Тацит, лучший из римских историков

Тацит (Р. Cornelius Tacitus), лучший из римских историков и замечательный представитель мировой литературы (ок. 55 — ок. 120 г. н. э.). Жизнь его известна неполно. Родился в италийской всаднической семье, получил тщательное образование, прошел всю служебную карьеру (вплоть до консульства) при императорах дома Флавиев, потом при Нерве и Траяне. Тацит вырос в старо-республиканских убеждениях, особенно укрепившихся в нем при переживании жестокого террора в правление Домициана. Проникнутый идеалистическими принципами прошлого и видя невозможность осуществлять их на общественном поприще в эпоху тирании и упадка нравов, он решил служить отечеству словом писателя, пользуясь приобретенными знаниями и опытом, поучая сограждан добру изображением победившего в жизни зла, Тацит стал историком-моралистом. Выступил он тремя небольшими сочинениями. Первым был (написанный блестящим цицероновским языком, но в оригинальной переработке) трактат об упадке красноречия (Dialogue deoratoribus, около 77 г.), в котором развивается мысль, что оно может процветать лишь в свободном строе, и даются ценные историко-культурные наблюдения. Затем следует мастерская биография военачальника Агриколы (De vita et moribus Agricolae, 98 г.), нарисованная на фоне событий и нравов домицианова времени, в которой на примере выдающегося деятеля показана мысль, ставшая любимой для Тацита, о значении личного начала в истории. Тогда же (98 г.) вышла знаменитая впоследствии «Германия» (De origine, situ, moribus ас populis Germanorum), интереснейшее историко-этнографическое описание первобытного племени, составленное по лично собранным данным и изучению имевшегося материала (см. Германия, XIII, 437/40). Это драгоценный и единственный памятник для ознакомления с древнейшим бытом германцев, хотя понимание текста затруднено сложностью языка и субъективностью дидактических намерений автора. Главным трудом Тацита была задумана общая история его времени от смерти Августа по царствование Траяна. Выполнены были лишь две части: обозрение событий от воцарения Гальбы до конца Домициана, под заглавием «Истории» (Historiae, 104—109 г.), и повествование о царствованиях Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нерона — «Летопись» (Annales, 110-117 г.). Последняя — вершина писательства Тацита. Высказывавшиеся сомнения в принадлежности «Аннал» Тацит (догадка о их поздней подделке) лишены основания: подлинный дух его творчества чуется на всем сочинении. К сожалению, и «Истории», и «Анналы» дошли до нас лишь в отрывках. Все труды Тацита носят яркую печать его миросозерцания. Он был противником империи, которую изображал временем произвола и насилия, не верил он и в демократию, сомневаясь в способности масс управлять своими страстями. Его идеал — аристократическая республика, но возвращение ее ему кажется невозможным, ибо величие ее покоилось, думает он, на доблести (virtus) лучших граждан (boni cives). Теперь же потеряна должная строгость (gravitas romana) и чувство долга (officium), все погрузилось в корысть, трусость, раболепие и разврат. Автор понимает, что республика должна была погибнуть, ибо правящая знать и оплот ее — сенат потеряли свою доблесть. Мир предоставлен власти жестоких и распутных деспотов, которые легко господствуют над слепой и испорченной толпой и не встречают сопротивления в высших, стремящихся лишь к наживе и карьере. Староримские взгляды Тацита не позволяют ему усмотреть связанные с империей положительные социальные течения, на которые она и опиралась. Взор его устремлен на центр римского мира, где новый режим окрашивается в глазах Тацита только кровью его жертв и оргиями во дворце цезарей. Звуки новой жизни из областей (которую душил олигархический империализм поздней республики) не доходят до его слуха. Он ужасается разливом зла, хочет открыть дорогу добру, но недоумевает, как это сделать. Геродотова вера в милость богов умерла в его просвещенном сознании; не приемлется им и признанное Фукидидом спасительное значение постоянно возрождающихся общественных сил; ему не рисуется и путь непоколебимой пассивной борьбы, показанной первыми христианскими общинами; от революционной политики заговоров его удерживает античное требование «верности государству». История предстоит потрясенной душе серьезного мыслителя, ищущего правды, — мрачной, безвыходной трагедией. Государство спасти нельзя. Остается находить достойный выход для личности. Это нелегко для деятельной натуры. Примириться с новым строем или надеяться на улучшение его личным подвигом он не может. Оттого грусть разлита в сочинениях Тацита, разлад между благородными инстинктами нравственного человека и рассудочными доводами благоразумного политика, готового вступить на средний путь между безнадежной борьбой и позорной покорностью. Дух его стремится к «утешению в философии». Доктрина стоиков, рекомендующая выработку твердой воли личности в жизни и смерти, вопреки бедствиям общества и соблазнам мира, всего более подходила к строгому темпераменту Тацита в переживавшемся кризисе. Но ему чуждо было стоическое презрение к миру, и он вносит в учение гуманную струю «общечеловечности» среди античных национальных и сословных предрассудков и суеверий, от которых и он не был вполне свободен. Рядом с разочарованием в близости общественного возрождения для родины, в нем утвердилось преклонение перед духовной силой человеческой личности. Борющаяся с пессимизмом вера в могущество свободной воли, проникнутая решимостью служить добру делом писателя (воспитывая в людях мужественных и честных деятелей), открывает ему цель для  историка и смысл жизни. Наблюдая тиранию и порабощение, взор его озаряется надеждой, что «никогда не удастся деспотизму раздавить сознание человеческого рода». Это — главная черта остро выраженной «индивидуальности» в «римском» миросозерцании Тацита. Подходя к задаче историографа, он стремится писать «без гнева и пристрастия», но горячность симпатий и антипатий не удерживает его от субъективных преувеличений в оценках. Ставя себе на первый план цель «учителя», а не «ученого», Тацит выбирает наиболее подходящий к моральному наставлению материал, не привлекает всех источников, не всегда умеет критически к ним отнестись, применяет критерий психологической вероятности и не оберегает себя от тенденции. Но он одарен чутьем исторической правды, и общая картина, рисуемая им, верна; полнотой она, впрочем, не отличается: экономические процессы, объединявшие тогда отдельные части великой державы в единый организм, представляются ему не отчетливо, и вскрывать их коллективные факторы он не умеет. Он — превосходный историк нравов, политических движений, военных событий, духовной культуры и великий психолог личностей и руководящих групп. Во всяком случае, он — богатый источник для изучения эпохи и сообщаемыми им сведениями и собственной фигурой. Изумительный его язык приковывает читателя, обладающего вкусом. Трудно оставаться равнодушным к обаянию его речи. Это — бурная смена красок, то ярких, то темных, отражающих волнения эпохи. Это истинно драматический стиль, оригинальное зеркало событий и отношения к ним автора, возмущенный голос благородного человека, оскорбленного  разладом действительности с идеалом, гражданина, пораженного бедствиями великого народа. Автор неослабно участвует сердцем в своем повествовании, и это участие воплощается в бесконечном разнообразии оттенков выразительного слова, то величественного и строгого, то грозно негодующего, то пылкого, то умиленного, но никогда не впадающего в грубый или низменный тон. Обвинение писаний Тацита в «риторизме», готовом исказить истину ради эффекта, — несправедливо. Риторическое образование только давало его выдающейся творческой силе и поэтическому таланту превосходные стилистические орудия речи, но он не подпадал школьным шаблонам, а выработал неподражаемый, ему одному присущий язык. Сжатость и насыщенность изложения  с первого взгляда кажется трудностью и запутанностью; но если удается осилить эту некоторую сложность, перед читателем обнаружатся превосходные качества произведения, великолепного, как твердый и вместе тонкий металл или мрамор, чудный по природе и прекрасно обработанный. Книга римского историка становится источником плодотворного научного труда и чистого художественного наслаждения; в древнем писателе, сыне своего времени, чувствуется и близкий нам человек, мощный гений которого силой страдания за свой народ научился понимать вечные идеи. Влияние Тацита прошло через долгие века. Исторические критики нового времени сумели понять дефекты его исторических концепций и неполноты понимания им творящих историю сил; но это не мешает и теперь считать его крупным историком, своеобразным мыслителем и первоклассным писателем — «Микеланджело литературы». Указания на издания сочинений Тацита и научную литературу о нем см. в лучших руководствах по истории римской литературы: М. Schanz'а, (т. II, 2 изд.), Teuffel’я (6 изд.), по-русски — Д. Нагуевского (т. II, 1915).  Кроме того, см.: G. Boissier, «Tacite»; Ed. Norden, «Die antike Kunstprosa» (Lpz., 1898). Русский перевод сочинений Тацита — В. И. Модестова (Спб., 1886); его же, монография о Таците.

И. Гревс.