Толстой Лев Николаевич

Толстой, Лев Николаевич, граф (родился 28 августа/9 сентября 1828 г., умер 7/20 ноября 1910 г.), великий русский писатель,— художник, мыслитель и общественный деятель.

I. Жизнь и искания. Л. Н. Толстой — четвертый сын захудалого рода графов Толстых, родоначальником которых был  известный сотрудник Петра Великого гр. П. А. Толстой (см.), со стороны матери — из рода князей Волконских. Родился он в родовом сельце Ясная Поляна, Тульской губернии крапивенского уезда; десяти лет лишился родителей, получил обычное в то время барское воспитание и домашнее образование, завершенное на восточном и юридическом факультетах казанского университета (1843—1847). Не кончив университета, пробовал хозяйничать в деревне; потерпев неудачу и в этом, избрал дорогу, довольно обычную для неудачников того времени: уехал на Кавказ (1851) и поступил на военную службу; скоро был сделан юнкером, а потом и офицером. В произведениях «Детство», «Отрочество» и «Юность» дал художественную автобиографию своей жизни; она должна быть дополнена указанием на те книги и тех авторов, которые оказали на него в эти молодые годы, по его собственному позднейшему признанию, «огромное влияние». Это были: русские народные сказки и былины, библия, несколько позднее — произведения Руссо, евангелие, еще позднее — романы Диккенса, «Евгений Онегин» Пушкина и произведения Гоголя, Тургенева, Григоровича, Лермонтова. В университете занимался изучением Монтескье. Попав на Кавказ, пробовал писать, строил системы и теории (статья 1846 г. «О цели философии» была написана еще в Казани); ряд многочисленных записей в дневниках того времени показывает, что еще в сороковых и пятидесятых гг. Толстой высказывал те самые мысли, которые развил полувеком позднее. На Кавказе стал писать первое свое художественное произведение, увидевшее свет, «Детство», много раз переделывая эту первую свою работу. Она была напечатана в сентябрьском № журнала «Современник» 1852 г. за подписью Л. Н. и имела громадный успех. Целый ряд живых лиц, игравших роль в детстве Толстого, был выведен в этой повести: бабушка, гувернер Федор Иванович Рессель (в повести Карл Иванович), брат Сергей (в повести — Володя), Дунечка Темяшева (в повести — Катенька), экономка Прасковья Исаевна (в повести — Наталья Савишна) и мн. др. По собственному указанию Толстого, на формы «Детства» сильно повлияла книга Стерна «Sentimental journey», а на внутреннюю линию его — «Confessions» Руссо; последнее влияние объясняет характерную для Толстого черту — некоторую сентиментальность, присущую ему от детства до позднейшей проповеди девяностых гг. Повесть «Детство» сразу показала в авторе громадного художника; в «Отрочестве» и «Юности» (1854—1857) Толстой с уверенностью шел по начатому пути. Начало «Отрочества» Толстой видит в первом осознании социального элемента жизни, что считает «моральным переворотом»; первые отроческие религиозные сомнения приводят к первому отроческому «богоборчеству»: впервые появляется «мысль о несправедливости Провидения». Из отроческих «умствований» о «самосовершенствовании», идее прогресса и религии жизни — полувеком позднее выросли философские и религиозные искания Толстого.

Почти одновременно с «Детством» Толстой написал повесть «Казаки» (1852 — закончена и напечатана в 1862 г.). Герой этой повести Оленин — снова автобиографическая запись переживаний Толстого в первые годы жизни на Кавказе. В повести этой выведен знаменитый дядя Брошка, наиболее яркий во всем творчестве Толстого выразитель «религии жизни». Почти одновременно с этими произведениями Толстой задумал большой «Роман русского помещика», но осуществил из него лишь небольшую повесть «Утро помещика» (1852). Нравственный смысл этой повести, в которой кн. Дмитрий Нехлюдов (снова автобиографический) терпит крушение в попытках найти общую почву с крепостным тогда крестьянством, Тургенев видел в том, что крепостное право не дает возможности сближения между барином и мужиком. Толстой смотрел глубже и видел причину этого не в личном только, но в земельном рабстве. Поставленную здесь социальную проблему Толстой разрешил для себя только полувеком позднее и художественно закрепил в романе «Воскресение» (1899), героем которого тоже является кн. Дмитрий Нехлюдов.

Кавказская военная жизнь дала темы для небольших рассказов Толстого того времени: «Набег» (1852), «Рубка леса» (1854), «Встреча в отряде с московским знакомым» (1856). Эти небольшие наброски послужили впоследствии этюдами к военным сценам эпопеи «Война и мир». Настоящую войну Толстой увидал в 1854 г., когда перешел с Кавказа в дунайскую армию в начале турецкой войны и когда попал в Севастополь, приняв участие в обороне этой крепости. Написанные тогда «Севастопольские рассказы» (1854-1855), сыгравшие впоследствии тоже роль этюдов к «Войне и миру», встретили восторженный отклик читателей, выдвинув Толстого в первый ряд литературы того времени. «Севастопольские рассказы» были первой в русской литературе потрясающей правдой о войне, которую до этого времени всегда романтизировали. Предшественником Толстого в этом отношении был Стендаль (см.) в романе «Chartreuse de Раnnе»; «Севастопольские рассказы» Толстого были продолжением, «Война и мир» — высшей точкой этого пути. Вера в благого бога и благое провидение была разрушена в душе Толстого картинами войны, в которой «льется невинная кровь и слышатся стоны и проклятия». Этот кризис былой веры в душе Толстого подготовлялся постепенно, но лишь после Севастополя завершился этот процесс, совершился первый главный кризис его жизни: потеря веры в бога. Но веру в благого бога заменила ему новая вера — вера в благодетельный прогресс человечества.

С этой веры начался новый — петербургский и заграничный — период жизни и творчества Толстого (1856—1862). «Вера эта приняла во мне ту обычную форму, которую она имеет у большинства образованных людей нашего времени. Вера эта выражалась словом «прогресс», вспоминал впоследствии Толстой в «Исповеди». Это было в начале шестидесятых годов, когда действительно понятие «прогресса» стало основным в жизни русского общества. Вне эпохи шестидесятых годов непонятна толстовская «вера в прогресс», вне этой эпохи невозможны его замечательные построения народнических теорий и его педагогические воззрения; но зерна всего этого лежали в душе Толстого уже с давних пор. Приехав в 1856 г. в Петербург, Толстой закончил «Юностью» свою трилогию и написал несколько сравнительно небольших вещей: рассказы и повести: «Метель», «Записки маркера», «Два гусара», «Альберт» (1856); это — вещи разного художественного достоинства, но замечательные в разных отношениях. Тонким, филигранным мастерством не имеющей никакого фабульного содержания «Метели» сам Толстой остался недоволен, так же, как и «Записками маркера», являющимися как бы эпилогом к «Утру помещика». Наоборот, его удовлетворила повесть «Два гусара», являющаяся в первой своей половине великолепным историческим жанром, тоже послужившим этюдом к «Войне и миру»; но повесть эта имеет и свое самостоятельное значение, как цельное и законченное мастерское произведение. В повести этой характерно слегка ироническое отношение Толстого к тому самому «прогрессу», в который Толстой, по его же словам, так твердо уверовал в это время. Основная линия повести в том, что прогресс форм жизни сопровождается регрессом нравственной личности людей, и она подчеркнута первой страницей повести, сравнением культуры своего времени с дедовскими временами. Такие же черты мы находим и в рассказе «Альберт», где Толстой описал историю, случившуюся с ним в 1848 г., когда он увез из Петербурга в Ясную Поляну талантливого, но пьющего запоем немца-музыканта Рудольфа. В рассказе этом мы находим апологию искусства, вполне совпадающую с теми мыслями, которые Толстой, по позднейшему своему признанию, тогда исповедовал. «Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов ее» («Исповедь»). Однако, в «Альберте» вера в значение поэзии не совпадает с верой в развитие жизни, т. е. с верой в прогресс. В «Двух гусарах» прогресс культуры противопоставлялся регрессу человека; в «Альберте» мы имеем подобное же косвенно-отрицательное отношение Толстого к понятию прогресса общества, в котором «лучшим и счастливейшим» можно быть только в образе несчастного Альберта. Таким образом, изучение основных мыслей этих рассказов приводит к внешне противоречивому выводу: Толстой, по собственному категорическому утверждению, «верит в прогресс», живет этой верой целых шесть лет (1856—1862), и тут же, в первый же год этой новой своей веры, он в рассказах своих иронически относится к предмету своей веры. Это противоречие является, однако, фактом. В художественной деятельности Толстого с самого начала его «новой веры» совершалась работа постепенного развенчания и разрушения ее; новый кризис подготовлялся с первых же шагов. Толстой верил в прогресс, но не мог не видеть отрицательных сторон всего современного ему социального строя. Впервые выразил он это в рассказе «Люцерн», написанном под впечатлением первой его заграничной поездки 1857 г. «Седьмого июля 1857 г. в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушали его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним»... Эту фразу Толстой подчеркивал в рассказе «Люцерн», и почти теми же словами он пытается вскрыть глубокую болезнь современного ему общественного организма и полувеком позднее. Он сразу увидел, что это мелкое событие «относится не к вечным дурным сторонам человеческой природы, но к известной эпохе развития общества; это факт не для истории деяний людских, но для истории прогресса и цивилизации». Именно потому и осудил Толстой эту цивилизацию, что «этот бесчеловечный факт, невозможный ни в какой деревне немецкой, французской или итальянской, возможен здесь, где цивилизация, свобода и равенство доведены до высшей степени»... Поэтому перед Толстым стал вопрос:  почему же следствие прогресса, «цивилизация» есть благо, а не зло? «И кто определит мне, что свобода, что деспотизм,  что цивилизация, что варварство? И где границы одного и другого? У кого в душе так непоколебимо это мерило добра и зла, чтобы он мог мерить им бегущие запутанные факты?» Вера в прогресс еще более пошатнулась у Толстого от события, свидетелем которого ему случилось быть в Париже 6 апреля 1857 г. и которое произвело на него потрясающее впечатление, сказавшееся много лет спустя: это было зрелище смертной казни, гильотинирования. «В бытность мою в Париже, — вспоминал впоследствии Толстой, — вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела и то и другое врозь застучало в ящике, я понял — не умом, а всем существом, — что никакие теории прогресса не могут оправдать этого поступка и что если бы все люди в мире по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, — я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я со своим сердцем» («Исповедь»). Впрочем, Толстой тут же прибавляет, что это были только редкие случаи сомнения, «в сущности же я продолжал жить, исповедуя только веру в прогресс». В Люцерне он усомнился в социальных основах прогресса, в Париже усомнился в его нравственных и религиозных обоснованиях; дневники и письма Толстого той эпохи проникнуты мрачными, отчаянными мыслями неверия в жизнь. В этом настроении полуверы и полу-неверия Толстой в последующие годы (1859—1861) создал ряд художественных произведений: рассказ «Три смерти», повесть «Поликушка», роман «Семейное счастие» и историю «Холстомера». В романе «Семейное счастие» (1859) Толстой продолжил до возможного пересечения с жизнью тот действительный роман любви к светской барышне В. Арсеньевой, который он пережил еще в 1856 г. и который едва не закончился браком; они разошлись только потому, что невеста Толстого оказалась слишком склонной   к светским развлечениям. Что было бы, если бы они не разошлись? — на эту тему написан роман «Семейное счастие», имеющий несомненное автобиографическое значение, еще яснее вскрывающееся перепиской между Толстым и его временной невестой. Поэтическая первая часть романа не мешала Толстому очень низко ценить это свое произведение, которое он немедленно по выходе его из печати, перечитав, назвал «постыдной гадостью». Зато сам он очень ценил написанный тогда же небольшой рассказ «Три смерти» (1859). Проблема смерти и ее смысла не переставала мучить Толстого после Севастополя, после Парижа и после случившейся тогда же мучительной смерти его брата. Какие теории прогресса могут оправдать смерть и позволить примириться с нею? «Лучшие и счастливейшие» в жизни — это Альберт и нищий певец из «Люцерна»; но кто — лучшие и счастливейшие в смерти? Ибо ведь это старая истина, со времен Солона и Креза, что в понятие счастия человека входит и счастливая смерть. На эту тему и написан Толстым рассказ «Три смерти». Лучшая и счастливейшая и жизнь и смерть — только в вечном единении человека с природой, — таков смысл этого рассказа Толстого, тоже направленного своим острием против современных ему результатов цивилизации и прогресса, против культуры, уводящей человека от природы. Другую сторону этого рассказа сам Толстой подчеркивает в одном из своих писем той эпохи: это — противопоставление христианского и языческого как принципов этического и эстетического. «Моя мысль  была, — писал Толстой  — три существа умерли — барыня, мужик и дерево. Барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью. Христианство, как она его понимает, не решает для нее вопроса жизни и смерти... Мужик умирает спокойно, именно потому, что он не христианин. Его религия другая, хотя он по обычаю и исполнял христианские обряды; его религия — природа, с которой он жил... Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво — потому что не лжет, не ломается, не боится, не жалеет. Вот моя мысль... Во мне есть, и в сильной степени, христианское чувство; но и это есть, и это мне дорого очень». Весь этот ряд мыслей Толстой развил, заканчивая и отделывая для печати тремя годами позднее своих «Казаков», набросанных еще в 1852 г.; в Оленине он хотел дать соединение «христианского чувства» с чувством природы, с философией «великого язычника» дяди Брошки. Такое соединение обречено на неудачу: цивилизация и прогресс уводят человека от природы и ставят его мораль в противоречие с его чувствами. Так и в рассказе «Три смерти»: счастие и красота, гармония со всем миром тем недоступнее, по мысли Толстого, чем дальше человек уходит от мира первозданной природы. Отзвуки этих настроений повторяются и в «Холстомере» (1861), хотя построение этого рассказа совершенно иное. Рассказ старого рысака о своей минувшей жизни, загубленной людьми, табун, ночь, пофыркивание лошадей, их молчаливое внимание, — все это было ново и для Толстого, и для русской литературы той эпохи. Сопоставление жизни, старости и смерти бывшего рысака Холстомера и бывшего богача, хозяина его, князя Серпуховского, проведено в характерных толстовских тонах, но главное значение рассказа — в громадном мастерстве тонких и глубоко-наблюдательных описаний жизни табуна. Некоторые неудачи компоновки рассказа Толстой исправил впоследствии, показав в главе, посвященной скачкам и лошади Фру-фру (в «Анне Карениной»), как надо трактовать подобную тему. Последнее произведение той же эпохи — повесть «Поликушка» (1861), написанная под впечатлением отмены крепостного права в этом году. Повесть эта, к которой сам Толстой относился пренебрежительно («болтовня на первую попавшуюся тему»), более справедливо охарактеризована Тургеневым («страницы поистине удивительные, — даже до холода в спинной кости пробирает»). Конечно, и в этой повести темой является не только вопрос об отмененной крепостной зависимости русского мужика, но, как и везде у Толстого вопрос о своего рода крепостной зависимости всего человечества перед лицом неумолимых законов природы и законов «прогресса».

Все эти произведения эпохи 1856—1862 гг. были написаны Толстым в состоянии полу-веры и полу-неверия в жизнь и современные формы культуры; под разными углами зрения мысли эти проводятся во всех художественных произведениях Толстого этой эпохи. Разочаровавшись в формах жизни, Толстой еще не разочаровался в жизни вообще, не разуверился в «прогрессе»; совершив две заграничные поездки в 1857 и 1860—61 гг. (в последнюю из них он побывал у Герцена) и, вернувшись в Ясную Поляну, Толстой стал мировым посредником и в то же время всецело отдался занятию крестьянской школой в своей деревне. Вторая заграничная поездка и была вызвана желанием ближе познакомиться с европейской педагогикой (яснополянская школа была им открыта еще в 1859 г.). Сам Толстой впоследствии так объяснял это свое увлечение педагогикой: «Занятие это было мне особенно по сердцу потому, что в нем не было той, ставшей для меня очевидной, лжи, которая уже резала мне глаза в деятельности литературного учительства. Здесь я тоже действовал во имя прогресса, но я уже относился критически к самому прогрессу. Я говорил себе, что прогресс в некоторых явлениях своих совершался неправильно и что вот надо отнестись к первобытным людям, крестьянским детям, совершенно свободно, предлагая им избрать тот путь прогресса, который они захотят... После года, проведенного в занятиях школой, я в другой раз поехал за границу»... («Исповедь»). Вернувшись из этой второй заграничной поездки в 1861 г. и с новой энергией взявшись за школу, Толстой стал в 1862 г. издавать знаменитый педагогический журнал «Ясная Поляна», посвященный этой школе. В журнале этом помещен ряд замечательных статей Толстого, из которых особенно выделяются «Воспитание и образование» и «Прогресс и определение образования». Эта педагогическая деятельность привела Толстого к окончательному кризису и без того пошатнувшейся веры его в прогресс. В статье «Воспитание и образование» (1862) Толстой доказывал, что образование — законно и справедливо, потому что свободно, воспитание же — насильственно и потому незаконно и несправедливо и не может быть предметом педагогики. Этот ряд мыслей был характерен не только для Толстой, но и для самой эпохи шестидесятых годов, эпохи «эмансипации личности»; именно в это самое время Писарев, независимо от Толстого, заявлял в своих статьях, что воспитание — «бесчестно и нелепо», ибо является «насилием над личностью». В этом Толстой сходился со своей эпохой; но он разошелся с ней в определении понятия «прогресса», которым его оппоненты хотели оправдать право высших классов вмешиваться в народное образование. Ответом на эти возражения была замечательная статья «Прогресс и определение образования», где Толстой доказывает, что надо различать «прогресс цивилизации», касающийся только высших классов общества, и «прогресс общего благосостояния», касающийся всего народа; первый прогресс есть эволюция, «движение», второй прогресс — «благо», причем эти два «прогресса» не только не совпадают, но большей частью противоположны друг другу.

Тридцатью годами позднее Толстой продолжал развитие того же ряда мыслей, которые были им высказаны в этих статьях шестидесятых годов. Обоснованное на религиозной почве положение, что «прогресс цивилизации» вреден «народу», легло во главу угла социально-этической системы, воздвигнутой Толстым в восьмидесятых годах. Основные мысли статьи Толстого 1897 г. «Что такое искусство?» целиком можно найти в «отчетах» Толстого о яснополянской школе 1862 г., напечатанных в журнале «Ясная Поляна».

Ближайшим результатом этих педагогических занятий и всего развития Толстого после Севастополя явился глубокий душевный кризис, постепенно развивавшийся с 1856 г.; он состоял в том, что Толстой, по его выражению, все больше и больше терял веру в ту «религию прогресса», которой он, по его же словам, жил в эту эпоху 1856—1862 гг. После Севастополя Толстой потерял веру в бога; после своих педагогических занятий он потерял веру в прогресс, и этим завершился второй кризис в его жизни и миропонимании. В «Исповеди» он сам рассказал, как впал от этого в отчаяние, как «заболел более духовно, чем физически, бросил все и поехал в степь к башкирам — дышать воздухом, пить кумыс и жить животной жизнью». Излечившись от этого отчаяния новой верой — верой в творящие силы самой жизни, Толстой вступил в третий период жизни и творчества, в период полного расцвета духовных и творческих сил. Эта эпоха 1863—1877 гг. была ознаменована в области художественного творчества созданием двух грандиозных эпопей: «Войны и мира» и «Анны Карениной», а в области философского творчества — созданием своеобразного миропонимания, которое, по аналогии с былой «религией прогресса», можно было бы назвать его «религией жизни». Около этого времени Толстой женился (1862) на Софье Андреевне Берс, сыгравшей такую большую и положительную и отрицательную роль в дальнейшей его жизни. Через год после этого Толстой, временно отказавшись от былых духовных метаний, приступил к созданию «Войны и мира». Сперва им был задуман роман «Декабристы», к которому он уже стал подбирать материал, но в процессе работы он постепенно переходил к прошлому своих героев, к их семье, воспитанию, общественным условиям и всей прошлой их жизни. Так подошел он к эпохе наполеоновских войн и стал писать роман «Война и мир», в эпилоге которого дошел и до  начала движения декабристов. Почти все главные действующие лица этого романа взяты Толстым из его семейной хроники: дед и бабушка Толстого, графы Толстые, изображены в романе под именем графов Ростовых; княжна Марья Болконская — мать Толстого; отец ее, князь Н. С. Волконский — старик князь Болконский романа; даже ряд эпизодических лиц взят из жизни старших поколений Толстых и Волконских. Весь сюжет романа между Николаем и Соней взят из жизни отца Толстого и из жизни Т. А. Ергольской, тетки Толстой, сыгравшей видную роль в воспитании Толстого; имение «Лысые горы» отображает собой Ясную Поляну. Таким образом, в «Войне и мире» мы имеем художественное описание той среды, и той почвы, из которой вырос сам Толстой. В этой полувеликосветской, по выражению Достоевского — «средневысшей» среде всегда господствовал наивный эпикуреизм, выражавшийся на высших ступенях в бесконечно углубленных формах, преображавшийся в гармонию радости и страдания; таким было, например, глубочайшее содержание пушкинского «Евгения Онегина», оказавшего, по собственному признанию Толстого, «очень большое влияние» на автора «Войны и мира». Та самая «религия жизни», которая лежит в основе «Евгения Онегина», полувеком позднее нашла не менее глубокое выражение в «Войне и мире»: глубокое утверждение жизни, принятие мук и страданий и творческое претворение их в силу и радость жизни — в этом, для Толстого, философский смысл его романа. Запутанный клубок сотен лиц и ситуаций развернуть в стройную нить романа автор мог, только уяснив себе весь этот причинный ряд явлений с некоторой основной философской точки зрения. Таким образом, автор неизбежно пришел к философскому обоснованию исторической и художественной стороны романа, причем это философское обоснование он выразил не в художественных образах, а в форме обширных (особенно в третьем и четвертом томе) вводных глав на темы о власти, о свободе и необходимости, о воле и т. п. Это определило форму «Войны и мира», как художественно-историко-философской эпопеи, все три стороны которой, художественная, историческая и философская, неразрывно переплетены друг с другом. Историческое событие выражается в художественных образах, преломляясь сквозь призму философских воззрений автора, — так построен весь этот роман в своем целом. Исторической философией его была философия фатализма, которая определила собою все освещение исторической стороны романа. Согласно этой философии, мировая история предопределена неизвестной нам силой и неизвестным нам образом; сила эта — реальный факт жизни. В этом историческом процессе человеческая личность бессильна, и особенно наглядно бессилие это проявляется там, где люди думают, что это они двигают событиями (Наполеон). В борьбе Толстого с Наполеоном проявляется вся сущность исторической философии «Войны и мира»; но Наполеон романа — не историческая абстракция, а художественный тип, выражающий, как живое лицо, отвлеченную идею исторического бессилия личности. Культу героев нанесен сильный удар, чем вовсе не отрицается «героическое в истории»: подлинным героем для Толстого является не Наполеон, а Платон Каратаев, в душе которого такая сила, которую ничто сломить не может; но сила эта есть сила органической стороны того целого, часть которого он составляет. Наполеон и Платон Каратаев — два полюса, между которыми размещаются все другие «герои» романа: чем больше в человеке «карачаевского» начала, тем больше он подлинный «герой» в глазах автора; чем сильнее «наполеоновский» элемент, тем ниже стоит человек, думающий стоять очень высоко. Для Толстого оба эти начала общечеловечны и стоят вне национальных рамок; иногда в одном и том же «герое» (князь Андрей) показывается духовный рост от «наполеоновского» к «карачаевскому» началу. Любимые герои Толстого, незаметные в мировой истории Наташа, Соня, княжна Марья, Николай Ростов — все бессознательно полны «карачаевского» начала; но таков и Кутузов в своем своеобразном понимании роли и значения главнокомандующего, в своем отрицании значения личности в ходе исторических событий. Вот общий смысл историко-философской части «Войны и мира»; художественно-философская часть эпопеи теснейшим образом дополняет первый смысл: полное отрицание личности в истории соединяется с признанием великого значения всякой личности в кипении текущей жизни. В историческом процессе ничтожен сам Наполеон, но в жизни личности — «всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем всякий Наполеон». В истории личность поглощается историческим процессом, но самая жизнь этой личности в обществе, в семье, в природе — жизнь полная, яркая и внутренне   осмысленная. Через всю эпопею проходит эта художественная проповедь своеобразной «религии жизни» Толстого, выражающейся и в общественном строительстве, и в семейном счастье, и в духовных исканиях. Искания эти могут привести и к «религии жизни», и к «религии смерти». Крест этих исканий возложен автором на плечи двух героев романа — князя Андрея и Пьера; оба они, конечно, являются отражением и воплощением исканий самого Толстого; поэтому они почти единственные главные герои романа, которые не имеют прототипов в семейной хронике самого Толстого, оба являясь разными сторонами души самого автора. Развивая психологию князя Андрея, Толстой продолжал ту линию мысли, которую наметил еще в «Казаках» в типе Оленина. Парадоксальный ответ на вопросы, которых когда-то не мог разрешить Оленин, заключается в том, что «религия жизни» есть благая весть не для живых, а для мертвых, что все любить и всегда жертвовать собою по евангелию — значит никого не любить и не жить этой земной жизнью. Художник и философ Толстой осуждает этот путь, и обрекает поэтому князя Андрея на неудачу, на страдание и на гибель. Решение самого Толстого — в душевной трагедии Пьера. Ужасная война и бессмысленная казнь потрясают душу Пьера, как прежде душу Толстого — ужасы Севастополя и бессмыслица парижской гильотины. Встреча с Каратаевым выпрямляет душу Пьера, и, находясь во французском плену, он понял, что понять жизнь можно только войдя в кипение общей человеческой жизни. С радостью в душе Пьер — сам Толстой — принял всю жизнь, принял мир, увидел великое в человеке «и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь». Жить для одного себя (князь Андрей) и жить только для других (Соня) — одинаково невозможно; выход — в соединении личного, «наполеоновского», и безличного, «каратаевского», начала. Так исповедуется «религия жизни» устами Пьера: «Жизнь есть все. Жизнь есть бог». Этот художественно-философский смысл эпопеи Толстого дополняет и освещает собой историко-философскую сторону романа; эту «религию жизни» исповедовал теперь Толстой после двух тяжелых кризисов, после разочарования и в церковных верованиях и в «религии прогресса»; на этой подсознательной основе строилось все творчество Толстого во все эти пятнадцать лет его жизни (1862—1877). Вся художественная сторона «Войны и мира» проникнута этой жизненной философией Толстого.

Эпопея Толстого — высшая точка на пути развития художественного творчества Толстого. Всю грандиозность работы, совершенной в течение пяти лет во время написания этого романа, могут показать сохранившиеся в громадном количестве черновики и варианты, лишь незначительная доля которых опубликована до настоящего времени. Но всего значения и места этого романа во время его появления не понял почти никто; критика встретила этот роман не только похвалами, но и резким отрицанием (Щелгунов: «отсутствие глубоко жизненного содержания, которое одно может дать литературному произведению долголетие»; подобные же отзывы Писарева и Скабичевского и т. п. Журнал «Искра» 1868—9 г. отвел целый иллюстрированный отдел, посвященный ироническому осмеянию «Войны и мира»; даже Тургенев, впоследствии восторженный поклонник этой эпопеи, сперва видел в историко-бытовой стороне романа только «кукольную комедию и шарлатанство»).

Закончив роман в 1869 г., Толстой на несколько лет отошел от художественной работы. Он снова отдался на время педагогической деятельности, увлекся методикой, создал народную «Азбуку», которую вскоре переработал и сократил в «Новую Азбуку», распространенную впоследствии в миллионах экземпляров. В педагогическом мире он произвел всем этим целую бурю и вызвал ожесточенную журнальную полемику. В это время им были написаны для «Азбуки» рассказы «Кавказский пленник» и «Бог правду видит» (1872), оказавшиеся по форме первыми попытками того нового рода народных рассказов, которым Толстой отдался с таким большим успехом в восьмидесятых годах. Из педагогических статей этого времени центральной является статья «О народном образовании» (1874), напечатанная в «Отечественных Записках» к вызвавшая оживленные споры и в общей, и в специальной педагогической литературе; подробная история этой полемики, с защитой Толстого, изложена в «Записках профана» Михайловского в 1875 г. В области общественной деятельности следует отметить роль Толстого по созданию общественной помощи в эпоху известного самарского голода 1873—1874 г.

Несмотря на все это, Толстой и в эти годы (1869—1878) пробовал снова отдаться художественному творчеству; он усиленно собирал и изучал материалы по истории эпохи Петра I, собираясь писать большой исторический роман, но к началу 1873 г. отказался от этой мысли и «неожиданно» начал писать роман из современной жизни; толчок он получил от одной случайной фразы пушкинской прозы. Так, якобы «неожиданно» и «случайно», родилась «Анна Каренина» (1873—1877); конечно, в этом не было ни неожиданности, ни случайности, так как все это время Толстой был под глубоким влиянием художественного творчества Пушкина. Влияние формы Пушкина продолжалось и в разгаре работы Толстого над «Анной Карениной», когда он внимательно изучал пушкинские повести. Что касается внешней стороны романа, преломления окружающей жизни в творчестве Толстого, то об «Анне Карениной» можно сказать то самое, что и о «Войне и мире»: почти все действующие лица взяты Толстым из жизни, но процессом творчества возведены в яркие художественные типы. Прототипом Анны Карениной по внешности послужила дочь Пушкина, баронесса Гартунг; на фабулу романа натолкнула Толстого смерть под колесами вагона его соседки по имению, А. С. Бибиковой.

Главный герой романа, Левин, — слишком очевидно сам Лев Толстой; душевное развитие этого героя передает духовный рост самого автора, как это было уже раньше и в юношеской трилогии, и в образе Оленина, и в князе Андрее, и в Пьере. Герои «Анны Карениной» вращаются все в той же среде «средне-высшего круга», автор является бытописателем все того же стародворянского общества: в этой среде Толстой рос с детства, был связан с ней узами родства, дружбы, знакомства. Но Толстой стремится уйти вглубь от этой сословной и классовой поверхности. Достоевский видит основной смысл «Анны Карениной» вовсе не в темах брака, свободной любви или развода, а в глубоком вопросе вины и страдания человеческого. Сам Толстой подчеркнул смысл своего романа эпиграфом: «Мне отмщение, и Аз воздам». Страдание и гибель лучших и высших — закон в области человеческого духа, убедить в справедливости которого может только художественное творчество; на этом всегда было основано внутреннее значение трагедии от Эсхила и Софокла до Шекспира и авторов XIX века. Душевная трагедия рождает человека. Толстой показывает это на ряде героев своего романа. Вронский был «глупой говядиной», душевная трагедия делает его человеком. Каренин был сухим чиновником, страдания сделали его человеком. В четвертой части романа он вырастает чуть не в героя, на которого от стыда не смеет поднять глаз Вронский (в сцене у постели умирающей от родов Анны, — «гениальной сцене», по характеристике Достоевского). Душу сухого чиновника растопило «счастие прощения» и сделало его человеком. Уход выздоровевшей Анны с Вронским оставляет Каренина «непоправимо несчастным»; и в результате перед читателем коллизия — «непоправимое несчастие» одного человека и «непростительное счастие» другого, соединенное одно с другим причинной связью. Это объясняет эпиграф романа: отмщение и воздаяние — за страдание человека, хотя бы сухого Каренина, скоро падающего со своей нравственной высоты. Поэтому во имя высшей справедливости Анна не может безнаказанно пользоваться своим «непростительным счастием» и гибнет. Так освещает мысль романа Достоевский, и эту же мысль он сам развивал сперва в «Братьях Карамазовых», а затем в знаменитой своей пушкинской речи, исходя из коллизии Татьяны с Онегиным в последней главе пушкинского романа. В этом толковании «Анна Каренина» по теме и смыслу есть как бы продолжение и завершение «Евгения Онегина». Пушкинская Татьяна не могла отроить своего счастия на несчастии другого; Анна Каренина сделала этот шаг и подверглась за это отмщенью и воздаянию. В последующем несчастий Анны автор заставляет читателей видеть справедливость — искупление вины. «Страдание есть путь искупления» — так сближает Достоевский мысль свою и мысль Толстого, — мысль, моментами выдвигавшуюся в литературе едва ли не всех народов и всех времен. Анна принесла в жертву своему счастию несчастие другого — и погибла; если бы она принесла в жертву свое счастие и осталась жить с ненавистным ей Карениным, — она все равно обрекла бы себя на вечное несчастие. По железному закону жизни — внешняя гибель всегда ожидает лучших и достойнейших; подлинный герой — всегда обречен в жертву, ибо душевное величие всегда надо выстрадать. Лучше погибнуть, чем погубить — такова, в этом истолковании, мысль Толстого. Но в этом же романе Толстой в художественных образах пробует, кроме отрицательного, дать еще и положительный вывод. Параллельно с романом Анны он дает историю своих исканий в истории и развитии второго главного героя романа — Левина. Герой этот входит в общую линию социального типа кающихся дворян семидесятых годов; перед ним всегда стоит вопрос, как жить, и в нем всегда обострено чувство социальной вины перед народом. Как же чувствовать себя социально невиноватым, имея тысячи десятин земли и тысячи рублей дохода? Социальные эксперименты Левина кончаются той теорией, что, работая для себя и семьи, он работает этим самым и для общего блага.

Этим кончил Левин, но не Толстой; мучительные искания вскоре заставили его еще и еще раз пересмотреть это свое решение социального вопроса. Пока же в «Анне Карениной» трагедия Анны и трагедия Левина взаимно дополняли друг друга; если из жизни князя Андрея и Пьера в «Войне и мире» Толстой сделал вывод — «Жизнь есть все. Жизнь есть бог», то жизнь Анны и Левина привела его — отрицательно и положительно — к другой формулировке: «Добро есть все. Добро есть бог». Таков вывод, к которому вместе с Левиным пришел сам Толстой. Сознательно и бессознательно исповедовавшаяся Толстым в течение пятнадцати лет «религия жизни» уступила свое место первой вере героя «Юности», вере в личное совершенствование и в бога. Этот третий и последний кризис на творческом пути Толстого проявился в окончательных формах только через несколько лет; в конце «Анны Карениной» видны лишь первые проблески еще несформировавшейся новой веры. Сам по себе роман этот явился грандиозной психологической эпопеей, в которой, по сравнению с «Войной и миром», меньше размаха, но больше глубины. Наряду с лучшими романами Достоевского, «Война и мир» и «Анна Каренина» остались непревосходимыми и высочайшими произведениями русской литературы XIX в. Это было понято тоже не сразу. Критика семидесятых годов иронически отзывалась об «Анне Карениной», указывая на «бессодержательность» этого романа. Катков, в «Русском Вестнике» которого печатался этот роман, отказался поместить в журнале восьмую часть романа, в которой речь идет об отношении Левина к остро стоявшему тогда «славянскому вопросу» (сербско-турецкая война 1876 г.). Даже Достоевский, сразу высоко оценивший роман Толстого, подобно Каткову, упрекал автора по поводу восьмой части романа «за отпадение от русского, всеобщего и великого дела». Тогда еще не было видно, что отрицание Левина — первый шаг теории «непротивления злу насилием», что вскоре легло во главу угла новой веры Толстого. В этом отношении, как и во многих других («опрощение» Левина, кризис его былой веры и т. п.), «Анна Каренина» является широким введением к целой полосе новой деятельности Толстого. Эта деятельность моралиста и проповедника была только проявлением и продолжением той самой «религиозной философии», которая, меняясь, проходила через всю художественную деятельность Толстого. Кризис «религии жизни» произошел с Толстым в ту эпоху, когда он заканчивал «Анну Каренину». Первые симптомы этого кризиса были видны в обрисовке типа Левина уже в 1875—1876 г. Замечательный рассказ об этом кризисе Толстой дал в одном из самых знаменитых своих произведений, в «Исповеди» (1879—1882). Он рассказал в ней, как «религия жизни» перестала его удовлетворять, как он пресытился счастьем, любовью, славой, всем окружающим миром и как перед ним всегда вставали в упор вопросы: «зачем?» «ну, а потом?» Толстой отвечал сам себе на эти вопросы: «Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина была та, что жизнь есть бессмыслица». Остановиться на этом решении Толстой не мог, потому что исходил из предпосылки, что жизнь должна иметь не только внутренний, но и внешний смысл. Вопросы эти стояли перед Толстым и в период его «религии жизни»; в «Войне и мире», например, через все эти искания и мучения мысли и чувства автор провел князя Андрея. Но тогда ответом его на эти вопросы была «религия жизни»; теперь же Толстой считал, что тогда он был «пьян жизнью». После долгих мучительных метаний ему показалось, что он нашел смысл, нашел истину. «Мучительное чувство искания бога» завершилось у Толстого возвращением к вере в высшую волю, поставившую целью человека совершенствование, Так произошел третий и последний кризис в душе Толстого, продолжавшийся вою вторую половину семидесятых годов. За все время этого душевного кризиса Толстой не мог создать ни одного художественного произведения. Закончив в 1877 г. «Анну Каренину», он только в 1884-1886 гг. написал «Смерть Ивана Ильича». Попытки вернуться к роману «Декабристы» и продолжить этим «Войну и мир» остались в 1878 г. неудачными.

Толстой не сразу отлил свою новую веру в неизменные формы; основы новой веры с этих пор действительно остались неизменяемыми до конца его жизни, но развитие нового мировоззрения в области религиозной и социальной продолжалось еще до начала девяностых годов. Сперва он попытался всецело вернуться к прежней не рассуждающей церковной вере, но это оказалось для него невозможным. Он увидел, что историческое христианство загромождено вековыми наслоениями лжи, обмана и насилия, борьбы интересов и победы сильных; поэтому он задался целью   вышелушить, очистить и выявить «подлинное христианство». Для этого ему пришлось взять на себя труд критической работы, раскопки христианства из-под исторических наслоений. Эту отрицательную работу Толстой произвел в большом труде «Критика догматического богословия» (1880). Одновременно с этой Толстой вел и другую критическую работу — «Соединение, перевод и исследование 4-х евангелий», получившую большую известность и распространение в сокращенном виде «Краткого изложения евангелия» (1881). Стиль перевода был подчеркнуто простой, ибо, по мнению Толстого, так только и должно переводить произведения, вышедшие из народных низов и предназначенные для всего народа. На христианство он смотрел не как на божественное откровение, а как на учение, дающее смысл жизни; этическая сторона христианства и вытекающие отсюда нормы личного поведения являются единственно ценными для Толстого в христианстве. Поэтому он исключает из евангелия все чудесное и кладет основы рационалистического христианства. Все это здание было завершено большой работой «В чем моя вера?» (1883), составляющей как бы непосредственное продолжение и окончание  «Исповеди». Эта работа, в сущности, завершила собой цикл основных трудов Толстого по созданию его новой религии. Необходимо подчеркнуть, что в этой новой религии мы имеем своеобразный синтез всех трех былых религий Толстого — и религии Бога, и религии Человечества (прогресса), и религии Человека (жизни). Прежде всего, Толстой настаивает на имманентности новой своей религии, что всегда было характерной чертой для его религии жизни. «Жизнь мы знаем только здесь, в этом мире, — говорит Толстой, — и потому если есть смысл в нашей жизни, то и он здесь, в этом мире». Он резко отрицает учение церковного христианства о том, что настоящая, земная жизнь есть зло; будущее блаженство на небе (церковная религия) или на земле (религия прогресса) не удовлетворяет Толстого; его религия имманентная, цель которой в настоящем каждого человека. Эту мысль позднее Толстой художественно разработал в форме сказки «Три вопроса» (1904). Для него жизнь есть благо, а не зло, поэтому — грубая ошибка представлять эту новую веру Толстого аскетической, ненавидящей жизнь и проповедующей, что человеку только «три аршина земли» нужно. Последнее является лишь напоминанием о смерти для тех людей, которые глухи к запросам духа; вообще же «жизнь здесь — не юдоль плача, не место испытания, а нечто, лучше чего мы ничего не можем себе представить». Жизнь и полнота жизни на земле — основные догматы его учения; и жизнь эта — не личная, эгоистическая, а «жизнь общая, связанная с жизнью настоящей, прошедшей и будущей всего человечества». Толстой теперь был уверен, что истина только в соединении этих трех воззрений, которые владели им в различные периоды его развития: «Один смысл жизни — совершенствование. Жить для бога одного — невозможно. То же — для себя, то же — для людей. Можно жить только для бога, для людей и для себя». Эта религия, основанная внутренне на принципе совершенствования, а внешне на принципе непротивления злу насилием, завершила собою третий кризис Толстого и вновь открыла перед ним возможности художественного творчества восьмидесятых годов.

В области построения мировоззрения, после решения религиозной и этической проблемы, Толстой неизбежно был приведен самой жизнью к постановке проблемы социальной; это он сделал в большой работе «Так что же нам делать?» (1886). Отчасти под влиянием крестьянских народных мыслителей, Силаева и Бондарева, Толстой пришел к формуле «земля — божья», а отсюда, в связи с нравственным законом обязательности труда, пошло все «народничество» Толстого, все его «опрощение», все его отношение к современной культуре.

В основу своей социальной теории Толстой положил мысль о несправедливости земельной собственности и об ее уничтожении. Уничтожение это он считал возможным и легким при осуществлении известного проекта Генри Джорджа (см.) о едином земельном налоге. Проповеди этих теорий был посвящен целый ряд позднейших работ Толстого. Эти социальные взгляды Толстого были по существу только продолжением и развитием его мыслей шестидесятых годов, его «Люцерна», его знаменитых статей о прогрессе и образовании. Прибавилось только то, что ко всем государственным формам, как таковым, Толстой стал относиться глубоко отрицательно; он пришел путем и религиозных и социально-экономических рассуждений к своеобразному «анархизму» (см. II, 577/78).

Все эти выводы обоснованы Толстым в работе «Так что же нам делать?» на целом ряде личных переживаний по поводу московской переписи, бывшей четырьмя годами ранее. Все страницы, посвященные передаче этих переживаний и воспоминаний (вся первая половина статьи), не уступают по силе величайшим художественным произведениям Толстого (например, все описание Ляпинского дома). Здесь — переход к тем многочисленным художественным произведениям, которые Толстой стал писать «в новой манере» именно около этого самого времени. Способность к художественному творчеству вернулась к Толстому тогда, когда завершился третий и последний кризис в его жизни. Первой попыткой творчества в новой форме было произведение «Чем люди живы» (1881). Затем, после перерыва в четыре года, Толстой создал целый ряд таких же апологов, легенд, сказаний, из которых самые замечательные — «Два старика» (1885), «Сказка об Иване-дураке» (1885), «Много ли человеку земли нужно» (1886), «Крестник» (1886) и др. Форма произведений этого цикла творчества Толстого являлась тем, что четвертью века позднее называли «стилизацией». С одной стороны, в основу этой новой формы легли поразившие Толстого своей простотой, торжественной наивностью и безыскусственной глубиной апокрифы, жития, народные легенды. С другой стороны, Толстой вспомнил былые сочинения крестьянских детей в его яснополянской школе и свои попытки писать тогда же рассказы в этом простом и наивном стиле («Кавказский пленник» и «Бог правду видит»). Сочетая и перерабатывая оба эти стиля в одно целое, Толстой достиг глубоко-художественного выражения тех простых мыслей и образов, которые были теперь ему дороги. Художественная прелесть этих народных произведений Толстого долго не была оценена критикой. Темы религиозные и этические, составлявшие главное содержание этого цикла произведений Толстого, часто дополнялись и темами социальными. Такова, например, «Сказка об Иване-дураке». В этой характерной толстовской сказке дано наиболее яркое проявление «толстовства» во всех его сильных и слабых сторонах: нравственный закон обязательности физического и преимущественно земледельческого труда, отрицательное отношение к «культуре» и «прогрессу», отрицание всякой специализации в области умственного труда, принцип непротивления злу насилием. Этот ряд тем повторяется и в целом цикле «Народных легенд» (1886). Часто произведения эти были проповедью практических вопросов жизни: нельзя курить, нельзя пить вино, нельзя есть живое. «Как чертенок краюшку выкупал» и «Первый винокур» (1886) — первые произведения Толстого в этом роде. Мудрость жизни проклята; восхваляется наивность и простота. Проблема смерти, когда-то мучившая Толстого, также решается теперь по-новому: смерть у него является орудием бога, раскрывающим глаза человеку на истину жизни. На эту тему написана в художественном отношении бессмертная «Смерть Ивана Ильича» (1884—1886). В том же году написана «Власть тьмы» (1886), первая в русской литературе действительно «народная драма». Основная тема ее все та же: к «истине» может и должен придти всякий, даже самый преступный человек, надо лишь искупить грех страданием. К этой же теме Толстой вернулся уже в конце жизни в стройном и цельном рассказе «Фальшивый купон» (1904). От искры добра снежный ком зла начинает таять, и вместо власти тьмы воцаряется власть света. Такова была глубоко оптимистическая философия Толстого и во «Власти тьмы», и в «Фальшивом купоне», и в целом ряде других произведений этой эпохи. Вскоре Толстой написал еще одну пьесу—комедию «Плоды просвещения» (1889). В ней те же темы, лица и положения, что и в других произведениях Толстого, но под освещением беззлобного смеха и веселой насмешки Толстой показывает, что жизнь Иванов Ильичей не только бессмысленна, но и смешна в своей бессмысленности; еще смешнее, когда они хотят осмыслить свою жизнь бессмысленной верой (спиритизм). В том же 1889 г. Толстой написал на одну и ту же тему два произведения, из которых одно произвело тогда много шума и было переведено на все европейские языки, а другое появилось на свет только после смерти автора: это были «Крейцерова соната» и «Дьявол». В них решается вопрос, какой должна быть норма личного поведения человека перед заповедью абсолютной чистоты брака. Тремя годами ранее, в статье «Так что же нам делать?» Толстой утверждал, что спасение всего мира — в исполнении женщиной библейского закона рождения; теперь, в «Крейцеровой сонате» и в «Послесловии» к ней, Толстой идеалом брака считает полное отсутствие детей и отношение брата и сестры между мужем и женой. Таким образом, Толстой пришел к ряду мыслей, совершенно противоположных тем, которые он столь же убежденно высказывал тремя годами ранее. Такие крутые «повороты всем корпусом» (слова Достоевского о Толстом) только и были в натуре Толстого; он пришел теперь к выводу, что «дьявол», с которым надо бороться — не одна любовная страсть, но и всякая, выводящая душу из равновесия и не способствующая «духовному совершенствованию». Такова, например, и музыка, так глубоко влияющая на души людей. Здесь, казалось бы, явная апология всяческого «бесстрастия», но жизнь Толстого, всегда полная страсти, глубоко расходилась с этой его теорией. Это надо всегда помнить, говоря об учении, о теории, о проповеди Толстого, — а как раз теперь, с начала девяностых годов, и началась эпоха проповедования его завершенного учения. Отношение человека к богу, к государству, к людям, ко всему живому, все личное, социальное и универсальное было решено теперь Толстым с точки зрения нового его жизнепонимания.

К началу девяностых годов было закончено построение того, что можно назвать учением Толстого; с этих пор он почти ничего не менял в построенном им здании. Закончилась созидательная работа восьмидесятых годов, начиналась эпоха популяризации добытой истины. Проповедь учения Толстого встретила, конечно, всевозможные препятствия в условиях русской общественной жизни той эпохи. Ни одно из произведений Толстого этого десятилетия не было напечатано в то время в России. «Исповедь» была вырезана цензурой из журнала «Русская Мысль» (июнь, 1882 г.); «В чем моя вера?», отпечатанная Толстым в 1884 г. в количестве 50 экз., была конфискована; не могли, разумеется, полностью увидеть света ни «Так что же нам делать?» (1886), ни «О жизни» (1887), ни «Царство божие внутри вас» (1891), ни даже «Крейцерова соната». Но все эти произведения расходились по России в громадном количестве рукописных и гектографических списков, немедленно печатались в русских заграничных изданиях (Элпидина в Женеве, Черткова в Лондоне), немедленно переводились на все иностранные языки. Ни конфискации, ни цензурные запреты не остановили и не могли остановить широчайшего распространения этих новых произведений Толстого; по мере того как они распространялись по всей России, Толстой получал все больше и больше откликов отовсюду. Сперва это были отдельные люди, потом в новое учение пошли группами, толпами. Образовалось «толстовство» (см. сектантство, XXXVII, 637/38), связанное в своих настроениях с серой эпохой восьмидесятых годов; сам Толстой решительно отграничивал себя от него (см. его «Против толстовства», 1897). Однако, толстовство это отраженным образом повлияло на дальнейшее развитие мыслей самого Толстой Ему естественно было желать поделиться открытой им «истиной» со всеми, желающими слышать. Еще в восьмидесятых годах друзья и единомышленники Толстого создали издательство «Посредник», которое с тех пор было, насколько позволяла цензура, органом распространения толстовства в широких народных массах. Но этого было мало, и вся дальнейшая теоретическая деятельность Толстого была посвящена популяризации и разъяснению тех идей, к которым Толстой пришел на рубеже восьмидесятых годов. Наступило время проповеди нового учения. Такой проповедью является уже большая работа «О жизни» (1887); в ней религиозные искания Толстого обосновываются метафизическим учением о вечной «разумной жизни». Такой же проповедью особенно является громадная работа «Царство божие внутри вас» (1891), заключающая в себе обоснование исторической связи учения Толстого с предшествовавшими и приложение этого учения ко всем случаям общественной и личной жизни (церковь, вера, наука, государство, война и т. п.). В целях популяризации и удобоприменимости, Толстой, под влиянием толстовства, стал ограничивать и упрощать те истины, которые раньше нашел для одного себя. В книге «В чем моя вера?» (1883) Толстой рассказал, как он в нагорной проповеди нашел пять ясных заповедей, норм личного поведения, из которых главнейшей было непротивление злу насилием. Теперь, в книге «Царство божие внутри вас», Толстой снова возвращается к этим пяти заповедям, но уже признает их не «нормой», а только неосуществимым «идеалом», к которому возможно только приближение; теперь он тщательно разделяет в них «совершенство» и «зарубку», «идеал» и «заповедь». Глубиной учения пришлось поступиться ради широты, ради проповеди его. Такая работа продолжалась до конца жизни Толстого; в год его смерти вышла последняя большая книга на всё те же темы — «Путь жизни» (1910).

Такова была деятельность Толстого с начала девяностых годов; годы эти начались для него усиленной общественной деятельностью по голоду 1891—1892 гг.; Толстой верно понял, что «с этим голодом что-то важное совершается, кончается или начинается». Кончалась реакция восьмидесятых годов, начинались бурные девяностые годы, подготовившие взрыв 1905—1906 г. От этого был далек Толстой, в статьях своих одинаково восстававший и против правительства, и против либералов, и против революционеров (против последних — исходя из нормы непротивления злу насилием). Больше всего, особенно в последние годы жизни, ему приходилось восставать против преступлений правящего класса; потрясающе сильной и особенно знаменитой является среди бесчисленного ряда его статей статья «Не могу молчать» (1908), направленная против свирепствовавших тогда смертных казней. Работа в области художественного творчества как будто сократилась за последние двадцать лет жизни Толстого; сокращение это отчасти только кажущееся, так как многие произведения этой эпохи Толстой оставлял неизданными, и они стали достоянием русской литературы только после смерти. Тем не менее и в это двадцатилетие Толстой еще при жизни выпустил такие вещи, как рассказ «Хозяин и работник» (1895), большой роман «Воскресение» (1899), ряд мелких рассказов для «Круга Чтения» — «Ягоды», «Корней Васильев» и др. (1905), ряд небольших сказок, рассказы «За что?» «Божеское и человеческое» (1906), «Три дня в деревне» (1910) и мн. др.

Тридцать девятая и сороковая главы первой части романа «Воскресение» долго были известны русской публике только по спискам и по зарубежным изданиям. В этих главах Толстой дал резко протокольное и рационалистическое описание церковной службы и совершения «таинства евхаристии». Это послужило поводом к отлучению его от церкви актом синода в 1901 г. Отлучение это, в свою очередь, было причиной знаменитого «Ответа синоду», написанного Толстым тогда же.

Уже после смерти Толстого было напечатано три тома его художественных произведений последнего периода его жизни; они показывают, что и в это время Толстой отдавал много сил художественному творчеству, хотя и считал его теперь только «баловством». Такой взгляд естественно вытекал из теоретических построений Толстого в его статье «Что такое искусство?» (1897). В ней Толстой повторил много из того, что говорил об искусстве еще в своих педагогических статьях 1862 г., в которых выставлял требование всеобщности искусства и находил, что все современное искусство стоит на ложном пути.

Теперь, в 1897 г., он подводит теоретический фундамент под старые взгляды, заявляя, что «искусство есть орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей в чувство». Но эти теоретические взгляды не помешали Толстому создать за эти годы такие замечательные произведения, как появившиеся в посмертном издании повести и рассказы: «Отец Сергий» (1898), «Фальшивый купон» (1904), «Хаджи-Мурат» (1904), «Алеша Горшок» (1905), «Ходынка» (1910) и пьесы: «Живой труп» (1900), «От ней все качества» (1910) и «И свет во тьме светит».

Последняя автобиографическая драма — подводит к тяжелой семейной трагедии, омрачившей последние десятилетия жизни Толстого, ввиду резкого идейного расхождения с ним его жены С. А. Толстой. Семейная трагедия эта теперь уже достаточно освещена в ряде воспоминаний и мемуаров; здесь достаточно указать, что конечным результатом ее был величайший акт внутренней работы Толстого над самим собой — его уход 28 октября (старого стиля) 1910 г. из Ясной Поляны и смерть его 7 ноября (старого стиля) 1910 г. на станции Астапово. Похоронен Толстой без церковных обрядов в лесу близ Ясной Поляны.

Иванов-Разумник.

II. Толстой и общественность. Толстой с первых же своих шагов в литературе занял выдающееся положение и привлек к себе и своему художественному творчеству самое пристальное внимание лучших критиков и публицистов, писателей и читателей. Начиная с 1852 г., когда в сентябрьской книжке «Современника» появилась повесть «Детство», подписанная буквами «Л. Н.», и до ухода Толстого из Ясной Поляны в ночь на 28 октября, и от смерти его — 7 ноября 1910 г. - до напряженных дней нашей революционной эпохи, Толстой всегда притягивал к себе читателя. Ни один русский писатель не имел такого громадного круга читателей, как Толстой, и даже теперь, судя по далеко еще не вполне характерным подсчетам библиотек, он уступает в этом отношении разве только Максиму Горькому. Но в то же время ни один писатель столь по-разному не осваивался, не понимался и не оценивался читателями и критикой, как Толстой. Волнующие противоречия в жизни и творчестве Толстого, художника и мыслителя, прошедшего за 58 лет литературной работы трудный путь «от великого барина к великому мужику», «от усадьбы к избе», еще более обостряли эти расхождения в оценках творчества Толстого.

От 1852 г. до 1878 г., от «Детства» до «Анны Карениной» — в центре внимания Толстой-художник; от «Исповеди» и до последних строк о смертной казни, написанных за несколько дней до смерти, — в центре внимания Толстой-мыслитель, «учитель жизни», реформатор-проповедник.

Период усадьбы, господства аристократическо-барских традиций и вкусов подсказывал Толстому до 80-х годов определенное отношение к своему творчеству и заветам художника. В «Дневнике молодости» он спорит с Ламартином, который упрекает писателей в том, что они пишут не для народа, а для людей того круга, в котором живут, между тем как большинство читателей — в народной среде, и надо писать для просвещения этого большинства. Толстой ссылается на Гоголя: «Все сочинения, чтобы быть хорошими, должны — говорил Гоголь — «выпеться» из души сочинителя: что же доступного для народа может выпеться из души сочинителей, большей частью стоящих на высшей точке развития? Народ не поймет; ежели даже сочинитель будет стараться сойти на ступень народную, народ не так поймет». И Толстой продолжает: «У народа есть своя литература — прекрасная, неподражаемая, но она неподдельна, она выпевается из среды самого народа. Нет потребности в высшей литературе — и нет ее. Попробуйте совершенно стать на уровень с народом, он станет презирать вас. Пускай идет вперед высший круг — и народ не отстанет, он не сольется с высшим кругом, но он тоже подвинется».

Здесь вполне определилось созревшее намерение писать для «высшего круга», писать для того круга, в котором жил Толстой, ибо только тогда сочинения могут выпеться из души писателя, связанного с бытом, нравами, традициями, вкусами, впечатлениями этого круга. В своем «Обращении к читателю» в повести «Детство» Толстой требует от своих читателей, чтобы они «из зависти не презирали хорошего круга, ежели даже не принадлежат к нему, но смотрели бы на него спокойно и беспристрастно». И художник рисует жизнь светских людей на фоне усадьбы, военной службы, рисует быт и нравы этих людей, охоту, балы, поездки «на долгих» из усадьбы в город, рисует увлечения этих светских людей цыганскими хорами, их картежную страсть («Два гусара»). В центре внимания писателя — «хороший круг», о нем и для него он пишет.

В одном из предисловий к эпопее «Война и мир» Толстой с откровенностью говорит об этом: «В сочинении моем действуют только князья, говорящие и пишущие по-французски, как будто вся жизнь того времени сосредоточилась в этих людях. Я согласен, что это неверно и нелиберально, и могу сказать один, но неопровержимый ответ. Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне неинтересна и наполовину непонятна, жизнь аристократии того времени, благодаря памятникам того времени, которые я изучил, и другим причинам, мне понятна, интересна и мила». Эти слова можно взять ключом ко всему первому периоду творчества Толстого — от «Детства» до «Исповеди». Зато в «Исповеди» мы читаем совершенно другое: «Жизнь людей моего круга мне опротивела». До 1882 г. в центре — благообразие помещичьей жизни, после 1882 г. — безобразие этой жизни.

С 1882 по 1898 г. у Толстого идет коренной пересмотр его эстетических взглядов, отказ от «искусства-заманки», от «баловства», от всего, что писал Толстой первого периода. В 1886 г. в беседе с Г. И. Данилевским, автор «Исповеди» говорит совершенно противоположное тому, что писал в «Дневнике молодости» о Ламартине автор «Детства». «Более 30 лет назад, когда некоторые из теперешних писателей, в том числе и я, начинали только работать, в русском государстве грамотных считалось десятками тысяч, теперь, после размножения городских и сельских школ, они, по всей вероятности, считаются миллионами, и эти миллионы русских грамотных стали перед нами, как голодные галчата с раскрытыми ртами и говорят нам: господа, родные писатели, бросьте в эти рты достойной вас и нас умственной пищи». Искусству господскому Толстой противопоставил искусство всенародное, общедоступное, нужное народным массам. С 1894 г. для издательства «Посредник» он дает около 200 мелких произведений. Кроткий Аким и безропотный, все улыбающийся Алеша Горшок — его любимые герои.

Зародыши «умствования» и дидактизма, новой эстетики, новой точки зрения, нового отношения к мужику можно подметить уже в самых ранних произведениях Толстой; но только с «Исповеди» «количество переходит в качество». Толстой — мыслитель, аскет, крестьянин-христианин заслоняет и отвергает барина-эпикурейца, влюбленного в искусство-заманку, отрицает «высший свет» — праздное барство во имя «большого света» — трудового крестьянства.

Трагедия барина, порвавшего с усадьбой, полная исключительного интереса и великого значения, отныне стала в центре общественного внимания к Толстому.

При всех коренных расхождениях в конечной оценке творчества Толстого, представители разных социальных групп и эпох единодушно и безоговорочно признают огромность художественного дарования Толстого, тонкость анализа этого изумительного психолога и мастерское изображение природы в связи с душевными переживаниями героев. На этом сходятся Чернышевский и Дружинин, Писарев и Страхов, Плеханов и Мережковский, Ленин и Эйхенбаум. Уже через месяц по напечатании повести «Детство», «Отечественные записки» (1852) пишут: «Нельзя не поздравить русскую литературу с появлением нового замечательного таланта». Через 2 года И. С. Тургенев, прочитав «Отрочество», восклицает: «Это — талант первоклассный». После «Севастопольских очерков» редактор «Современника» Н. Г. Чернышевский предсказывает в 1856 г., что «все, чем Толстой до сих пор обогатил нашу литературу, только залог того, что даст он нам в будущем. Но какой драгоценный залог». Критики отмечают у Толстого тонкий психологический анализ. Уже после первых очерков Толстого, А. Григорьев указывает, что эти произведения «замечательны по обилию наблюдений над миром собственной души». Н. Г. Чернышевский назвал эту черту «изображением внутреннего монолога» и подчеркнул, что Толстого интересуют процессы душевного роста, диалектика психических переживаний. Но уже Дружинин наряду с «поползновениями к необычайной тонкости душевного анализа» подметил у молодого Толстого любовь к отвлеченным рассуждениям и постоянным отклонениям в сторону. Все больше критика начинает отмечать в творчестве Толстого внутренний разлад художника и мыслителя.

Но единодушие критики переходит в крайнюю рознь, когда от художественной стороны произведений Толстого обращаются к выяснению их социального смысла и социальной значимости, и с обострением классовых противоречий в стране обостряется и борьба вокруг Толстого на литературном фронте. В 50-е гг. дворяне-эпикурейцы, эстеты, поборники чистого искусства, пушкинского направления в литературе — Дружинин, Анненков, Григорович, Фет, Тургенев, близко примкнувший к ним Боткин — столкнулись с разночинцами-общественниками, сторонниками коренного социального переустройства — Чернышевским, Некрасовым, Добролюбовым и др. Против «Современника» объединились «Библиотека для чтения», «Москвитянин», «Русский Вестник». Толстой отошел от журнала молодого поколения, «Современника», и вслед за Тургеневым примкнул к журналу аристократического дворянства — «Русскому Вестнику». (О напряженной борьбе разночинцев и дворян вокруг Толстого собрал богатейший материал Б. Эйхенбаум в своем исследовании — «Лев Толстой, кн. 1. Пятидесятые годы»). Когда обострилась борьба нигилистов-разночинцев и почвенников дворянско-славянофильской складки, против Писарева, Зайцева, Ткачева, а затем и против революционных народников выступает Н. Страхов (М. Косица), который позднее становится другом Толстого, ведет с ним обширную переписку и дает консервативное толкование образам Толстого. В основу этого толкования Страхов положил мысль А. Григорьева о любви Толстого к «смирному типу», о неверии Толстого в блестящий, деятельный, «хищный» тип. Но А. Григорьев был более демократичен. Он находил, что Толстой «пересаливает в своей строгости». «Не говоря уже о том, что у нас в истории были хищные типы, и, не говоря уже о том, что Стеньку Разина из мира эпических сказаний народа не выживешь, — нет, самые в чуждой жизни сложившиеся типы не чужды нам и у наших поэтов облекались в своеобразные формы». Страхов же с его ненавистью к революционной активности отбросил все оговорки А. Григорьева и стремился весьма настойчиво «выжить Пугачева и Разина, как из мира эпических сказаний, так и из русской истории в прошлом и будущем». Там, где Н. В. Шелгунов в каратаевщине видел «философию застоя», там Страхов видел идеал пассивного большинства смирных людей. Господствующий класс, консервативно настроенный, нашел в этой апологии смирного типа свою охранную грамоту. Нужно, однако, подчеркнуть, что уже в 70-е годы Толстой нередко расходится со Страховым, а позднее с необыкновенной силой увековечил образ революционера Лизогуба в своем рассказе «Божеское и человеческое».

В те же 70-е годы против Толстого резко выступают революционеры Берви-Флеровский (Навалихин) и Ткачев (Никитин). Оба они обличают Толстого в тесной органической связи с господствующим классом. Берви-Флеровский утверждает в своей статье о «Войне и мире» что для Толстого «все то изящно и умно, что знатно и богато». Критика катковского лагеря ставит в заслугу Толстому, что он заинтересован исключительно блестящим миром салонов, будуаров, модных ресторанов, конских ристалищ, и восхваляет его за умение находить людей, сохранивших среди новых общественных наслоений лучшие традиции старого культурного общества. Но революционный народник Михайловский отвергает это толкование, по которому Толстой «оказывался каким-то специальным певцом благоухающих и блестящих сфер, так называемого высшего общества». Однако, в 1878 г., уже по окончании «Анны Карениной» и по уходе Толстого из «Русского Вестника», испугавшегося эпилога романа, появилась в «Деле» (кн. 2, 4) нашумевшая статья будущего редактора «Набата» Ткачева — «Салонное художество». Ткачев обвинял автора «Анны Карениной» «в опоэтизировании заурядной любовной интрижки, необходимой для удовлетворения эстетических вкусов «салонной публики».

В 80-е годы, после разгрома революционного народничества, не поддержанного пассивным большинством крестьянства, после гибели «деятельных» представителей героического поколения, начинает задавать тон «собирательная посредственность», выступает на сцену пассивное большинство с проповедью непротивления, неделания, самоусовершенствования. В их глазах Толстого-художника заслоняет Толстой-проповедник. За Толстым начинают так говорить толстовцы, что сам Толстой вынужден заявить, что он — не толстовец. Идеи толстовства делает своей платформой «Неделя», отражает в беллетристике Лесков, в критике — Меньшиков. Против толстовства решительно выступают Михайловский и Шелгунов (в «Очерках русской жизни»), выступают беллетристы — Короленко, Эртель, Чехов. Но проповедь толстовства широко распространяется вплоть до невиданного по размерам и остроте голода 1891 г. и холерных волнений 1892 г., встряхнувших демократическую интеллигенцию. Свою последнюю статью из серии «Очерков» умирающий Шелгунов, которому в 1891 г., незадолго до его смерти, поднесли адрес петербургские рабочие, мог закончить решительным заявлением «об окончательной утрате толстовским вероучением всякого авторитета среди народившихся девятидесятников».

В атмосфере общественного оживления второй половины 90-х и начала 900-х гг. реакционное толстовство уже никакой опасности не представляло; можно было забыть о Толстом-проповеднике, «учителе жизни», о Толстом-непротивленце; зато горячо приветствовали каждое выступление Толстого великого отрицателя буржуазной цивилизации, помещичьего крепостничества, царского самодержавия и церковного лицемерия. В 90-е и последующие 900-е гг. о творчестве Толстого и о «толстовстве» появляется ряд статей молодой марксистской критики. Столкнулись точки зрения буржуазных модернистов (типа Мережковского), народников и идеологов пролетариата — марксистов.

После разгрома революции 1905 г. снова заговорили о великом «богоискателе». «Вехи» (1909) призывают к спасительному покаянию, самоусовершенствованию и по-страховски клеймят революционную интеллигенцию. Под влиянием этих настроений празднование 80-летия со дня рождения Толстого (1908) вылилось не только в признание гениальности и мирового значения художника, но в прославление проповеди гражданского мира, в прославление смирных и смирившихся Акима, Платона Каратаева, Алеши Горшка. В отпор этим настроениям, ко дню юбилея Толстой в сентябрьском № «Пролетария», боевого органа петербургского и московского комитета, появилась блестящая статья без подписи, написанная В. И. Лениным: «Лев Толстой, как зеркало русской революции». Статья была заострена в сторону идеологии Толстого. О Толстом говорилось, как о выразителе христианско-мужицких путей России. Как в этой статье, так и в последующих статьях (1910) Ленин широко освещает генезис и социальные корни творчества Толстого. Особенно интересна в этом отношении статья, написанная по поводу смерти Толстого («Социал-демократ», 16/29 ноября 1910 г.). В ней Ленин говорит: «Принадлежа главным образом к эпохе 1861—1904 годов, Толстой поразительно рельефно воплотил в своих произведениях — и как художник, и как мыслитель и проповедник — черты исторического своеобразия всей первой русской революции... Одна из главных отличительных черт нашей революции состоит в том, что это была крестьянская буржуазная революция... В произведениях Толстого выразились и сила, и слабость, и мощь, и ограниченность именно крестьянского массового движения. Его горячий, страстный, нередко беспощадно-резкий протест против государства и полицейски-казенной церкви передает настроение примитивной крестьянской демократии... Его непреклонное отрицание частной поземельной собственности передает психологию крестьянской массы (в данный исторический момент)... Его непрестанное, полное самого глубокого чувства и самого пылкого возмущения обличение капитализма передает весь ужас патриархального крестьянина, на которого стал надвигаться новый, невидимый, непонятный враг,... разрушающий все «устои» деревенского быта, несущий с собой невиданное разорение, нищету, голодную смерть, одичание, проституцию, сифилис — все бедствия эпохи «первоначального накопления»... Но горячий протестант, страстный обличитель, великий критик обнаружил вместе с тем в своих произведениях такое непонимание причин кризиса и средств выхода из кризиса, надвигавшегося на Россию, которое свойственно только патриархальному, наивному крестьянину, а не европейски-образованному писателю. Борьба с крепостническим и полицейским государством превратилась у него в отрицание политики, приводила к учению о «непротивлении», привела к полному отстранению от революционной борьбы масс 1905—07 гг. Борьба с казенной церковью совмещалась с проповедью новой, очищенной религии... Отрицание частной поземельной собственности вело... к мечтательным, расплывчатым, бессильным воздыханиям. Обличение капитализма совмещалось с совершенно апатичным отношением к той всемирной освободительной борьбе, которую ведет... пролетариат. Противоречия во взглядах Толстого — не противоречия его только личной мысли, а отражение тех в высшей степени противоречивых условий..., которые определили психологию различных классов и различных слоев русского общества в пореформенную, но дореволюционную эпоху».

Этот анализ был широко воспринят и с теми или другими оттенками детально разработан в литературе о Толстом, появившейся, в связи со 100-летием со дня его рождения, в 1928 г.

Аксельрод-Ортодокс, наряду с идеологическим анализом творчества Толстого, одна из первых заговорила о стиле Толстого в связи с его идеологией и о Толстом, как о реалисте-диалектике. И лица, и природа у Толстого — всегда в движении, у него «все течет, все изменяется». Вспомним героя «Казаков» — Оленина, в эпоху его душевного подъема перед лицом гор, когда эти горы возносятся в его душе все выше и выше; вспомним изменчивые мысли Пьера Безухова и переменчивое перламутровое облачко на горизонте; вспомним возродившееся сердце Андрея Болконского и зазеленевший дуб на поляне в лесу при возвращении этого помолодевшего вдовца из «Отрадного» Ростовых. Между человеком и природой — полный психологический параллелизм. И всегда у создателя «Воскресенья» и человек, и природа поют песнь возрождения, и всегда от человека и от природы и от ясно-полянского сада, где гремят соловьиные песни, веет восторженной влюбленностью в жизнь, в ее творчество, в ее вечное обновление. И «все подробности чувства» пронизаны и согреты, как солнечным светом, той страстной, волнующей и заражающей силой, что идет от сердца к сердцу. Подробности чувства, подмеченные человеком, влюбленным во все живое, раскрываются вместе с пламенным стремлением не только почувствовать, но и осмыслить виденное и пережитое. В этом — то наследие Толстого, которое всегда будет обогащать человечество.

В. Львов-Рогачевский.

Библиография. Литература о Толстом громадна и составляет целую библиотеку на русском и иностранных языках. После смерти Толстого погодная толстовская библиография велась журналом «Известия Общества Толстовского Музея», с 1912 г. замененного «Толстовским Ежегодником» (3 тт. за 1911—1913 гг.). В 1924—28 гг. вышли новые 4 тома: «Толстой и о Толстом. Новые материалы», и также в 4 т. «Толстой, памятники творчества и жизни» (1917—27). В настоящее время регистрация и сводка всех этих сведений составляются толстовскими музеями в Ленинграде и в Москве; рукописи Толстого хранятся в Историческом музее в Москве, в двух толстовских музеях и у целого ряда частных лиц. Достаточно подробные хронологические указатели произведений Толстого даны в т. XX «Сочинений» изд. С. А. Толстой, М. 1911 г. (изд. 12-е) и в т. XXX «Полного собрания сочинений» изд. т-ва Сытина, Ж., 1912—1913 гг. См. также А. Бем и В. Срезневский, «Библиографический указатель творений Толстого» (1926). — I. Издания. Лучшими и до настоящего времени наиболее полными собраниями сочинений Толстого являются указанные выше двадцатитомные издания С. А. Толстой и т-ва Сытина; последнее под ред. П. Бирюкова с небольшим количеством представляющих интерес черновиков и вариантов. Первое действительно полное собрание сочинений Толстого подготовляется Госиздатом в девяноста томах; первый том вышел к столетию со дня рождения Толстого (1928). — II. Биографические материалы. До настоящего времени опубликован значительный ряд писем Толстого и часть обильных его дневников. Особенно следует отметить: «Переписка Толстого с гр. А. А. Толстой» за 1857—1903 гг. (19»); «Письма Толстого» (в 2 тт. под ред. П. Сергеенко, 1911); «Новый сборник писем Толстого», ред. А. Грузинского (1912); «Письма к жене» за 1862—1910 гг. (1913); «Переписка Толстого с Н. Страховым» за 1870—1894 гг. (1914); «Переписка Толстого и В. В. Стасова» за 1878—1906 гг. (1929); кроме того, обильный ряд писем к разным лицам опубликован в отдельных изданиях воспоминаний о Толстом и в целом ряде журнальных статей. Ценный, неизданный материал собран также в четырехтомной биографии Л. Бирюкова, «Л. Н. Толстой» (М., 1923, и Берлин, 1921), и в двухтомной работе Я. Гусева, «Жизнь Л. Н. Толстого» (1928). Дневники Толстого: «Дневник молодости Толстого» (1847—1852), ред. В. Черткова (М., 1917); «Дневник Толстого», т. І, 1895—1899, ред. В. Черткова (М., 1916); «Дневник Толстого», в извлечениях А. Хирьякова — в журн. «Летопись», 1916 г. №№ 9 и 12. Впервые все дневники будут опубликованы в юбилейном издании 1928 г. — III. Воспоминания о Толстом настолько многочисленны, что здесь могут быть отмечены только значительнейшие; среди них, несомненно, первое место впоследствии займет обширная автобиография С. А. Толстой; первый том ее воспоминаний уже вышел (1928). Из появившихся в печати следует отметить: В. Булгаков, «У Толстого в последний год его жизни» (М., 1911); «Сборник воспоминаний о Толстом», изд. Златоцвет (1911); Н. Гусев, «Два года с Толстым» (1912); А. Гольденвейзер, «Вблизи Толстого» (2 тт., 1926); Д. Маковицкий, «Яснополянские записки» (2 чч., 1922—23), В. Чертков, «Уход Толстого» (1922); Т. Сухотина-Толстая, «Друзья и гости Ясной Поляны» (1923); Т. Кузьминская, «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» (3 тт., 1926); С. Берс, «Воспоминания о Толстом» (Смоленск, 1894); И. Наживан, «Из жизни Толстого» (1911); Тенеромо, «Живые слова Толстого» (1911); П. Сергеенко, «Как живет и работает Толстой» (1898); В. Чертков, «О последних днях Толстого на станции Астапово» (1911); И. Толстой, «Мои воспоминания» (1914); М. Горький, «Воспоминания» (1919); В. Макулич (Л. Веселитская), «Тени прошлого» (1914) и «Воспоминания» (1929); А. Кони, «На жизненном пути» (т. I—II, 1912) и мн. др. — IV. Критика и библиография. Критические статьи рассеяны главным образом в журналах; количество их огромно, а) Из отдельных изданий; Д. Мережковский, «Толстой и Достоевский», в 2 тт. (1902); Д. Овсянико-Куликовский, «Толстой как художник», собр. соч. т. III; М. Протопопов, «Литературно-критические характеристики» (1898); В. Вересаев, «Живая жизнь» (1911); Е. Соловьев-Андреевич, «Лев Толстой» (1901); В. Кранихфельд, «В мире идей и образов» (1912); Иванов-Разумник, «Лев Толстой» (1912); К. Леонтьев, «Анализ, стиль и веяние» (1911); Н. Страхов, «Критические статьи о Тургеневе и Толстом» (Киев, 1908); Орест Миллер, «Русские писатели после Гоголя» (т. II, 1890); А. Скабичевский, «Толстой, как художник и мыслитель» (1887); Б. Эйхенбаум, «Молодой Толстой 1847—1855 гг.» (1923); В. Шкловский, «Война и мир» (1928); А. Потебетня, «Черновые заметки о Толстом и Достоевском», в сборнике «Вопросы теории и психологии творчества», т. V (Харьков, 1914); Л. Семенов, «Лермонтов и Толстой» (1914); К. Чуковский, «Толстой и Некрасов» (1929). О философских произведениях и учении Толстого: Л. Шестов, «Добро в учении Толстого и Ницше» (1900); его же, «Великие кануны» (1911); Н. Грот, «Нравственные идеалы нашего времени» (1894); А. Козлов, «Религия гр. Л. Толстого» (1895); А. Исаев, «Гр. Л. Толстой, как мыслитель» (1910); сборник «О религии Толстого» (1912); Вяч. Иванов, «Борозды и межи» (1916); Андрей Белый, «Трагедия творчества» (1911). б) Библиография произведений Толстого и литературы о нем за XIX век собрана в книге Ю. Битовт, «Граф Л. Толстой в литературе и искусстве» (1903); из популярных изданий см. С. Балухатый, «Что читать по Толстому» (1928); см. также указанные выше «Толстовские Ежегодники» и книгу А. Бем, «К истории изучения Толстого» (1916). — Значительное число критических журнальных статей собрано в издании В. Зелинский, «Русская критическая литература о произведениях Толстого» тт. І-VIII (1911). — Зарубежная русская литература о Толстом — в статье Б. Никольского, «Из недавнего прошлого русской литературы», в журнале «Новая Русская Книга», 1922 г., № 8. См. также XI, 715/18.

И.-Р.

в) Ранние статьи о Толстом. Григорьев, А., «Русская изящная литература в 52 г.», Москвитянин, 1853 (то же в «Полном собрании сочинений и писем», т. I, 1918); его же, «Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой: гр. Л. Н. Толстой и его сочинения», 1862, Время, №№ 1 и 9; Чернышевский, Н., «Детство и отрочество и Военные рассказы», Современник, 1856, кн. 12 (то же в кн. «Критические статьи», СПБ, 1893, и в собр. сочин. Чернышевского); его же, «Ясная поляна гр. Л. Н. Толстой», Соврем., 1832 (то же в кн. «Критические статьи», СПБ., 1893 и в собр. сочин. Чернышевского); Писарев, Д., «Промахи незрелой мысли», Русское Слово, 1864, № 12 (или Сочин., т. IV, 1894); его же, «Прогулка по садам российской словесности», Р. Сл., 1865, № 2 (Сочин., т. IV); его же, «Старое барство», Отечественные Записки, 1868, № 2 (Соч., IV); Навалихин, С. (Берви-Флеровский), «Изящный романист и его изящные критики», Дело, 1868, кн. 6; Шелгунов, Я., «Философия застоя», Дело, 1870, кн. 1 (или Сочин., т. II); его же, «Очерки русской жизни», гл. XXIX, «По поводу письма одного толстовца» и гл. «Отрадное явление», Сочин., т. III, СПБ; Никитин, П. (Ткачев), «Салонное художество», Дело, 1878, кн. 2 и 4. г) Народники о Толстом. Кропоткин, П., «Идеалы и действительность»; Михайловский, Н., «Десница и шуйца Л. Н. Толстого», СПБ, 1887 (Соч., т. 8, 1897); его же, «Отклики», I и П т.т.; Лавров, П., «Старые вопросы (Учение Л. Н. Толстой)», см. его «Социальная революция и задачи нравственности», 1921; Иванов-Разумник, «История русской общественной мысли», «От семидесятых годов к девяностым», П., 1918. д) Марксисты о Толстом: Плеханов, Г. В., «О так  называемых религиозных исканиях в России», Совр. Мир, 1909; его же, «Заметки публициста. Отсюда и досюда», Звезда, № 1, 1910; его же, «Смешение представлений (Учение Толстого)», Мысль, 1911, № 1, 2; его же, «Еще о Толстом», Звезда, 1911, №№ 12, 13, 14; его же, «Толстой и природа», Звезда, 1924, IV (эти же статьи вошли в том ХХIV Сочинений, под ред. Рязанова, 1927); Сб. «Плеханов и Толстой» подготовлены к печати С. М. Брейтбург, редакция и вступительное слово И. М. Нусинова, 1928, М.; Ленин, В. И., «Лев Толстой как зеркало русской революции», Пролетарий, Женева, 1908, № 35, без подписи; его же, «Л. Н. Толстой», Социал-демократ, 1910, № 18, без подписи; его же, «Лев Толстой и современное рабочее движение», Наш путь, 1910, № 7, подпись «В. И-ин»; его же, «Герои оговорочки», Мысль, 1910, № 1. подпись «В. И.» - (по поводу выступления В. Базарова в 1910 г.  в 10 кн. Нашей зари — «Толстой и русская интеллигенция»); его же, «Л. Н. Толстой и его эпоха», Звезда, 1911, № 10 (все эти статьи вошли в XI т. Сочинений В. И. Ленина); Мартынов, А., «Мотивы творчества Толстого», сборн. «На рубеже», 1909; его же, «Дань толстовству», Наша Заря, 2, 1911;. Берлин, П., «Социальные идеи Толстого», Н. Ж., 1910 (XXIV); Люксембург, Роза, «Лев Толстой», в журнале Die Gleichheit, 1910 (или Н. П., кн. V, 1924);. ее же, «Душа русской литературы», Гиз, русский перевод, 1922; Meринг, Ф., а) «Власть тьмы», б)  «Смерть Толстого», в сборнике «Мировая литература и пролетариат», М., 1925; Рожков, Н., «Этические и эстетические характеры», Образов., 1900, Х;  его же, «Индивидуалистические и эгоистические характеры», Образ., 1902, XI; Ортодокс, Л., «Лев Толстой и социал-демократия», СПБ, 1906; о посмертных художественных произведениях Толстого, Наша Заря, 1912, кн. IV, VII, VIIІ, IX, Х; ее же, «Душевная трагедия Толстого как основа его вероучения», Современный Мир, 1912, кн. Х и XI (статья вошла в сборник «Л. Н. Толстой», Гиз, 1922); Троцкий, Л. Д., «Л. Толстой», Neue Zeit, 1908; его же, «Толстой», Правда, 17, 1910 (обе статьи вошли в XX т. сочин. Л. Д. Т., изд. 1926); Луначарский, А. В., «Смерть Толстого и молодая Европа», Н. Ж., 1911, II (или в сборн. «Литературные силуэты», 1925); его же, «Толстой и Маркс», Академия, Л., 1924; Базаров, В., «Чему следует учиться у Толстого», Н. Ж., 1911, апрель; Homunculus, «Вразброд», Киевская Мысль, № 311; Иорданский, Н., «Л. Толстой и современное общество», Современный Мир, декабрь 1910; Неведомский, М., «Смерть Толстого», Наша Заря, 1910, дек.; Фриче, В., «Л. Н. Толстой», Правда, № 72, 1928; Андреевич (Е. Соловьев), «Очерки текущей русской литературы. Толстой и культура», Жизнь, 1906, II; Кранихфельд, В., «От великого барина к великому мужику», Современный Мир, 1908, № 9; Дивильковский, А., «Л. Толстой и Руссо», Вестник Европы, 1912, № 8; Коробка, Н. «Душевная драма Толстого в его посмертных произведениях», 3. Ж., 4, 1912; Трапезников, В., «Экономические воззрения Л. Н. Толстого», Правда, 1905; Тальников, Д; «Литературные заметки», Современный Мир, 1916, № 1; Горбачев, Г., «Л. Толстой в борьбе с буржуазной культурой» (в кн. «Капитализм  и русская литература», Л., 1925); Дружкина, В., «Опыт крестьянского романа у Л. Толстого, На литературном посту, 1927, № 14; «Портретная живопись в романе «Война и мир» («Толстой и о Толстом», 1926, вып. 2). Обзор марксистской литературы о Толстом см. Р. Мандельштамм, «Художественная литература в оценке русской марксистской критики», 1928). — V. Юбилейная литература о Толстом: а) Марксистская критика. Луначарский, А., «Предисловие к полному изданию художественных произведений Л. Толстого» (приложение к журналу «Огонек», 1928 г., т. I); Ольминский, М., «Наше отношение к Л. Толстому» (Огонек, № 4, 1928); «О Л. Н. Толстом» (Правда, 1928, № 26); «Ленин или Л. Толстой» (Правда, 1928,  № 30); Луначарский, А., «По поводу юбилейного издания сочинений Л. Толстого» (Правда, 1928, № 35); Ольминский, М., «Ответ Луначарскому», Правда, 16/II 1928, № 40; Раскольников, Ф., «Ленин о Толстом» (в сбор. «Ленин о Толстом», 1928); его же, «Ленин о Толстом», «На литературном посту», № 10, 1928; Луначарский, «Ленин и Раскольников о Толстом», Кр. Н., 1928, IX; Раскольников, Ф., «Еще о Толстом (ответ Луначарскому)», там же; Бондарев, Д. А., «Толстой и современность», 1928; Путинцев, «Толстой, толстовство и сектантство», Рев. и культ., № 17, 1928; «Лев Толстой, как столп и утверждение поповщины» (Сб. полезных материалов), изд. Атеист, М., 1928; Фриче В., «Два зеркальца Л. Толстого», Рев. и культ., № 17, 1928; его же, «Лев Толстой как моралист». Журнал для всех, 1928, № 1; Луначарский, А., «О Толстом», 1928, М.-Л.; Коротков, Г., «Толстой и пролетариат», Кр. газ., 1928: Кубиков, И., «Лев Толстой», 1928, М.-Л.; Коган, П., «Лев  Толстой», Новый Мир, кн. IX, 1928; Львов-Рогачевский, В., «От усадьбы к избе», 1928; Квитко  Д., «Философия Толстого», М., 1928; Полонский, В., «Лев Толстой и марксистская критика», Л. и Р., 28 № 6; Коган, П., «Л. Толстой и марксистская критика», 1928; «О Толстом», литературно-критический сборник под ред. Фриче, 1928; «Л. Толстой, 1828—1928 г.», сборник статей к столетию со дня рождения под ред. Ольховского, М., 1928. б) Историко-литературные работы немарксистов. «К столетию Л. Толстого», сборник комиссии до ознаменованию столетия со дня рождения Толстого, 1928; Мышковская, Л., «Как Толстой работал над историческим произведением», Октябрь, кн. 6, 1928; Шкловский, В., «Материалы и стиль в романе Л. Толстого «Война и мир», М., 1928; Апостолов, Н., «Л. Толстой над страницами истории», М., 1928; «Живой Толстой», 1928, изд. Толстовского музея; Эйхенбаум, В., «Л. Толстой». Кн. 1. Пятидесятые годы», Л., 1928; Жданов  В., «Любовь в жизни Л. Толстого», кн. 1, 2 и 3, 1928; Булгаков, В., «Трагедия Л. Толстого», 1928; Толстой, С. Л., «Мать и дед Л. Н. Толстого», М., 1828. - IV. Писатели о Толстом. Лесков, Н., «Граф Толстой и Ф. Достоевский как ересиархи. Религия страха и любви», Новости, 1883, 1—3; Полонский, Я., «По поводу одного заграничного издания и новых идей гр. Л. Н. Толстого», Русск. Обозр., 1895, IV (отд. изд. СПБ, 1896); его же, «По поводу последней повести гр. Толстого», Время, 1863, кн. 3; Короленко, В. «Л. Н. Толстой», Рус. Бог., 8, 1908; его же, «Великий пилигрим. Три встречи с Толстым», Голос Минувшего, 2, 1922; его же, «Сочинения», Толстой XXIV, Х., 1927; его же, «Письма 1888—1921 гг.», под ред. Модзалевского, Труды Пушкинского дома, 1922; Достоевский, Ф., «Дневник писателя за 1877 г.» (июль и август); Тургенев, И. («Толстой и Тургенев — переписка», 1928); Салтыков-Щедрин, М., «Письма (1845—1889)», 1925; Чехов, А., «Письма», М., 1909; Эртель, А., «Письма», под ред. Гершензона, М., 1909; Белый, А, «Трагедия творчества. Достоевский и Толстой», 1911; Патрашкин, С., «Наполеон и Толстой», Новый Журнал для всех, 10, 1912; Шмелев, И., «Дар бесценный» (о посмерт. произвед.), «Путь», 2, 1912; Александров, А., «Л. Н. Толстой и начинающие писатели. По неизданным письмам Толстого и личным воспоминаниям о нем», Кр. Нива, № 2, 1924; Вересаев. В., «Художник жизни (о Толстом)», М., 1922; «У Льва Толстого (воспоминания)», Кр. Нива, 1925, № 48; «Из литературы о Льве Толстом», Печ. и Рев., 1923, кн. 5; Елпатьевский, С., «Горький, Чехов и Толстой (по личным воспоминаниям)»; Кр. Новь, 1927, кн. 9; Горький, М., «Воспоминания о Толстом», изд. 2, дополн., Берлин, 1920 (Переизд. Гизом); Ромен Роллан, «Жизнь Толстого», авторизованный перевод, Берлин, 1923; Цвейг, С., «Величая жизнь (Лев Толстой)», Л., 1928; Апостолов, И., «Лев Толстой и его спутники», М., 1928; Анкета «Красные панорамы», 1928 г., № 36, «Чему мы учимся у Толстого (ответы Сейфулиной, А. Толстого, Б. Лавренева, А. Чапыгина, Огнева, Леонова, М. Пришвина), Анкета «Двенадцать мнений о Л. Н. Толстом», Огонек, № 52, 1927.

В. Львов-Рогачевский.