должность сперва товарища председателя петербургской городской думы, а затем члена управы и члена особого по продовольствию присутствия. После 25 октября я занял в первом кабинете Ленина пост народного комиссара продовольствия, но оставался на нем до конца декабря 1917 года. Здоровье мое, вконец расшатанное каторгой, ссылкой и адски-трудной работой в течение 1917 года в петербургских условиях, заставило меня по требованию врачей уехать в Сибирь для отдыха и лечения на несколько месяцев. Но чехословацкий бунт отрезал меня от России. В 1919 году я бежал в партизанские отряды северо-канского фронта, боровшиеся против Колчака, и работал в них в качестве литератора, лектора, агитатора. В 1920 году по вызову Ленина, вернулся в Москву и был назначен сперва членом коллегии Наркомзема, а в 1922 году заместителем наркома в том же ведомстве. В этой должности состою и по сию пору. За это время написал ряд брошюр, журнальных и газетных статей по вопросам сельскохозяйственной и аграрной политики, выступал по поручению партии по тем же вопросам с докладами на съездах советов, Коминтерна и Крестинтерна.

За почти 30-летнюю совместную работу с Лениным я помню только три случая, когда я не соглашался с ним. Разумеется, я упоминаю об этом не в целях своей личной характеристики, а исключительно для того, чтобы напомнить, как, преодолевая возникавшие разногласия, Ленин вел нашу партию к ее всем известной монолитности. Первое разногласие возникло в 1906 году по вопросу, выбирать ли в 2-ю Государственную Думу по чистому социал-демократическому списку или в блоке с эсерами и трудовиками (левый блок). Ленин стоял за последнее решение, я был в числе тех, кто признавал правильность первого. О втором разногласии — по проблеме о роли крестьянства в эпоху после разгрома первой революции — я подробно рассказываю в № 28 «Пролетарской Революции». И, наконец, последнее разногласие касалось вопроса, должна ли была наша партия начать с «военного коммунизма» или можно было отправляться от того, что в 1921 году получило название «новой экономической политики». Я держался в 1917 году последнего мнения, но очень скоро убедился в том, что прав был Ленин, который, отнюдь, не идеализируя методов военного коммунизма, ясно видел его неизбежность в условиях ужасающей разрухи, вызванной империалистической войной в условиях отчаянного сопротивления эксплуататорских классов.

Такова моя жизнь, жизнь профессионального революционера, жизнь рядового ленинской когорты. И в практической работе, и в литературной деятельности я служил одной цели — пропаганде идей великого революционера, моего учителя. И если чем я горжусь, так только тем, что одним из первых я почувствовал гений Ленина и стал под развернутое им знамя.