Станкевич Николай Владимирович

Станкевич, Николай Владимирович, знаменитый родоначальник русского «идеализма» 30-х годов XIX века.

Николай Владимирович Станкевич (1813—1840). С акварели Л. Беккера. (Коллекция А. Н. Станкевича).

Историческая роль Станкевича в процессе развития русской общественной мысли была весьма своеобразна. Станкевич не оставил после себя никаких оригинальных трудов в тех областях знания, которыми он особенно интересовался. По его собственному признанию, он не сделался ни поэтом, ни ученым (историком), ни музыкантом, ни философом даже, несмотря на то, что со страстью отдался философским занятиям. «Философию я не считаю моим призванием (говорил он в 1835 г.), она может быть ступенью, через которую я пройду к другим занятиям». И он, как и его друзья, остался и в этой области только дилетантом. Тем не менее, Станкевич сумел сделаться объединяющим идейным центром одной из замечательных эпох, явился руководителем развития самых выдающихся у нас представителей умственного движения 30-40-х годов, из коих многие были и ученее и талантливее его (Грановский и др.). Чтобы понять и оценить значение Станкевича, необходимо принять во внимание характер той критической эпохи. Станкевич родился в 1813 году в селе Удеревке Острогожского уезда Воронежской губернии, в богатой дворянской семье. Поступив 10-ти лет в местное уездное училище, Станкевич через 2 года перевелся в «благородный пансион» П. К. Федорова (Воронеж) и затем в 1830 году был принят на словесный факультет московского университета, устроившись одновременно в пансионе известного профессора М. Г. Павлова. Московский университет в это время находился еще в периоде упадка, хотя и накануне своего возрождения: кафедра философии была закрыта, жалкая профессура (за исключением М. Каченовского и Н. Надеждина, начавших свои чтения с 1832 г.) и грубое, разгульное студенчество, чуждое умственным интересам — такова была академическая среда, в которую попал Станкевич. К этому времени и относится образование «кружка Станкевича», куда вошла небольшая группа новой молодежи, цвет будущей русской интеллигенции 30-40-х годов — Белинский, К. Аксаков, Я. Неверов, С. Строев, Красов, Ключников, Кольцов, позднее М. Бакунин, Катков, В. Боткин, Грановский, отчасти Герцен. Этот «кружок», по существу, и явился для них настоящим «университетом», душой которого был Станкевич. К этому же периоду относится и усиленное увлечение Станкевича немецкой романтической поэзией (Шиллер, Гете, Гофман) и идеалистической философией Шеллинга, с которой его впервые познакомил профессор Надеждин в своих курсах теории и истории искусства и профессор Павлов, излагавший студентам математический факультатив под видом агрономии натурфилософию Шеллинга. Тогда же началось и увлечение Станкевича театром в связи с выступлениями Мочалова, Каратыгина и Щепкина, причем Станкевич сам в это время сочинил довольно неудачную драму «Скопин-Шуйский», столь же слабую повесть и пытался стихотворствовать. Но главное его внимание все же поглощается философией, поисками «всеобъемлющей идеи», цельного миросозерцания. Основным литературным наследством после Станкевича является поэтому его обширная переписка с друзьями, в которой он встает перед нами весь, во всем обаянии своей высокой личности, с его пафосом «исканий» смысла жизни, восторженным призывом к этим исканиям, редкой душевной теплотой и терпимостью, чуждый всякой резкости, почему ему и удалось так тесно сплотить в одно «братство» людей самых контрастных темпераментов, но увлеченных одним порывом поисков новой догмы. С окончанием курса в 1834 году и до самой своей смерти, в 27 лет, в 1840 году, Станкевич всецело посвятил себя этому своему призванию. Обладая ясным умом, тонким эстетическим чувством, редкой искренностью, жизнерадостной натурой и живым юмором — Станкевич, сглаживая острые углы в спорах, мастерски организовал общественную мысль. Под его вдохновляющим влиянием Белинский делает свой первый дебют («Литературные мечтания», 1834 г.), он же засаживает Бакунина за «философию» и выводит его из его умственной апатии, поддерживает затем Грановского в его «сомнениях» за границей, убеждая осветить его исторические занятия объединяющей «идеей», «открывает» и выводит в литературу Кольцова и т. д. Побуждая к работе над собой других, Станкевич не переставал все время учиться сам. В 1837-40 годах он совершает свое паломничество в «новую Мекку», Берлин, и другие страны, для завершения философского образования и усиленно занимается Кантом, Фихте, Гегелем, тесно сдружившись с профессором Вердером (гегельянцем), который положительно «влюбился» в Станкевича. Но тяжкий недуг (чахотка), томивший Станкевича со студенческих лет, сразил его в расцвете его душевных сил, и Станкевич сгорел на пороге своего нового возрождения к новой жизни. Таким образом, Станкевич вступил в свою сознательную жизнь с самого начала 30-х годов, в самую мрачную пору русской жизни, наступившую после катастрофы 14 декабря 1825 года, после гибели целого поколения лучшей части дворянской интеллигенции «александровской эпохи», когда «николаевская» реакция вступила в свои полные права. То было время мертвого застоя: русская мысль задыхалась в «цензурных колодках», университеты заглохли, всякая общественная деятельность была убита, умственный и нравственный уровень общества резко понизился. Началась подлинная драма «горя от ума»: Чаадаев был объявлен «сумасшедшим», журналы один за другим закрывались и представители передовой интеллигенции, выброшенные за борт жизни, оказались «лишними людьми»! Наряду с правительственной реакцией, с ее полицейским гнетом, в глубине русского культурного общества началась тогда и внутренняя реакция. Крушение движения 1825 года и торжество николаевской «действительности» вызвало в обществе сознание трагического разрыва между этой последней и разбитыми идеалами. Отлученная от живой работы русская интеллигенция отреклась в свою очередь от «мира», ушла вглубь себя, удалившись в свои культурные «скиты» (кружки). Потрясенная роковым крахом своих «просветительных» идеалов, выросших на почве французского рационализма к XVIII веку, она пыталась теперь понять и оправдать, прежде всего, самый факт своего поражения путем: «примирения бытия и мышления». Начались поиски «спасающего догмата», новой всеобъемлющей теории, в целях установления «гармонии внутреннего мира с внешним», по словам Станкевича. Новая теория и на этот раз, как и ранее, была взята с Запада, в виде готовой системы, возникшей и там при таких же условиях, в период «трансцендентальной реакции», когда вместе с политической реставрацией и кризисом философского рационализма в европейском обществе восторжествовала «контрреволюционная» философия немецкого идеализма, сопутствуемая мистико-религиозными переживаниями (возрождение католицизма). С жадностью набросилась русская интеллигенция 30-х годов на эту новую идеологию с ее «возвышающими обманами». И под ледяной корой николаевского режима забила горячая струя интенсивной умственной работы, которая, в конце концов, привела к новому возрождению русской общественности, подготовив смену одного миросозерцания другим и создав широчайшее идейное движение, устремившееся затем по двум основным направлениям — славянофильскому и западническому с его ярким ответвлением «русского социализма». Кружок Станкевича и был тем центром, где впервые сложилось это новое мировоззрение, в его основных предпосылках, прежде чем ему суждено было разделиться в своем дальнейшем развитии и привести к великому расколу середины 40-х годов. Обратившись от немецкой поэзии к философии, Станкевич, прежде всего, начал с наиболее «безобидной» для его времени области искусства, будучи уверен, что «чувство изящного сопровождается стремлением к бесконечному», ведет к раскрытию основных «глубин бытия». Далее он уже перешел к чистому «умозрению», поискам мировой идеи в целях установления «единства с жизнью природы и бога». «Разорвав» решительно с реальным миром, он с тем большим энтузиазмом кинулся в область абстракции, в «свой мир» чистой мысли, куда он бежал, спасаясь от пошлости окружающей действительности, отказавшись от шумного света и радостей молодости. Охваченный «нравственным фанатизмом», Станкевич «постоянно удушает свое чувство», отказываясь от личного счастья (любви) и приходя к выводу, что «мечтательное счастье лучше действительного». Совершенный аполитизм и полное равнодушие к социальным вопросам, которые еще доминировали в последних кружках 20-х годов, отразивших в себе идеологию декабризма (Сунгурова и Герцена-Огарева до 1828 г.), является также характерной чертой кружка Станкевича. «Устроить хаос своих понятий... быть в единстве с самим собой», путем «самосознания» разрешить нравственно-философскую задачу о смысле жизни и «достоинстве человека» и «убедить в этом других и пробудить в них высшие интересы» — такова задача, которую поставил себе Станкевич. В письмах к Я. Неверову в 1833 году Станкевич дает уже краткий набросок своего философского credo, строго выдержанного в духе натурфилософии Шеллинга, назвав эту свою исповедь — «Моя метафизика». Первый этап философских исканий Станкевича был, таким образом, завершен. Станкевич чувствует себя теперь счастливым и примиренным с миром, в котором все совершается необходимо, разумно, благостно и гармонично: «В мире господствует дух, разум: это успокаивает меня насчет всего», - говорил он, возражая художнику Маркову в ответ на его слова, что «существование одного голодного нищего довольно для него, чтобы разрушить гармонию природы». И Станкевич то и дело в это время повторяет свое любимое изречение: «Es herrscht eine allweise Güte über die Welt» (1835 г.). Как известно, это восторженное примиряющее настроение охватило весь «кружок» Станкевича, и, в лице Белинского и Бакунина, благодаря «дурно понятой» фразе Гегеля: «что действительно, то разумно, и что разумно, то действительно», вылилось в «бешеное» преклонение пред «прекрасной российской действительностью» с ее русским царем и богом и вызвало громы анафемы против французской философии и революции (1838-39 гг.). Правда, Станкевич понял ошибку своего «неистового» друга, смешавшего «конкретную» и «реальную» действительность в системе Гегеля, однако, и он не был чужд той же восторженной вере, что «все к лучшему» в этом благоустроенном мире. Но его живая натура не могла долго успокоиться в квиетизме теории отвлеченной «гармонии». Если в первые годы он еще видел «единое благо в философии», в чистом «умозрении», то, удалившись в область горних высот «абсолютного духа», Станкевич скоро стал задыхаться в этой возвышенной отрешенности от реальной жизни. И его прежде всего потянуло в область «практической философии», к истории, которая «учит знать настоящие потребности» человека и где «прекрасные призраки» и «мир скелетов» облекаются в «плоть и кровь» бытия настоящего. Ближайшие занятия Гегелем и знакомство с «исторической школой» Савиньи усилили этот интерес Станкевича. Его примиренность все более и более начинает ощущаться им, как «мертвое спокойствие», летаргия духа, «где трудно отличить чувство от фантазии, где фантазия обращается в действительное чувство». И Станкевич впадает в тоску и жалуется на «опустошенность» своей души. Период бегства из мира окончился для него возвращением в мир. За границей спала, наконец, с глаз Станкевича и розовая пелена «прекраснодушия», едва увидел он социальную борьбу и услышал голоса жизни. В этом отношении особенно для него были поучительны впечатления промышленной Бельгии: «На этот раз ничто не переселяло меня (пишет он в дневнике 1839 г.) в старый мечтательный мир. Да и как переселиться в него? По дороге видишь убранный или неубранный хлеб, беспрестанно железные, кирпичные заводы. Приятные впечатления разрушаются видом босых, оборванных детей, беспрестанно бегущих за каретой. Что за причина этой бедности?». Так «возвышающий обман» теории «гармонии мира» рассеялся. Станкевича захватывает теперь и политика (он изучает «историю революции» в Бельгии 1830 г.), и его начинают тревожить вопросы о «разутых и раздетых» людях, вопросы, которых он «никогда почти не делал» себе прежде. Здесь же разыгрывается и его первый реальный сердечный роман. И его лозунгом становится: «Не рефлектируй и живи!» (письмо к Грановскому 1838 г.) «Плохо нам, если мы будем принимать сон и мечту за жизнь». Период накопления новых сил и мыслей окончился: слово должно было стать делом. Так в душе подготовлялся тот же переворот, который вскоре после его смерти произошел в друзьях его «кружка», для которых «философия Гегеля» уже в первой половине 40-х годов превратилась в «алгебру революции». Но смерть как раз оборвала жизнь Станкевича в тот момент, когда он готов был уже перейти к творческой жизнедеятельности. Путь Станкевича, таким образом, был тот же, что и путь его эпохи, поскольку в нем, как в фокусе, она сосредоточила свои лучшие силы.

Литература: Анненков, «Литературные воспоминания» (СПБ. 1909 г.); Герцен, «Былое и думы»; А. Станкевич, «Т. Н. Грановский»; его же, «Переписка Н. В. Станкевича»; К. Аксаков, «Воспоминания студентства»; Пыпин, «Белинский, его жизнь и переписка» (т. I, М. 1876); П. Милюков, «Любовь у идеалистов 30-х гг.» («Из истории русской интеллигенции», СПБ. 1903 г.); М. Гершензон, «История молодой России» (М. 1908).

Б. Сыромятников.