Тюркские литературы
Тюркские литературы. I. Старейшее письменное применение тюркского языка мы с очевидной наглядностью знаем в орхонско-енисейских надписях около VI—VIII вв. (см. тюркские языки). Надписи эти (от племен огузов и кара-кыргызов), сверх лингвистической важности, представляют также интерес исторический и даже, отчасти, литературный, — но лишь в некоторой степени. Хорошо выработанный тюркский литературный язык мы видим в уйгурских религиозных (манихейских, также христианских и буддийских) произведениях, которые составлены были в VII- VІІІ-ІХ вв. и списки с которых, более поздние, найдены археологическими экспедициями в Турфане, в Восточном (китайском) Туркестане (изд. Ф. Мюллер, «Uigurica», Берл., 1908—1922; В. Радлов, «Uigurische Sprachdenkmaler», Лгр., 1928); но эти уйгурские памятники, одни в силу своей обрывочности, другие в силу узкого религиозного содержания, не так уж много дают нам материала для собственно-литературной истории VII—IX в. Мало чем от них отличаются по оттенкам языка найденные тоже в Турфане и в западном Китае списки буддийской сутры «Золотой блеск» («Алтун ярук»), которая переведена была на уйгурский язык не с оригинала, а с перевода китайского. Это — памятник несомненной литературной ценности, но едва ли он из ранних: вполне авторитетные тюркологи склонны его признавать за такое произведение уйгурской литературы, которое составлено не раньше XIII в., даже ХІV-го (см. стр. XIV—XV в предисловии В. Радлова к изданию: «Сутра Золотого блеска, текст уйгурской редакции», I—II, Спб., 1913, в ХVІІ-м вып. акад. Bibliotheca Buddhica). Мусульманский старейший неоспоримо литературный памятник относится ко 2-ой половине XI в.: стихотворное придворно-домостройное «Блаженное знание» («Кутадгу билиг»), писалось в 1070 г. в глубине Средней Азии, в Кашгаре, при просвещенной династии караханидов, на наречии не типично уйгурском, но буквами уйгурскими. Что касается почти одновременного тюрко-арабского словаря, который был составлен в 1074 г. в сельджукском Багдаде Махмудом Кашгарским, то этот словарь не литературное произведение, хотя и не чисто лингвистическое: он дает сведения и историко-географические и этнографические. Далее, все еще в домонгольский период, мы имеем из Средней Азии сборник религиозно-мудрых, доныне популярных стихотворений Ахмеда Йесеви (умер в 1167 г.) из гор. Йеси (Туркестана, см.).
Вероятнее всего, к Средней же Азии надо отнести и один памятник из первого века монгольского владычества — поэму на коранский сюжет «Иосиф и жена Пентефрия», 1233. В конце І-го столетия монгольской эпохи в Туркестане чрезвычайно любимый прозаический сборник — «Предание о пророках» Рубгузи, 1310. Что крупное буддийское произведение в глуби Средней Азии, уйгурская обработка сутры «Золотой блеск» («Алтун ярук»), может относиться приблизительно к тому же времени, об этом сказано выше. Досталась Средняя Азия в удел (улус) Джагатаю (Чагатаю), одному из джингиз-хановых (чингисхановкх) сыновей, и тюрки Средней Азии получили название джагатайцев, и их литература, с такими памятниками, как Рубгузи — джагатайской литературы. Расцвела она, однако, главным образом уж после Джагатая и вообще после джингизидов, при тюрках-тимуридах в XV в., причем главный литературный центр оказался вне Средней Азии, в иранском (теперь афганском) Герате. (Для быстрых справок см. L. Bouvat, «Essai sur la civilisation Timouride» в Journ. Asiat., 1926, апрель, июнь). Из истории персидской литературы известно, что там, при дворе тимурида-султана Хосейна-Бейкары (1469—1506), нашла себе блестящее прибежище литература персидская, со всесторонним поэтом Джамием (см.), — и там же усердно поощрял джагатайскую литературу меценат-покровитель Джамия, визирь Мир-Али-Шир Неваи (1440—1500). Талантливым поэтом был и старший современник Мир-Али-Шира, гератский тюрк Лютфи, но сам визирь выше его. В джагатайской литературе Неваи — такой же разнообразный писатель, как и его протеже Джамий в персидской; эпик, лирик, филолог, историк; он не только в Средней Азии, но и у всех прочих тюрков остается классиком. Другой выдающийся джагатийский писатель — это султан-тимурид сперва Туркестана, потом северной Индии, Бабур (начало XVI в., см.), автор высокоценных в историческом отношении автобиографических записок, т. н. «Бабур-намё». Начальный период новой династии, узбекской, которая в Средней Азии (Шейбани-хан) заменила собой тимуридскую, был продолжением процветания джагатийской литературы; и здесь среди множества произведений религиозных и этических выделяется в начале XVI в. исторический эпос в стихах «Шейбанинаме» (см. XLIX, 324), а в XVII в. — «История тюрков» хивинского хана Абуль-гази (умер в 1663 г.). Тем временем джагатайский язык успел сделаться мертвым. Традиционно он, и умерши, продержался в Средней Азии, в качестве языка письменности, вплоть до наших времен и не переставал оказывать влияние своими грамматическими формами даже вне Средней Азии, например на письменную речь в Казани с Поволжьем. Да и в наши времена новая среднеазиатская литература на живом т. н. «сартском» и узбекском языке (см. ниже) еще не окончательно успела стряхнуть с себя следы омертвевшего джагатайства.
В районе Золотой Орды, тесно связанной с высококультурным среднеазиатским Хорезмом (Хивою) и Прикаспием и простиравшейся в восточной Европе не только к северу в Поволжье, но и на запад в Крым, ХІV-ый век, особенно 2-ая его половина, представляет собою для тюркских языков, по выражению константинопольского профессора Мех. Кьопрюлю-заде, «блестящий литературный период, остававшийся до сих пор темным и неясным». В словах Кьопрюлю-заде: «блестящий период», конечно, содержится сильное преувеличение, но все же можно в той «золотоордынской» литературе отметить, например, и стихотворную (мистико-эротическую) поэму «Хосрев и Ширина» 1340, и «Книгу чистой любви» (Мехеббет-наме) Хаджи-Харизми, 1353, и поэму «Повесть о черепе» (Джемджеме-наме), 1368, и др.
II. Главного своего развития и выдающегося значения достигла, письменность по-тюркски не на востоке, не в джагатайской Средней Азии и не в Золотой Орде, а в противоположном западном конце тюркского мира — на Малоазиатском полуострове и на европейской стороне Босфора. Эта литература и известна под названием турецкой, иначе османской. Первыми тюркскими завоевателями Малой Азии явились предшественники османов — иконийские (или румийские) сельджуки в конце XI в. (см. Турция, 177/78). Но они, всецело подчиненные культурному влиянию Персии, где утвердила свою резиденцию главная сельджукская ветвь, мало пользовались для литературных целей родным языком (хотя все же пользовались), и принято считать, что поэтический толчок вышел в сельджукском государстве как раз не от них, а от прихожих писателей-персов. В сельджукской столице Конии XIII в. жил величайший перс, поэт-суфий Джеляледдин Румтский (1207—1273; см. XVIII, 304/05). Многие турки считают доказанным, что тюркские газели, вкрапленные в персидский лирический «Диван» Джеляледдина, есть его личное творчество. По-видимому, однако, это — позднейшие интерполяции, и лишь сын Джеляледдина Румийского, шейх Султан-Велед (1226—1312), явился действительно в некоторой мере тюркским писателем. Мистик-суфий, для которого теоретически все языки равны, Султан-Велед в свою стихотворную мистико-морализаторскую «Книгу зурны», написанную по-персидски в 1301 г., вставил кое-что из местной речи: 22 двустишие на разговорном языке греческом (руми) и 156 двустиший турецких («сельджукские стихи»), причем извинялся перед читателем за свое плохое знание турецкого языка. Составлена «Книга зурны» как раз тогда, когда сельджукская монархия распалась на декархию: девять княжеств сельджукских и десятое новопришедшее — османское. Османское затем в продолжение XIV в. овладевает целым полуостровом, так что с этих пор можно местную литературу называть османской. Вскоре же после Веледа с его «сельджукскими стихами» могут быть отмечены поэты-турки, писавшие турецкие стихи в духе персидско-суфийских идей Джеляледдина Румийского и его сына Веледа: лирик святой Юнус Эмре (около 1308), в одном из сельджукских княжеств, и морализатор св. Ашык-паша (1271—1332), в княжестве османском (см. Турция, 182/83). Друг поэта Ашыка шейх Хаджи-Бекташ, святой патрон янычарского войска, пишет о суфийстве турецкой прозой трактат около 1330 г. Тут же интересные факты светской османской прозы: около 1310 г. переводится с арабского историк Табарий Х в., да и свои османские хроники начинаются тоже в XIV в., хотя доходят до нас лишь в более поздних эксцерцитах. В конце XIV в. выступает характерное литературное имя в отдаленном северо-восточном углу Малой Азии, Бурганеддин Сивасский (около 1344—1397); он и ученый кадий, он и владетельный эмир Сиваса, он и поэт-лирик. В 1402 г. на Малую Азию нагрянул завоеватель Тимур. От его нашествия обыкновенно ведут эру правильного развития турецкой литературы, объясняя это тем, что тимурово войско сопровождали персидские писатели и что османские тюрки, ближе познакомившись с ними, стали им усердно сами подражать и создали достойную литературу, которой не было в XIV в. В таком объяснении турецких критиков много преувеличений. Общественно-культурные силы Малой Азии ведь успели созреть к концу XIV в. настолько, что в XV в. и без посторонних воздействий могли бы проявить себя в литературе. Даже шутник Насреддин, про которого доныне ходит множество бродячих анекдотов, где его имя тесно связывается с именем Тимуровым, есть собственно продукт предыдущего XIV в. И создатель турецкой энциклопедической поэмы «Александрия» (в духе перса Низамия XII в.), старик Ахмедий Гермиянский (ок. 1334—1413), хоть и пользовался расположением Тимура, но проявлять себя литературно начал еще раньше, в XIV в. Наоборот, в противность утверждениям турецких историков, не к дотимуровским, а к послетимуровским временам надо отнести необыкновенно прославленную поэму «Мевлюд» (панегирик рождению пророка Мохаммеда) Сулеймана-челеби, которая, кстати сказать, разделяет свою популярность с религиозно-энциклопедической поэмой «Мохаммедиада» Языджы-оглу (умер 1449), составленною лет 30 спустя после «Мевлюда». Сулейман-челеби написал свой строго мусульманский «Мевлюд», по-видимому, около времен экономическо-религиозной смуты коммунистического направления, которая вспыхнула в Малой Азии в период послетимуровского лихолетья. Главные деятели еретической стороны (коммунист-пантеист Симавна-оглу, казненный около 1418, каббалист-хуруфий Фезлюллах и др.) писали по-арабски и по-персидски, но выдающийся поэт Несими творил по-турецки. В языке Несими так много азербейджанизмов, что его можно считать не столько за поэта османского, сколько за пионера литературы азербейджанской. Как и прочие еретики, кончил Несими жизнь трагически: с него живого содрали кожу (около 1418). С умирением около четверти XV в. всех этих внутренних смут в османском государстве, литературное развитие пошло регулярным ходом. О самостоятельности идей и направлений не заботились, за идеал окончательно была поставлена богатая литература персидская, которую и начали переводить и обрабатывать весьма усердно. Не забыта была и персидская изящная проза. В литературных кругах Мюрада II (1421—1451) появились в турецкой обработке и домострой XI в. «Кабус-наме» (1432), и сказочно-притчевый сборник «Сорок визирей», и мн. др., а поэт-медик Шейхи, ученик Ахмедия, побывавший в Персии, получил от Мюрада II обещание, что он будет возведен в султанские визири, если обработает турецкими стихами поэму «Хосров и Ширина» персидского классика Низамия XII в. Смерть поэта (ок. 1425), впрочем, прервала эти планы, а памятником придворных интриг, связанных с именем Шейхи, осталась его сатира «Ослиная книга». Мехеммгд II Завоеватель (сам поэт) допускал в свой круг и таких стихотворцев-забулдыг, как турок Meлихи, но природных персов ставил на первом плане. Поэт-турок Ляали сумел было составить карьеру у султана, выдавши себя за персидского писателя; однако, когда обнаружилось, что он не перс, а чистый турок, его позорно вытолкали из дворца. Великий персидский поэт, последнее светило персидской литературы, Джамий (умер 1492) заочно пользовался у султана таким почетом, что тот ему посылал из Турции пенсию в его отдаленный Герат. Имел тогда влияние на османскую литературу и усердный подражатель-покровитель Джамия Мар-Али-Шир, визирь гератский, писатель-джагатаец (см. выше, 341). Сам султан Мехеммед II был поэтом лирическим, как затем его сыновья — Баезид II Святой (1481—1512) со своим братом-соперником Джемом (казнен в 1495 г.), внук Селим I Грозный (1512—1520), правнук Сулейман Великолепный (1520—1566). Их период считается эпохой высшего расцвета классической османской литературы, — конечно, все в том же персидском псевдоклассическом направлении. Тут — вереница славных имен: романтический эпик в духе персов Низамия и Джамия — Хамди-челеби (около 1448—1509); воспитатель у Мехеммеда II, лирик Ахмед-паша (ум. 1497); его ученик — изящнейший лирик Неджати (ок. 1460—1509); талантливая подражательница Неджати поэтесса Михри-хатун (умер около 1514); Месихи (ум. 1512), ценимый турками, как тонкий лирик, а европейцами — как автор шуточной поэмы «Суматоха в городе» о купающейся молодежи; ловелас-вельможа Селима I Грозного Джафер-челеби (казнен в 1514 г.); автор книги «Дружеские попойки» — бакхический гедоник Ревака (ум. 1524); неутомимый переводчик всяких романтических персидских поэм Лямии Брусский (1471—1531); изящный суфий лирик Хыяли (умер 1557); уважаемый поэт-самоучка, откровенный, впрочем, плагиатор, сапожник Зати (1471—1546), со своим любимым учеником, автором туманного аллегорического эпоса «Роза и Соловей», Кара-фезли (ок. 1510—1564); осмеятель «поповской» хыялиевой лирики, военный-албанец романтик Яхья-бей Дукагин (ок. 1490—1575). Особняком стоит в далеком новозавоеванном Багдаде высокоталантливый и в лирическом, и в романтико-эпическом творчестве азербейджанский курд Фузули (умер около 1562). А воплощение и завершение всей османской лирики, «царь турецких поэтов», это — кадий Бакы (1527—1600), который был украшением двора Сулеймана Великолепного и намного пережил его. В лице Бакы сошел в могилу последний турецкий видный поэтический талант. Турецкая поэзия, перепев персидской суфийской поэзии, несомненно тогда выродилась и исчерпалась; и хотя плеяды стихотворцев в ХVII и XVIII вв. обильны (цифра турецких поэтов, рассмотренных у Гаммера, доходит до 2 200), но этот скучно жужжащий рой уж не заслуживает особого внимания, по крайней мере в коротком нашем обзоре. Интереснее их — произведения беллетристико-моралистические. Часто это по-прежнему переделки с сборников персидских; например, еще в первой половине XVI в. с персидского переделана книга басен «Хюмаюн-намё», один из изводов «Калилы и Димны». Частью же это разные родительские домострои: «Хейрийе» Набы-эфенди (ум. 1712); «Лютфийе» Вехби, XVIII в. (ум. 1810). Вехби — также автор персидско-турецкого словаря, составленного рифмованными стихами для того, чтобы ученику легче было усваивать персидские слова. Вехби — и сатирик. Упадочная действительность ХVII и XVIII вв. легко вызывала к жизни поэтов сатиры и обличения; одни сатирики более осторожны в выражениях, например Вейса (в «Сновидении», 1608, в «Увещании к Стамбулу»), другие — очень язвительны, например Нефьи, которого за обличительные «Стрелы судьбы» гнусно удавили при Мюраде IV (1623—1640). Сюрури в ХVIIІ в. осмеивал и внешних врагов своей родины (императрицу Екатерину II); уже упоминавшийся Вехби писал злые сатиры против приверженца Екатерины, последнего крымского хана Шагин-Гирея. Сатирических обличений и памфлетизма очень не чуждаются и турецкие историки. Турецкая литература имеет историков очень много. Образец для писания могли дать переводы с арабского (в XIV в. введен был в обиход Табарий) и с персидского (в XV в. переведен сельджукский мемуарист ибн-Виби); но интереснее — свои оригинальные историки (хронисты и летописцы; обстоятельный их обзор, 477 стр., дал Franz Babinger, «Die Geschichtsschreiber der Osmanen und ihre Werke», Лейпц., 1927). Обыкновенно считают началом правильной турецкой историографии свод «Зерцало мира» Нашри Брусского (доведен до 1485 г.), но он уже имел предшественников, и они понемногу издаются. Нешри — бесхитростный писатель, чуждый риторической вычурности, которая вскоре, в XVI в. вошла в моду. Бихишти (умер около 1520) и Дженаби (умер 1590) еще не сильно страдают напыщенностью, но не они составляют славу турецкой историографии XVI в. Всех затмевает высокопарно-цветистый свод «Венец летописей» Саадеддина (умер 1599), который был наставником («ходжа») будущего султана Мюрада III (1574—1595); полный, несомненно, ценных сведений, он, однако, с трудом читается из-за запутанных периодов и витиеватых образов. Исторического изложения Саадеддин не довел до своих времен. Они очень едко описаны у полигистора Али-челеби (ум. 1599 г.) в его «Сути известий» (доведены до 1597 г.) и с особенной желчностью у Мустафы. Селянина (период 1563—1599). Высокую историческую важность представляет памфлетный трактат І-ой половины XVII в. о причинах упадка Турции Кочубея Горчинского, «турецкого Монтескье» (1630); о нем — интересная диссертация В. Смирнова (Спб., 1873). В І-ой же половине XVII в. выделяются историографы: Печева (ум. около 1640), Солак-заде (ум. 1657), Хаджи-Халфа (умер 1657), писавший про события 1592—1654 гг.; он же и знаменитый у ориенталистов библиограф и географ (географ — в птоломеевом духе); тут же, наряду с историками может быть упомянут Эвлия-челеби (родился 1611), который в течение 41 года объездил много стран, в том числе Крым, Кавказ, восточную Европу с Московией, и описание странствований которого является для нас ценным историческим источником для XVII в. Позже писали: разносторонние Хезарфенн (умер 1691) и Мюнедджим-башы (умер 1702), чрезвычайно ясный и не напыщенный Наима (умер 1716; он использовал Хаджи-Халфу), Фундуклулу (для событий 1654—1721 гг., в том числе о войнах с Петром I); официозные: Рашид-эфенди (умер 1735) и его непосредственный продолжатель Кючюк-Челебизаде (умер 1765); невыносимо напыщенный Васыф (умер 1806), дипломат в русско-турецких переговорах (описание пребывания в Петербурге переведено в «Journal Asiatique», 1826, февраль). Рядом с ними надо в конце XVIII в. отметить талантливый историко-политический памфлет «Сок достопримечательного» Ресми-Ахмеда, принимавшего личное участие в заключении Кючюк-Кайнарджийского мира с Россией (1774); он беспощадно язвит турецкую самоуверенную невежественность и нежелание учиться у европейцев (русский перевод Сенковского, Собр. соч. т. VI). Завершает всю эту плеяду уже в половине XIX в. Джевдет-паша, изложивший события 1774—1825 гг. Турецкая историография (вернее летописание) составляет очень живую отрасль в турецкой литературе, в противоположность всей крайне неоригинальной турецкой изящной словесности, которая до ХІХ-го в. может быть считаема просто за ветвь литературы персидской.
В XIX в. в турецкую литературу проникает европейская струя. Знакомство с европейской наукой, культурой и словесностью приходило к туркам разными путями: через свое османское министерство иностранных дел, через европейские посольства и учреждения в Константинополе и в других городах; но самым важным толчком оказалась правительственная отправка группы талантливых молодых людей для образования во Францию — около середины XIX в., в царствование султана Абдул-Меджида (1839—1861), по распоряжению министерства иностранных дел Решида-паши. Молодые турки, воспитавшись в Париже, вернулись назад на родину с сознанием, что надо дать Турции европейской политический строй, европейское просвещение, европейскую литературу, вместо опошлевшего, устаревшего персидского лжеклассицизма, — и, конечно, писать надо естественным языком, понятным для широкого круга читателей, а не той неестественной, мало кому понятной, персидско-арабско-турецкой вычурной смесью, которая господствовала до тех пор. Титул «отца новой османской литературы» носит один из этих европеизированных юношей Шинаси (1827—1871), принимавший в Париже участие в революции 1848 года. Шинаси прежде всего публицист; он — горячий популяризатор европейских идей через повседневную прессу. До Шинаси существовала в Турции (с 1832 г.) пресса только официозная, а Шинаси основал первую неправительственную газету «Картина мыслей» (Тесвир-и эфкяр), западнического направления (1862), с очень простым, ясным языком, и сумел сгруппировать около газеты круг единомышленников - «младотурок». Русских он ненавидел и проводил принцип, что «меч османов, подобно магнитной стрелке, неизменно должен обращаться на север». Как беллетрист, Шинаси не блещет; он переводил на турецкий язык кое-что из Фенелона, Ламартина и др., написал первую, по-турецки, оригинальную комедию «Женитьба поэта» (переведена у Вамбери, «Очерки жизни и нравов Востока», Спб. 1877, с немецкого), но не в этом была его сила. Зато ученик Шинаси и продолжатель газеты Намык Кямаль-бей (1840—1888) безусловно беллетрист талантливый. Русские мусульмане называют Кямаля «турецким Тургеневым» за его бытовые романы («Приключения Али-бея» и еще несколько), но не менее ценятся и его драмы, особенно патриотические, конечно направленные против русских (например «За отечество, или Силистрия»). За свою революционную политическую деятельность Кямаль-бей много страдал, должен был подолгу проживать за границей, в Англии, и умер хоть на родине, но в ссылке. По скромности Кямаль-бей заявлял, что жизнь влил в турецкую литературу вовсе не он, а Шинаси с Хамидом. Абдульхакк Хамид (родился 1852) — сын историка Хайруллы. Хамид — англизированный дипломат, знаток также французской литературы и вместе с тем знаток и ценитель классических мусульманских литератур. Большой успех имеют драмы Хамида из истории мусульманской Андалузии: «Тарик» (завоеватель Испании), «Тереза» (злополучная христианская возлюбленная халифа Абдеррахмана III). Свои лирические настроения в духе Руссо-Хамид изливал не в шаблонной арабо-персидской метрической форме, а в европейских стихотворных размерах, которые он первый применил к турецкой поэзии. Он имел большое влияние на многих младших турецких поэтов. Высшим лирическим талантом считается в этой плеяде Махмуд Экрем (1847—1914), переводчик «Аталы» Шатобриана. Его грустная нежная лирика призывает людей к единению с природой. Под старость он был министром просвещения в новой Турции. Из других приятелей Кямаль-бея не так талантлив, как он, но бесконечно плодовитее его — разносторонний писатель-черкес Ахмед Мадхат (родился 1844). Он особенно популярен своими многочисленными романами, повестями и рассказами (юмористическими в том числе) в духе Дюма, Ксавье де-Монтепена, Габорио, Понсон дю-Террайля и разных других бульварных французских романистов; иногда он попросту переделывал французский оригинал, с заменой французских имен турецкими. Под влиянием своего друга Кямаля-бея, Мидхат писал и для сцены, иногда в сатирически-обличительном духе. Заинтересовавши собою (в Стокгольме) жену казанского городского головы О. Лебедеву, Мидхат был причиной того, что она выучилась по-османски и перевела на турецкий язык повести Пушкина, отрывки из лермонтовского «Демона», кое-что из Толстого и т. п. В качестве ученого, Мидхат издал серию исторических монографий (так что потом в 1908 г. считали возможным пригласить его на кафедру всеобщей истории в университете). Мидхат, однако, не специалист-ученый, а просвещенный разносторонний популяризатор западного знания во всяких направлениях (например, и дарвинизма), что, впрочем, отличает всех писателей младотурок. Одного такого полигистора-энциклопедиста Мидхат привлек к себе в столицу из провинциальной Варны (тогда еще османской): это был молодой варненский педагог, филолог и историк Мюаллим Наджи (1850—1893), который впоследствии был назначен на должность государственного, историографа, а при случае писал и стихи в духе Гюго и Сюлли Прюдома и очень милые повестушки, например автобиографическое «Детство Омара» (русский перевод Гордлевского в юбилейном сборнике А. Веселовского, М. 1914, ст. 313—345). Крупные популяризаторские заслуги имеет Абуззия Тевфик (1848—1913), тоже из круга сотрудников Кямаль-бея. Как писатель, Абуззия не романист, а публицист, критик и историк литературы, в том числе прежней турецкой; но главная его деятельность — типографское дело и издательство. Здесь Абуззия очень напоминает собой русского издателя Павленкова своими популярными сериями разнородного направления, до литературных календарей включительно, которые шли десятками тысяч и на Нижегородскую ярмарку для мусульман России. В меньшем масштабе его напоминает Сами-бей (1850—1904), издатель популярно-научной «Карманной библиотеки», словаря биографического, словаря турецко-французского и др., а попутно он и драматург. Кроме названных писателей, действовали и заурядные переводчики с иностранных языков; благодаря им турки сверх Руссо, Шатобриана, Гюго, узнали и Шекспира и «Фауста» Гете и др. Весь этот круг западников распространял свои идеи не только посредством печати, но и путем общеобразовательных курсов, в популярно-научных лекциях и путем основания научных ассоциаций. Однако, старый османский консерватизм не сдавался. Продолжала развиваться и реакционно-консервативная литература. Она обвиняла младотурок в неверии и развращении добрых старых нравов, старалась показать, по-своему исторически и научно, превосходство исламского востока над западом (перед европейцами — доклад Номана Кямиля на женевском съезде ориенталистов); даже стилистическое упрощение и сравнительная удобопонятность языка в ново-османской литературе влекли консерваторов к борьбе, напоминавшей русские споры шишковистов против карамзинистов. Да и среди тех турок, которые признавали всю важность западного просвещения, западной литературы и потребность в реформе османского языка, появлялись писатели, проповедовавшие умеренность в подражании. Осмеяние галломании мы имеем в романах Хюсейна Рахми 1890-ых гг., написанных в живом комическом духе Поль-де‘Кока: «Шикарный повеса», «Гувернантка» и др. В романе «Гувернантка» выведена продувная приезжая проститутка-француженка, которую берут в знатный турецкий дом для воспитания детей, и она там водит за нос всех мужчин. Большие романы Рахми — «Метресса» (1898), «Встреча» (1898), «Остолоп» (1917, где дарование автора слабеет). Хотя Рахми бичевал и суеверную старую отживавшую Турцию, с ее ненормальностями (роман «Получившая развод»), все же передовая литература обвиняла его в обскурантизме. Впрочем, таких упреков не избежал и выдающийся представитель западничества Мюаллим Наджи, потому что он, наряду с созданием новой литературы, считал нужным ценить и старую классическую (арабо-персидско-османскую). Своеобразную реакцию и против консервативной заскорузлости и против без разборчивого подражания иностранцам видим мы у националистов народнического типа. Старейший из них — Мехмед Тевфик (1844 — ок. 1898). Полуэтнографически-полубеллетристически он занимательно описал бытовой «Год в Истамбуле» (немецкий перевод Т. Менделя, 1905—1909) и издавал сборники простонародных анекдотов про шутника Ходжу Насреддина и т. п. Был он квасной патриот-русофоб, консервативный редактор официозных газет. Из жизни анатолийского крестьянина первую, по-турецки, повесть «Кара-бебек» написал в 1890 г. офицер Наби-заде Назим, под влиянием натуралистических романов Золя; здесь бедного мужика эксплуатирует кулак-христианин. Наиболее интересное народническое направление мы видим у талантливого лирика-патриота -Мехмеда Эмин-бея (родился 1869). Для него Турция — это «дом всевышнего», это край, где господствует «священная вера», где «Коран не отдадут врагам на поруганье». Чужаки и должны быть чужаками. «Красивое лицо нам безобразно, нам приглядно турецкое лицо. Мы турки! Какой турок позволит приделать к мечети колокольню?» воодушевленно поёт Эмин-бей, как бард, напутствия османским войскам, переходящим греческую границу в турецко-греческой войне 1897 г. Образы для выражения националистических идей, да и самые настроения национализма черпает Эмин-бей из шовинистических стихотворений француза Поля Деруледа и обращает все это к народу османскому. Выгодное отличие Эминбея от других турецких шовинистов, им же имя легион, состоит в том, что всю свою патриотическую любовь и пафос Эмин-бей переносит не на горожан, не на интеллигентов, не на правящие круги, а на забитого турецкого крестьянина. Лирические стихи его о беспросветной, горькой доле османского мужика, об ограбленном голодном сироте, о выгнанной на холод и мороз вдове-матери, о горемыке-лодочнике и т. п. подкупают своей искренностью и простотой. Облечены они не в искусственный язык турецкой интеллигентщины, а в самую что ни на есть простонародную форму. Эмин-бей желает доступно «писать для всех, подумать и о тех, о ком никто не думал столько веков» (русский перевод из сборника Эмин-бея «Стихотворения по-турецки», изданного в типографии Абуззия, 1899, и из рукописного неизданного сборника «Слезы очей моих» дал В. Минорский в московских «Древностях Восточных», 1903 и 1907; немецкий перевод Фр. Гизе, «Neue Gedichte», Берлин, 1910, с турецким текстом; А. Фишер, «Dichtungen М. Emin’s». Лпц., 1921). Призыву Эмин-бея последовал доктор-«философ» Риза Теефик (впоследствии видный член комитета «Единение и прогресс»); его лирика не просто оплакивала судьбу разоряемой крестьянской бедноты, но и грозно бросала вызов притеснителям, «алчным тиранам, которые, сами сидя за столом, полным яств, весело поднимают бокалы и целуют алые уста, в то время как нищета покрывает смертной бледностью лицо народа» (в поэме «Жребий»).
Тяжелые цензурные условия 1890-х гг. не давали, однако, простора для дальнейшего развития социальных тем. И на смену турецким, так сказать, «шестидесятникам» и «семидесятникам» выступает новое литературное поколение, с психологией «нытиков», которую тогда же обрисовывал среди русской интеллигенции Чехов. У нового османского молодого поколения, продолжавшего воспитываться, как и шестидесятники, тоже на западной литературе (так сказать, у новозападников), видим, с одной стороны, ясное сознание, что надо держаться западных идей, в том числе западных литературных форм, а с другой стороны — безотрадное чувство, что приходится задыхаться в тисках деспотической азиатской действительности; оттого у них настроение проникнуто тоскливой усталостью от жизни, разочарованностью, мистицизмом; наряду с этим они, это поколение новозападников, бросаются и в объятия чувственности. Из французских новеллистов сильное влияние оказывает Гюи де Мопассан; Сезаи, затмивший старого Кямаль-бея своим новым романом, обнаруживает несомненное знакомство не только с Гюго, упоминаемым на страницах его романа «Сергюзешт» («Приключения»), 1887, но и с Мопассаном (по-русски «Избранные сочинения Сами-Паша-задэ Сезаи»: «Сергюзешт», 1887, и «Пустячки», 1891, перевел В. Вертельс, М., 1923, в серии «Всемирная литература»). Из стихотворцев французских воздействуют на турецких поэтов 1890-х гг. Бодлер, Верлен, символисты, декаденты. В большинстве случаев новое литературное поколение 1890-х гг. группируется возле ново основанного еженедельного журнала «Богатство Наук» («Сервéти фюнун», 1890 и сл.), в котором принимают участие и более зрелые литераторы, например, Абдульхакк Хамид, Экрем. Светило новой турецкой поэзии Тевфик Фикрет (1869—1915, автор меланхолического сборника «Разбитая зурна» и др., главный запевало в «Сервéти фюнун») прямо называет Экрема своим учителем, и вместе с тем он несомненный литературный ученик Абдульхакка Хамида. Менее талантлив, но шире по образованию, чем Фикрет — Дженаб Шехабеддт (родился 1860), наиболее верный последователь литературных традиций Хамида, «турецкий Вольтер» (скорее, однако, он — «турецкий Альфред Мюссе»). Он и беллетрист, и драматург (комедия «Ялан», «Ложь»), а лучше всего — художественный лирик. В лирическом отношении также, несомненно, заслуживает внимания среди кружка «Сервéти фюнун» мечтательно-меланхолическая поэтесса Нигяр-ханум (1871—1918), дочь одного венгерского ренегата Форкаша. Тоскливую харемную жизнь и страдания турецкой интеллигентной женщины метко и трогательно описал в своих новеллах Ахм. Хикмет (1870—1927), среди прочих, часто и юмористических, новелл своего сборника «Терния и розы» (по-немецки «Türkische Frauen» Хикмета, перевод Ф. Шрадер, Берл. 1907, в Türkische Bibliothek, VII; в Türkische Erzahler К. Франка, Мюнх. 1920, и О. Шписа, Берл. 1927, отдельные рассказы). Женщина, как недостижимая героиня пылкого романа, бурно опоэтизирована в сборнике рассказов «Черные жемчужины» Мехмеда Реуфа (1875—1918). Огромный успех приобрел своими романами и повестями сильно офранцуженный Халид Зия, который вырос в Смирне (родился 1866) и воспитался у армянских мхитариетов. Как Фикрет есть высший представитель европеизма в стихотворстве 1890-х гг., так Халид Зия (положим, рядом с Сезаи) выделяется в прозе, и оба (как и Дженаб) многим обязаны в своем литературном направлении Абдульхакку Хамиду1). В большинстве случаев романы Халида Зии восточны только своими именами, все остальное взято у Дюма, у Гонкуров, у Доде, у Мопассана и др. (немецкий перевод «Tagebuch eines Toten», Берл. 1918). Имея успех как романист, Зия, однако, показал себя и неплохим лириком, причем в лирике Халида Зии ценны случайно прорвавшиеся сквозь цензуру мотивы из жизни шахтеров, которые, «будучи людьми, пресмыкаются как гады под землей, — и для чего? чтобы умереть не от голода, а от чахотки».
1) На семидесятипятилетнем юбилее Абдуль-хакка Хамида острословы говорили, что в поэтическом направлении Дженаб есть законный его сын от законной жены, Фикрет — его сын от черкесской одалиски, а Халид Зия — от метрессы-француженки, но отец их всех трех – один Хамид.
Вся эта оживленная, хотя в большинстве субъективная вплоть до эгоизма, литература должна была насильственно прекратиться в 1903 г., когда указ султана Абдул-Хамида воспретил печатать где бы то ни было романы и стихи: они де несут разврат и растление нравов. Пять лет спустя, когда 11 июля 1908 г. Турция добилась конституции, цензурные запрещения, конечно, отпали, но в вихре внутренней политики прежние писатели литературой заняться уже не имели свободного времени да — вероятно — и охоты. Большая их часть (не все, правда) перестали писать. Их, на литературном поприще замолкших, назвали «вчерашними» (дюнкилер), и вместо них хлынула в литературу молодежь, «сегодняшние» (бугюнкилер), готовые отрицать за старым поколением всякие заслуги. Нельзя сказать, чтобы новые силы, «сегодняшняя» литературная молодежь, блистали талантами выше «вчерашних». Однако, успеха в своем кругу и даже вне Турции они, несомненно, добились. Особо существенным обстоятельством для творчества «сегодняшних» было то, что как раз с их появлением на литературной арене Турция, во 2-ом десятилетии нашего века, втянута была в полосу тяжелых войн: все эти войны привели государство к очень тяжелому политическому и экономическому положению, одновременно вызывая национальную ненависть и к восстающим турецко-подданным христианам, и к их покровительницам, европейским державам, которые злорадно ведут турецкую нацию к полному крушению. Неудивительно, что в новейшей турецкой литературе эти горькие обстоятельства отразились с выразительной резкостью, и националистическо-шовинистический клич «я турок!», которым стяжал себе популярность в конце предыдущего столетия Эмин-бей (а он и теперь не замолк), сделался отныне главной звучащей нотой литературы XX в. И ответственных политических деятелей - вождей (Кямаль-бей) и художественных писателей характеризует течение, которое у самих турок называется «туранизмом» («туранджылык»), а у европейцев — пантюркизмом и панисламизмом. Литературно-научные органы: «Молодые (писательские) перья», «Турецкое собрание», «Турецкий народ», «Туран», а для народа — «Прямо к народу» («Халка догру»); из них «Тюрк юрду» (= «Турецкий народ», или лучше: «Турецкий мир»), так сказать, центральный орган националистов-пантюркистов, выходил под редакцией Юс. Акчурина, эмигранта из Поволжья, с 1911 г. Двое из литературных вождей и провозвестителей пантюркизма представляют собой крупную идейную силу. Таков, во-первых, более зрелый среди них годами Зия Гьок-алп (родился в 1875 г. в Диярбакре, умер в 1925 г.), главный философский (да и поэтический) идеолог пантюркизма. Теоретически он изложил свои идеи в специальных трактатах по социологии, общественной педагогике и т. п.; из которых видно его знакомство с соответствующей французской литературой и мыслями Дюркгейма, Ле Бона, Тарда и пр. Европейскую цивилизацию, — делает вывод Зия Гьок-алп,— надо ценить и усваивать, но не надо под «европейской цивилизацией» понимать внешние ее формы, а тем паче ее пороки. Для турка необходимо «быть подлинным турком, быть мусульманином, и в то же время идти за веком»: «тюрклюкь, исламлык, муасырлык» (или, в глагольной форме: «тюрклешмекь, иеламлашмак, муасырлашмак», — так и озаглавлены статьи Зии в журнале «Турецкий народ», 1913—1914; ср. еще его «Основы тюркизма» — «Тюркчелийин эсаслары», Ангора, 1913). Художественно, с неудержимым полетом фантазии, успешно пропагандирует свои идеи Зия Гьок-алп в стихотворениях, среди которых занимает видное место сборник «Эльдорадо» («Кызыл-элма», Конст., 1914). Здесь он воспевает и идеалистически рисует «истинно турецкие» чувства, «истинно-турецкое» сознание долга, и т. п. До сих пор, — сетует Зия, — тюрк творил историю чужим народам: мировое светило мысли, тюрк аль-Фарабий (Х в.) разработал философию по-арабски, национальный русский историк тюрк-Карамзин творил по-русски «Историю Государства Российского». Этого не должно быть, тюрк должен жить и творить для своей родины, для своей нации. Тюрк должен помнить, что родина, нация — это есть бог, и именно эти понятия надо влагать в содержание религиозной формулы, что нет божества, кроме бога-Аллаха. Но какая же область есть родина, отечество? «Для тюрков отечество — не османская Турция и не русско-подданный Туркестан, а великая и вечная страна Туран». (В прозаических трактатах Зия, впрочем, поясняет, что единым культурным языком Турана будет османский, потому что османское наречие — самое приятное, самое обработанное и для всех тюрков легко понятное). Преграда для Турана — Московия. Рухнет Московия — возникнет «великий Туран»; он даст спасение не только тюркам, но и прочему мусульманскому миру. Этот, покамест утопический, «Туран» и есть идеал для тюркской нации: в нем тюрки обретут свой обетованный Сион, свое чисто-тюркское Эльдорадо, свою твердыню, «Кызыл-элма» (таков, очевидно, «истинно-тюркский» термин для «Эльдорадо»1). В предвкушении грядущего счастья в своей обетованной твердыне «Кызыл-элма», Зия Гьок-алп и его последователи-пантюркисты символически переименовывают нынешнюю столицу Турции. Она отныне пусть будет не «Стамбул», а «Ак-Корум» (= Белокаменец), и на своих константинопольских изданиях так и ставят имя: «Ак-Корум» в параллель к славному средневековому имени «Кара-Корум» (= Чернокаменец), которое носила столица всемирной монгольской монархии Джингиахана XIII в. Вообще монгол Джингиз-хан, как и гуннский вождь Аттила — предмет национальной гордости для Зии Гьок-алпа: «Эти мощные герои увенчали мое племя победами, а мир в своих пыльных хартиях оклеветал их». Другой, научно еще более солидный, пантюркист, главарь «сегодняшних», проницательный критик (частенько, впрочем, субъективный и несдержанно-резкий) и историк литературы — Мехеммед Кьопрюлю-задé (родился 1890), теперь профессор литературы в стамбульском университете. Хоть он ярый «истинно-турок», ярый пантюркист, но он же и рьяный западник в том смысле, что владеет вполне европейскими методами исследования; ленинградская Всесоюзная академия наук выбрала его в 1925 г. своим членом-корреспондентом. Зия Гьок-алп и Кьопрюлю-заде, эти два словно камертон новейшей турецкой литературы, ее настроений, чаяний и идей. У одних писателей этот пункт, пантюркизм, менее резко подчеркнут, и не в нем содержится самый корень их творчества; сюда относится не мудрствующий Решад Нури, сколок с французских романистов-бульвардье, пользующийся большим успехом у широкой публики, у любителей легкого чтения. Нет кричащего шовинизма у новеллиста Якуба Кадри (родился 1889); его новеллы носят печать несомненного таланта. В первое время меланхолично-пессимистический тон повестушек и рассказов Кадри заставлял подозревать в авторе душевную ненормальность (по-немецки «Frau Zeineb» — в «Türkische Erzähler» К. Франка, Мюнх., 1920; сборничек мелких новелл в переводе Г. Дуды, Лейпциг, 1923). Но чем дальше, тем талант Кадри сильнее крепнет, и теперь он перешел на большие романы психологическо-бытового характера (например, «Нур-баба», 1923). Иные из новых писателей затрагивают социальные темы: поэт Мехмед Алиф, с болезненной тоской обрисовывающий порочную подоплеку столичной жизни; Рефик Халид — новеллист с немалой искрой таланта, заклятый враг капитализма, бытописатель рабочих; новеллист крестьянской жизни Ахмед Хазам; народник-националист Иззет Ульви (родился 1880; по-русски рассказ «Обгорелое письмо» переведен в юбилейном сборнике А. Веселовского, М., 1914, ст. 356—362). Проследить влияние идей пантюркизма можно, конечно, и на них; а у прочих новых писателей оно прямо господствует. В Европе еще до Мировой войны прославился Иззет Мелах (критянин, родился 1887). Его пьеса «Лейла», бичующая харемную жизнь турка, была по-французски с шумным успехом поставлена в Париже, где жил и сам Мелих; но политическая ситуация толкнула симпатии автора в сторону немцев, и недаром вскоре же «Лейлу» перевели по-немецки (Oesterheld, Берл., 1914) и поставили в Кельне, а его русо-ненавистнический роман «Контрасты» (1913) переведен по-немецки (Вурцбахом) в самый критический момент Мировой войны (Лайбах, 1917). Болезненно-страстным турецким национализмом пылает Ака-Гюндюз (родился 1884 в Македонии, родом из кавказцев). Он для народной аудитории написал грубо-эффектную пьесу о восстании Шамиля и его мюридов против русских завоевателей; его сборники миниатюр («Турецкое сердце», 1910, и «Книга турка», 1911) больше полны потуг, чем подлинного дарования (отрывки по-русски в юбилейном сборнике Веселовского, М., 1914, ст. 363—368; по немецки в «Türkische ErzähІег» К. Франка, Мюнх., 1920). Наибольшую славу и у себя и за границей приобрели две патриотические писательницы пантюркистки: Мюфиде-Ферид и Халиде-Эдиб, обе — верные последовательницы туранистических идей Гьок-алпа и Кьопрюлю-заде. Первая из них, Мюфаде-Ферид, написала роман «Айдемир», где рисует самоотверженного пантюркиста, который из Стамбула, покинувши милую, едет в российско-подданный Туркестан просвещать несчастный тамошний тюркский народ, страдающий и от собственного невежества и от русского гнета; Айдемир видит падение царизма. Другая писательница-пантюркистка, много более талантливая, Халиде-Эдиб (родилась 1883), получила американское и французское воспитание. Она плодовита. Имеет и мелкие рассказы («Gülnusch Sultan», по-немецки переведен в «Türkische Erzähler» К. Франка, Мюнх., 1920; «Der Kürbiskernverkäufer» у О. Шписа, Берл., 1927). В утопическом романе «Новый Туран» («Йени Туран») Халиде-Эдиб нарисовала идеальную картину будущих светлых дней своей родины (по-немецки «Das neue Turan», перевел Фр. Шрадер, Веймар, 1916). Свой семейно-социологический роман «Обещанное решение» (1919) она строит на фоне балканской войны и геройского отвоевания Адрианополя. Европейскую известность доставила ей повесть «Огненная рубашка» (1920, «Атештен гьомлекь», т. е. жгучий патриотизм), где, с одной стороны, картинно изображены бедствия крестьянского населения Анатолии среди войны, а с другой стороны — патриотический пыл добровольческих турецких войск, не побоявшихся, несмотря на недавнее еще поражение в Мировой войне, вновь поднять меч в защиту родной территории (Смирны), которую европейская дипломатия холодно предоставила на захват грекам. («Огненная рубашка», переведенная на немецкий язык австрийцем Г. Донном, 1926, с немецкого переведена на другие языки; по-русски, М., 1927; украинский перевод «В огні», изданный галицкою емиграцией в 1927 г., перепечатан был и в фельетонах разных украинских газет — даже в «Канадійськім Фармері» — и вообще пользуется успехом как поучительный призыв к борьбе русинов против поляков, получивших под свое иго от Лиги Наций не польскую Галичину). Доброжелательная немецкая критика (О. Hachtmann) не задумывается аттестовать Халиде-Эдиб как писательницу «гениальную». Для непредубежденного читателя, однако, отраднее бывает взять в руки не этих всех «сегодняшних» ура-патриотов, а доживающих свой век писателей-стариков, так сказать, академического типа, у которых и патриотические элегические темы разрабатываются с подлинной художественностью. Так, этичнее показал себя человек старого поколения, заслуженный журналист Сюлейман Назыф (родился 1874) в своем сборнике прочувствованных стихотворений: «Разлука с Ираком (Месопотамией)», где патриотическая грусть выражена по общечеловечески, а не по «истинно тюркски».
1) Буквально «кызыл-элма» значит «красное яблоко», т. е. «золотое (по-испански еl dorado) яблоко». Так как этим именем обозначается еще и Рим, то можно «Кызыл элма» националистически понимать и как «Третий Рим».
Библиография: Hammer-Purgstall, «Geschichte der osmanischen Dichtkunst», 4 тт. (Пешт, 1838); В. Д. Смирнов, «Очерк истории турецкой литературы», в IV т. «Всеобщей истории литературы» Корша и Кирпичникова (Спб. 1892, стр. 424—554); Edw. Gibb, «А history of Ottoman poetry», 6 тт. (Лонд. 1900—1909); А. Крымский, «История Турции и ее литературы», 2 тт. (М. 1910—1916, до 17-го в.); по новейшему периоду — В. Минорского введение в статью об Эмине-бее в московских «Древностях Восточных» (1907); р. Horn, «Geschichte der türkischen Moderne» (Лпц., 1902, в серии Амеланга); В. Гордлевский: а) «Очерки по новой османской литературе»« М., 1912; б) о «Турецком собрании» в Константинополе — в московских «Древностях Восточных», т. IV (1913); в) (по поводу книги Мех. Кьопрюлю-заде о наиболее новых писателях) «Переходная пора османской литературы», Баку, 1926 (отт. «Известий общества изучения Азербейджана», № 2); Otto Hachtmann, «Die türkische Literatur des 20 Jh.» в серии Амеланга, Лпц., 1916; Mart. Hartmann: а) «Aus der osmanischen Dichtung», в Мitteilungen берлинской востоковедной семинарии, т. XIX (1916), т. XX (1917, этюд о Зии Гьов-алпе; см. еще рецензию в Orientalische Literaturzeitung, 1918, № 7—8, ст. 193—196) и т. XXI (1918, заключение и добавления); б) (отдельно) «Dichter der neuen Türkei», Берл. 1919: К. Юст, «Анатолийская печать» (Тифл., 1922); Р. Wittek, «Neuere wissenschaftliche Literatur» в Or. Lit.-Zeitung, 1928 (№ 3 и № 7), о научной литературе последних лет.
III. Азербейджанская литература. Начатки ее тесно оплетаются с османской. Уже и поэт пантеист-«хуруфи» Несими (см. ст. 345) начало XV в. может по языку одинаково быть отнесен и к писателям османским, и к азербайджанским. Но подлинная эра развития азербейджанской литературы наступила лет сто спустя, в пределах государства не османского, а персидского, когда над Персией воцарилась азербейджанская шиитская династия Сефевидов (см. XXXII, 24). В придворном сефевидском обиходе практиковался язык тюркский, азербейджанский, не персидский, и основатель династии, персидский шах Исмаил (1499—1524) написал целый диван азербейджанской стихотворений под псевдонимом «Хатаи». Он был первым покровителем славнейшего азербейджанского поэта Фузули (умер около 1562), родом курда, жившего в Багдаде. Нежная меланхолическая лирика Фузули - превосходна; его талантливую романтическую поэму «Лейла и Меджнун» (о любви бедуинских Ромео и Джульетты) до сих пор читают с восторгом (в XX в. композитор Гаджибеков создал на ней, как на либретто, азербейджанскую оперу). Но в «Лейле и Меджнуне» уже видно старание автора уклоняться от азербейджанизмов и приблизиться к языкам других тюрков — османов, которые в 1535 г. завоевали родной его Багдад. В XVII в., при шахе Аббасе Великом (умер 1628) и его сыне, выделялся своими азербейджанскими романтическими поэмами Месили; в конце века — лирик Кавси Тебризский, подражавший газелям Фузули, и другие. Образцы дальнейшего азербейджанского творчества, XVIII и нач. XIX в., были впервые изданы Адольфом Берже: «Dichtimgen Trans-Kaukasischer Sanger» (Лпц., 1868). На первом месте сборника Берже напечатаны лирические произведения жизнерадостного муллы Панах-Вакифа 2-ой половины XVIII в. (убит в 1797 г.); среди современных ему поэтов видное место занимает его приятель, меланхолический Вели Видади. Позднейшие поколения азербейджанцев сочли Вакыфа и Видади подлинными основателями своей родной литературы. (Фридун-бек Кочарлинский, «Литература азербейджанских татар», Тифл., 1903, даже словечком не упомянул о предшественниках муллы Панаха). Панах-Вакыф с Видади и жили под верховной властью Персии и в творчестве держались образцов персидских (Хафиза и др.); и их плеяда, переходящая в XIX в., понятно, продолжала их направление сперва без уклонений, несмотря на то, что в XIX в. Закавказье с частью северного Азербейджана (Елисаветпольская и Бакинская губернии) отошло из-под власти персов под власть России. Можно при этом отметить факт, что после того азербейджанская литература всего лучше и всего живее себя проявила как раз в русских пределах. В персидском Азербейджане, с его столицей Тебризом, мы, правда, можем отметить несколько писателей с более или менее заметным именем (эротические и трогательно-некрологические поэты — тебризец Раджи и Дильсуз, религиозно-исторические прозаики и они же стихотворцы — Дахиль, Кумри); но в русском Азербейджане и больше писателей, и они крупнее. Среди хороших литературных деятелей после Панаха и Видади в русском Азербейджане мы видим и иноверцев; таков, например, шушинский армянин первых времен русского владычества мирза-Джан Мададов, которому его иноверчество не помешало сделаться вполне любимым поэтом читателей-мусульман. Есть среди тогдашних писательских имен и женские, как поэтесса Ашыкпери из джебраильского уезда, литературная приятельница Мададова. Несколько позже, около половины XIX в., одно из литературных имен российского Азербейджана мирза-Шафи Елизаветпольский (Гянджинский), можно сказать, вошло в мировую литературу; по крайней мере, оно чрезвычайно популяризовано в Германии Боденштедтом. В боденштедтовой обработке «Песни Мирзы-Шафи», впервые изданные в Берлине в 1851 г., выдержали за какую-нибудь четверть столетия свыше ста изданий и не перестают вновь печататься; с немецкого «Песни Мирзы-Шафи» появлялись не раз и по-русски (например, в переводе Н. И. Эйферта, М., 1890; И. Продан, со 160-го нем. изд., Юрьев, 1903). Постепенное близкое ознакомление в XIX в. с русской литературой и культурой благоприятно отразилось на азербейджанских писателях в смысле расширения литературных интересов и форм. Вместо сладкой сентиментальной лирики, понятной в предыдущем XVIII в. как угождение придворным меценатским вкусам, раздаются с начала 1840-ых гг. обличительные ноты; поэты бичуют отсталость, суеверие и невежество своих современников, лицемерие мулл, эксплуататорский дух купеческого сословия, развратное тунеядство дворянства — беков, корыстолюбие и взяточничество русских чиновников. Выдается в этом направлении мощный поэт Касим-бек Закир, которого русское правительство в 1860-ых гг. хотело сослать в Сибирь якобы за общение с горными разбойниками. Закир сверх резких, явных сатир писал и прикровенные басни превосходным метким языком; кажется, в них он подражал Крылову. Одновременно появилась и остроумная драматическая литература: полковник русской службы мирза Фетх-Али Ахундов (1812—1878) титулуется «мусульманским Мольером»; он же и беллетрист, и публицист, и критик. (Новый русский перевод его пьес дается теперь в журнале «Культура и письменность Востока», 1929; новейшую биографию Ахундова дал драматург А. Ахвердов в III книге «Известий» Бакинского университета, 1928). Аналогично «мусульманским Островским» прозван Неджеф-бек Везиров (родился в 1854 г. в Шуше), воспитавшийся в московской Петровской академии, по специальности лесничий; в талантливых, остроумных комедиях Везирова действительно видно воздействие Островского (сатирическую «Картинку домашнего воспитания» перевел Расул Гаджиев в «Восточном Сборнике в честь А. Н. Веселовского», М., 1914). Везиров был сотрудником и либеральной передовой татарской газеты «Экинджи» — «Пахарь» (1876—1877), которая в числе сотрудников имела и шемахинского поэта Хадджи-сеида Азама, заклятого врага клерикалов. В конце 1880-х годов Хадджи-сеид Азии погиб при выходе из мечети, — как утверждают, раздавленный нафанатизированной толпою. Девизом у музы Азима было правило: «Будь не шиит, не суннит, не мусульманин, не христианин: просто, не будь жуликом и пройдохой». Чем ближе к XX в., тем сильнее ощущаются в азербейджанской литературе демократические настроения, затрагиваются социальные вопросы, поскольку этому не мешала цензура. Смелее же писатели стали высказываться после 1905 г., когда ослабились цензурные тиски. Среди печатных органов после 1905 г. необыкновенную популярность приобрел меткий сатирический журнал «Мулла Насреддин», читавшийся далеко за пределами Азербейджана. Из отдельных его сотрудников блестяще сверкнул недолговечный сатирик-юморист Сабир Тагиров (1862—1911); памятник ему красуется теперь в центре Баку при въезде в старый ширваншахский кремль, а посмертное собрание сочинений его под шутливым заглавием «Гоп-гоп-наме» до сих пор остается любимым чтением азербейджанца (1-ое изд. Баку, 1912; 3-ое изд. 1922). Почти одновременно с Сабиром Тагировым скончался в пределах Персии тебризец Ля’ли, достойный соперник Сабира в области сатиры. Вообще сатирико-юмористический жанр азербейджанцам очень удается. Комедия (и иная драма) тоже развилась очень успешно (Ахвердов, Гаджибеков, Хюсейн Джавид и др.). Не везет в азербейджанской литературе лишь роману. Переведены, правда, с арабского языка истории, романы выдающегося современного египетского писателя Журжи Зейдана, но бытовой местный роман плохо лепится, как говорят сами азербейджанцы, из-за невозможности дать на фоне мусульманского быта реальный, невыдуманный образ женщины, выступающей как героиня романа. Деятель просвещения XIX—XX в., разносторонний писатель Султан-Меджид Ганиев (он же автор самоучителя азербейджанского языка для русских и азербейджано-русского словаря) помог себе в беллетристическом творчестве тем, что в романе «Письма Шейдабека» вывел героиней русскую интеллигентку Софью Михайловну. А у Наримана Нариманова, тоже XIX—XX в. (1870— 1925), в интересной повести «Багадур и Соня» (Баку, 1896) интеллигентная героиня, в которую влюблен студент-мусульманин, оказывается армянкой. Нариманов-драматург: по окончании учительской семинарии в Гори в 1890-ых гг. он перевел комедию «Ревизор» Гоголя на родной язык, а сам написал комедию «Невежество» (Баку, 1894), «Горе от языка» (Баку, 1896) да историческую драму «Надир-шах», которую, впрочем, до 1905 г. цензура не разрешала к постановке, видя в ней пропаганду цареубийства (в русском переводе «Собрание сочинений» Н. Нариманова издается в Москве с 1926 г.). Нариманов дожил и до Октябрьской революции; по убеждениям социалист-ленинец, он с наступлением советского периода отошел от литературы в политику как активный большевик и (с 1920 г.) глава Азербейджанской республики (см. XLI, ч. 2, приложение деятели СССР, 69/74). Возникновение советской Азербейджанской республики (см. XLI, ч. 3, 537 сл., 565 сл.) с официальным употреблением тюркского языка во всех проявлениях государственной жизни открыло для азербейджанской литературы обширнейшие перспективы; однако, покамест, гораздо больше забот уделяют не изящной словесности, но созданию всесторонней ученой и учебной литературы для общего образования, для преподавания в школах, для бакинского университета (где уже часть дисциплин читается по-тюркски). Немало сделано для истории прежней азербейджанской литературы. Заслуживает большого внимания бакинское издание (с 1925 г.) классических авторов прежней азербейджанской литературы, начиная еще с XVI в. (Фузули, Нутки) и переходя в XIX в. Биографические и историко-литературные сведения предпосылает каждому выпуску Салман-Мумтаз Аскеров, знаток языка и литературы и сам поэт типа, так сказать, классического, не модернист. Такое же национальное и научно-важное значение имеют трехтомные «Материалы по истории азербейджанской литературы» (Баку, 1925-1926, по-азербейджански) покойного старого деятеля Фридун-бека Кочарланского (родился 1863, погиб в 1920), того самого, который и в худшие времена царизма, когда еще и 1-ой революции 1905 г. не было, сумел (по-русски) дать небольшую, но содержательную книжку: «Литература азербейджанских татар» (Тифл., 1903). Еще до бакинского опубликования «Материалов» Кочарлинского успел популяризовать их, по авторской рукописи, Юс. Везиров: «Взгляд на азербейджанскую литературу» (Конст., 1337=1921, по-азербейджански). Везиров ознакомил таким образом анатолийцев (османов) с литературной жизнью нашего Азербейджана, а в Баку Госиздат («Азернешр») издал 4 тт. истории новоосманской литературы XIX и XX в.в. профессор бакинского университета Исмаила Хикмета (Баку, 1925—1926), с обильной антологией; такого труда нет и у самих османов.
Новая литературная жизнь в советском Азербейджане не сразу вошла в то русло, которое желательно было бы для советской республики. Впервые годы новой политической эпохи писателями оказались те самые люди, которые действовали на литературном поприще еще до Октябрьской революции и отдавали, более или менее все, дань националистическому пантюркизму и панисламизму, а коммунистической идеологии были совершенно чужды. Неудивительно, что у некоторых из них можно было после Октября наблюдать тоскливый страх перед наступившей новой действительностью. В 1926 г. организовавшееся за год перед тем «Литературное общество» стало издавать свой орган, и в нем, например, поэт Самед Мансур, разочаровавшись в жизни, идеализирует смерть, поэтизирует также забвение души в вине. Другой поэт, Али-бек Хюсейн-заде, который перед революцией был, как говорится, «властителем дум азербейджанской интеллигенции», воспевает в органе того же «Литературного общества» искусство для искусства, прославляет эстетическое отчуждение писателя от литературного утилитаризма, доказывает избранническую натуру поэтов, и т. п. Драматург Хюсейн Джавад романтически обращается в сюжетах своих пьес к родной старине, к славному историческому прошлому тюркского племени; и, например, в драме «Тимур» (1925) Х Джавид пантюркистически даже изрядно опоэтизировал грозного завоевателя. Впрочем, в 1928 г., в новой своей драме «Азери», Х. Джавид уж высказал известную наклонность приблизиться к современности, сделаться, так сказать, доброжелательным писателем-«попутчиком» и таким образом пойти по следам другого старого драматурга и новеллиста — Ах. Ахвердова. Ахвердов присоединился, как «попутчик», к октябрьской платформе сразу же, с первых моментов утверждения советской власти в Азербейджане. Он, в качестве «попутчика», дал ряд пьес-агиток для «Сатирико-агитационного театра», а к 10-му году революции Ахвердов в пьесе «Старое поколение» представил в темно-отрицательном виде прежнее село помещичьего времени и нарисовал отрадную картину нового села, советского. К этой поре успел нарасти и коммунистический литературный молодняк, объединившийся в «Азербейджанскую ассоциацию пролетарских писателей». Они подражают Демьяну Бедному, Жарову и другим русским пролетарским стихотворцам. Бели эти комсомольцы не успели еще блеснуть литературными талантами, то у них зато есть много свежего энтузиазма и эффектного воодушевления. Например, Мюшфик заявляет, что не существует более поэтического стиха, чем лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». В стихотворении «Звуки гудков» Мюшфик с подъемом старается изобразить ту несказанную радость и веселье, с какими рабочие слушают звук гудка, призывающего их на фабричную работу. Другой поэт-комсомолец А. Фовзи воспевает заем индустриализации, «помогающий осуществить идею постройки крупных электрических фабрик, которые нам дадут возможность перегнать капиталистический Запад». Любит он и другие подобные темы. Один из наиболее отзывчивых таких поэтов-коммунистов — Сулейман Рустам, который откликается на все злобы дня, на все задачи отдельных кампаний. Он, например, весело воспевает значение пионерского дела, профессионально-технических школ, радуется выходу в свет 1000-го номера газеты «Коммунист» и т. п., и т. п. Разумеется, есть у Сулеймана Рустама и гимны Октябрю, Ленину, десятилетию советской власти. Об этих поэтах см. М. Кулиев, «Октябрь и тюркская литература» (Изв. Азербейджанского Научно-исследовательского института, вып. 6, Баку, 1930). Журнал, по которому легче всего следить за новыми явлениями азербейджанской литературы, это бакинская «Инкилаб ве меденийет» (т. е. «Революция и культура»).
IV. Крымская литература. Литература крымских татар, в силу близости южно-бережного крымского наречия к романскому и в силу вассальной зависимости полуострова от Турции, искони являлась лишь частью литературы османской; и писатели-крымчаки XV—XVIII в., с прозвищами вроде Кефели (Кафский, т. е. Феодосийский), сплошь да рядом непосредственно входят в область истории литературы османской. Особых художественных дарований не проявили ни крымские ханы (а они были охотники слагать стихи), ни их придворные и подданные; теперь они просто забыты. Напротив, очень долго еще будут читаться с пользой для историков дошедшие до нас прозаические сочинения местных писателей о местных событиях, иногда на общем фоне османской истории, иногда даже и писанные в османской столице, а не в Крыму. Хвалебную биографию Сахыб-Гирея (1633—1550) оставил его друг-астроном Реммаль-ходжа (Кайсуни-заде Недаи-эфенди). События 1638—1659 гг. изложил Хюсейн Веджихщ историю хана Эслям-Гирея за гг. 1644—1650 дал хаджи Мехеммед Сенаи, а стихотворно воспел его поход против Польши в союзе с гетманом Хмельницким зять Тугай-бея Джан Мехеммед; летопись событий 1683—1703 гг. дал Мехеммед-Гирей. Лучший общий свод событий от начала ханства оставил нам сейид Мехеммед Риза: «Ас-саб ассиййар» — «Семеро планет касательно сведений по истории татар», закончил около 1737 г. (изд. Казембек, Казань, 1832). Халим-Гирей в конце XVIII в. составил сжатую общую историю ханства: «Розовый цветник ханов» (Гюльбюни ханан, изд. в Константинополе, 1287=1870). После присоединения Крыма обиходной, почти что родной, литературой для крымской читающей полуинтеллигентной публики (поскольку она вообще нуждалась в чтении) была в XIX в. османская, да и то преимущественно схоластико-клерикальная. В1883 г. просвещенней и передовой педагог мурза (дворянин) Исмаил Гаспринский (1851—1914), получивший воспитание в Москве, в Париже (1871—1874) и в Константинополе (1874—1875), основал на двух языках в Бахчисарае русско-татарскую газету «Терджиман» («Переводчик»), которая систематически в течение многих лет стала пропагандировать новые методы в школьном преподавании и новые идеи в мусульманской жизни. Газета приобрела общетюркское значение, проникая далеко за пределы Российской империи (даже в Индию); в России же, пока не настала революция 1905 г., «Терджиман» более двадцати лет был единственной (или почти единственной) мусульманской газетой, с огромным влиянием на всех тюрков; и потому, например, казанские татары включают Исмаила Гаспринского, как великое имя, в свою собственную историю литературы. Гаспринский был не только талантливый журналист и педагог, но и беллетрист, проявлявший себя в форме писем путешественника «Муллы Аббаса Французского»; часть их составила утопическую повесть «Дар-ур-рахат» («Край вечного блаженства») об идеальном мусульманском высококультурном и высокопрогрессивном государстве, которое якобы сохранилось в неприступных горах южной Испании, как остаток разоренной испанцами Гранады (отдельное издание 1891). Возле бахчисарайского «Терджимана» сосредоточились в помощь Гаспринскому на литературном поле местные крымские культурные силы: из более старых — педагог Исмаил Ляманов (родился 1871), из более молодых Сабри Айвазов и Осман Атокраклы (родился 1879). Последний начал литературную деятельность в Петербурге, как переводчик «Бахчисарайского Фонтана» Пушкина (Спб., 1899), басен Крылова (Спб., 1901), как знаток старины («Образцы мусульманских письмен», Спб., 1900); он же явился и поэтом-драматургом. Литераторы группы Гаспринского старались в языке держаться наречия южнобережного, т. е., писать близко к османскому. Почти все они дожили и до наших дней и видели двадцатипятилетие некоторых своих начинаний, между прочим, например, крымско-татарского театра (1901—1926). Первую татарскую драму «Чему быть, тому не миновать» написал Абд. Озенбашлы (Бахч., 1901); для обогащения татарского репертуара делались переводы с русского («Скупой рыцарь» Пушкина, «Мещане» Горького, и др.). Революция 1905 г. вызвала к жизни новое литературное молодое поколение. В противоположность Гаспринскому оно пишет по южно-крымски, без стремления отожествлять свою речь с османской (поэт Шамиль Токтар Газы, автор лирического сборника «Вопль Крыма», 1910), отчасти оно пускает в литературный обиход речь внутреннего полуострова, т. е. северо-крымские говоры (бытовой поэт Хасан Чергиев, с 1909 г.). С 1910-11 гг. присоединяются сюда одновременно поэты и молодые ученые: Чобан-заде, Одабаш Лятиф-заде и др. интеллигентные крымчаки-татары; большие надежды подавал Челебиев (Челеби-джан), поэт в народном духе, погибший в 1917 г. После Февральской революции 1917 г., несмотря на тяжелые условия жизни в период от Временного правительства до врангелевщины, сверкнуло все же немало новых крымских поэтов. Продолжали они либерально-националистические традиции Токтара-Газы и Чергиева. Тогда же выдвинулся Омер Ипчи, начавший писать еще в 1915 г. на скамье духовной семинарии; потом он избрал себе псевдоним «Алкедай», т. е. «Красный бард». Когда в 1921 г. наступила советская власть, Алкедай Ипчи, Лятиф-заде и профессор Чобан-заде определенно примкнули к платформе Октября. Алкедай показал себя эффектным драматургом. Кроме того, начинают проявлять себя в советском направлении и совсем юные литературные силы, среди которых наиболее таланта можно подметить у поэтов: Эшрефа Шем'и-заде, Менли-Азиза Джавтобели и Керима Джаманаклы. Пишут они в духе Демьяна Бедного. Область научной литературы на татарском языке иногда дает теперь ценные издания, например «Крымская трагедия в царский период, или татарские переселения», Ахмеда Озенбашлы (Симферополь, 1925). Но лучшее о Крыме, его истории, древностях, издается все еще по-русски, в Симферополе, причем и ученые татарской силы принимают живое участие в русских изданиях, например в «Известиях Таврического Ученого Общества Истории, Архелогии и Этнографии». Газетное и журнальное дело за последние годы хоть и подвинулось, но сравнительно мало. Старый «Терджиман» Гаспринского замолк вскоре после его смерти, а вместо того при Временном правительстве (1917) появились было «Миллет» («Нация») и «Крым Уджагы» («Крымский Очаг»). Теперь выходят советские газеты, как «Йена Дюнйа» («Новый мир»), и два ежемесячных журнала. См. И. Гаспринский — брошюры: «Русское мусульманство» (1881) и «Проблески культурного движения татар, татарская книга, школа, учащиеся, женщина, театр, благотворение, типографии и издания» (приложение к 40-му номеру «Терджимана» за 1901 г.); о самом Гаспринском, имя которого окружено ореолом, см. у Дж. Валидова: «Очерк истории образованности и литературы татар до революции 1917 года» (М., 1923, стр. 60—54 и 85; по автобиографическому письму самого Гаспринского) и в приготовленной к изданию «Истории мусульманской печати в России» Керима Саидова (в Казани); А. Крымский, «Литература крымских татар», стр. 166—198, в его сборнике «Студі'і з Криму» (Киев, 1930, изд. Акад. Наук), с антологией, в украинском переводе.
V. Из прочих тюркских литератур обильнее казанско-татарская. До XIX в. более интересными были в ней кое-какие исторические произведения касательно местного прошлого или некоторые мистико-нравоучительные стихотворения—«хикметы», обнаруживающие на себе влияние старинного среднеазиатского поэта XII в. Ахмеда Иесеви. В общем, однако, казано-татарская литература чуть ли не до половины XIX ст. носила в главной своей массе характер односторонний, узко-мусульманский, богословский. Многое в Казани печаталось даже не по-татарски, а на священно-исламском языке — арабском; в изобилии издавались Кораны (сперва по распоряжению Екатерины II, а потом оказалось, что это очень выгодная статья дохода для типографий); печатались средневековые арабские сочинения по догматике, по богословской юриспруденции (например, Кудурий, XI в.), по мусульманской этике и проч. Вместе с тем усердно перепечатывались и старинные произведения тюркские в том же роде, например вышеупомянутые среднеазиатские наставительные стихотворения Йесеви XII в., османская религиозная поэма «Мохаммедийе» XV в. и др. Вся эта казанско-печатная исламская литература мулл, чуждавшаяся живого местного наречия, широко распространялась не только в Поволжье, но и среди прочих мусульман-тюрков, где она иногда бывала даже более понятна по языку, чем на месте печатания. Светская же литература сводилась к изготовлению заказных стихотворений, например, на торжественные семейные случаи в жизни богатого татарина (родины, свадьба, похороны); за это пииты получали от зажиточных героев торжеств приличную мзду и тем довольствовались, а о печатании таких стихов, конечно, и не думали. Личная лирика в староазиатской литературной форме, быть может, наиболее любопытно выразилась в элегических стихах несчастливо влюбленного сельского муллы Абдул-Джаббара (умер 1850; изд. 1886); а светскую прозу заполнил старинный, общеизвестный сказочно-романтический репертуар целого мусульманского мира: про могущественных халифов, про мудрых и коварных визирей, про писаных красавиц гарема. Однако, в XIX в. потребность в иной литературе, подходящей к новым, если не западноевропейским, то хоть к русским условиям жизни, не могла, конечно, понемногу не сказываться у татар, — и даже еще в 1-ой половине XIX в. Ближайшая иноязычная литература, русская, как никак, оказывала свое прогрессивное воздействие; да и османские западнические течения XIX в. доходили до Поволожья. В конце первой четверти XIX в. выдвинулся, не без содействия академика-арабиста Фрепа, ученый историк-татарин Ибрагим Халыфин, который в 1822 г. издал «Жизнь Джингиз-хана и Аксак Тимура» с предисловием, где он просит татар собирать гибнущие исторические памятники и устные народные исторические предания; в 1824 г. Хальфин издал среднеазиатского джагатайского историка: «Родословное древо тюрков» Абульгазы Бехадур-хана. В 1860-е годы, в т. н. «эпоху великих реформ», выдающееся явление — либеральный богослов Марджани (1818—1889); плодовитый, неутомимый писатель, он, не боясь укора в неправоверии, не переставал звать татар прочь от схоластической науки к подлинной, европейской; он же дал ряд объемистых исторических монографий по истории хазар, булгар, Золотой Орды, тюрков Средней Азии, Поволожья и Крыма. Вокруг этого свободомыслящего муллы группировался ряд казанско-татарских деятелей-просветителей, все с богословским уклоном. Его ученик («шагирд»), а потом друг — Хюсейн Фейзханов — был лектор восточного факультета в Спб. и поддерживал связь Марджани с ученым европейско-русским миром. Независимо от Марджани и даже в некотором антагонизме действовала чисто светская группа, где центральное место занимает широкообразованный педагог (родом все же из духовных) Кайюм Насыров (1825—1902). Ее деятельность приходится главным образом на 1880-ые годы. Кайюм Насыров («татарский Ломоносов», «отец нового татарского литературного языка») работал, главным образом, как всесторонний просветитель-педагог; между прочим, он проводил просветительные передовые идеи через издание (1871—1896) ежегодных татарских календарей с общеполезным отделом. Имея ввиду удобопонятность письменности для народа, Насыров составил татарскую грамматику и стилистику, причем посильно старался дать литературную нормализацию своему наречию в таком направлении, чтобы книга была понятна и казанцам-простолюдинам и прочим тюркам. Он был этнографом: по-русски — статьи о поверьях казанских татар, в VI т. «Записки Географического Обещства» 1880 г., а по-татарски — ценный энциклопедический сборник, где много места отведено народной словесности татар: «Плоды собеседников» (Казань, 1884). Насыров был и историком татарского прошлого и с 1885 г. состоял действительным членом Казанского Общества истории, археологии и этнографии. В области изящной беллетристики Кайюм Насыров не проявил самостоятельного творчества, но он обработал по-татарски любимые восточные сборники: «Сказки 40 визирей», домостройную «Книгу Кабуса» и др., — эти обработки Насырова имели громадный успех в широкой публике и еще при его жизни выдержали свыше полудесятка изданий. Как бы на помощь Насырову, выступили в 1880-ых гг. первые подлинные татарские беллетристы—самоучки, но проникнутые духом русской литературы. Фатих Халидов получил образование в медресе, но в молодости был приказчиком и научился русскому языку. Подобно Насырову, он занялся календарным делом, только не альманахами, а стенными отрывными календарями, с разными сказочно-беллетристическими вещицами на обороте листков. С османского языка он на татарский перевел арабскую «1001 ночь». Особый успех выпал на долю театральных пьесок Халидова; они в драматической своей постройке слабы, но зато метко бичуют старые, все еще не отживающие типы казаческой купеческой среды, «темного царства»; драма Халидова «Отказ от бедной девушки» (1888) выдержала несколько изданий. Не менее заслуживает внимания самоучка-романист Загир Ярулла Бичеев. У него повести — «лекоковского» уголовного типа Габорио, например «Тысячные капиталы (Олюф), или красавица-Хадиджа» (Каз., 1887), «Смертный грех» (Каз., 1890) и т. п. В произведениях этого первого поколения беллетристов причудливо сплетаются западные приемы с неизжитыми старыми восточными; у них переплетается живой волжско-татарский язык с искусственными неизжитыми еще остатками мертвого джагатайского языка или хоть и с живым тюркским языком, но для Поволожья чужим, далеким — османским. Далее, в 1890—1900-ых гг. новое передовое поколение казанцев, значительно планомернее подвергшееся русскому культурному воздействию, создает свою уже незаурядную литературу, постепенно подготовившую татар и к восприятию революции в 1905 г. Создалась эта литература 1890—1900 гг. резко по русскому типу, причем, однако, одновременное воздействие новой османской литературы не только не устраняется, но — по крайней мере у некоторых из татарских писателей этого времени — ощущается даже с особо подчеркнутой силой. С более старым направлением связывают их, словно передаточное звено, такие педагоги, как Терегулов, такие беллетристы, как Ак-джигит. Ибрагим-мирза Терегулов, преподаватель (1892—1912) казанской учительской школы, был издатель полезных книг для татар, организатор популярных лекций и т. п. Бытописатель новых людей, Муса Акджигит, считающийся первым татарским беллетристом-реалистом, выступил еще в 1880-ых гг. в своей повести «Мулла Хисамеддин» (Каз., 1886) с сюжетом о борьбе прогрессистов в татарской деревне, в лице молодого муллы Хисамеддина, против клерикального невежества; Ак-джигит получил русское гимназическое образование, но начитался и легких османских романов Мидхата. Безграничные женские суеверия осмеивает анонимная «Комедия в Чистополе» (1894) и т. п. И талантом, и оживленной деятельностью выделяется Фатих Каримов, который образование получил сперва в мусульманской чистопольской медресе, потом в конце 1880-ых гг. учился пять лет в Константинополе; в 1892 г. был преподавателем на родине, на татарских педагогических курсах. Позже, в 1900-ых гг., Каримов посетил все главные города Европы по делам золотопромышленной фирмы Рамиевых и восторженно описал европейскую культурную жизнь в своей, заслужившей популярность, книге: «Путешествие по Европе». Пропаганду европеизма и осмеяние татарской отсталости провел он и в ряде учебников, и в беллетристических рассказах, и все это на довольно чистом татарском языке, более чистом, чем у Кайюма Насырова. Революция 1905 г. толкнула Каримова в газетную публицистику. Свобода печати тогда, после 1905 г., сразу создала обильную татарскую прессу — возникли газеты, журналы всяких направлений. В Петербурге мулла Баязидов стал издавать «Нур» («Свет», 1905—1914), архаичный по языку, достаточно архаичный и по идеям. Там же в Петербурге «Ульфет» («Дружеское общение», 1906—1910), орган Решида Ибрагимова, — того, который был председателем на всетюркском съезде в Нижнем Новгороде в августе 1906 г., — повел войну одинаково и против консервативных мулл и против «мальчишек-социалистов». В Казани большой успех приобрела газета «Юлдуз» («Звезда») Максудова (1906—1918), всегда полная политических новинок и угождавшая вкусам мелко-либерального казанского купечества и приказчиков. А Фатих Каримов явился с 1906 г. редактором оренбургской газеты «Вакт» («Время»), и эта газета заняла безусловно первое место среди всей татарской прессы; деньгами обеспечивали издание золотопромышленники Рамиевы, читателями были передовая часть буржуазии и либеральная интеллигенция. Во время балканской войны Каримов съездил в Турцию и в своей книге «Константинопольские письма» трагически описал ужасы войны, разгром турецкой армии и во всем винил культурную отсталость мусульманского мира. Одновременно он издавал беллетристические рассказы; из них «Фантазия или действительность» юмористически воспроизводит жизнь одного из татар-депутатов Государственной думы; «Фатыма-мурзачка» — из жизни крымских татар. В «Вакте» работал было и Юсуф Акчурин, тесно связанный с константинопольскими политиками-националистами, и, до 1914 г., Бурган Шараф, талантливый публицист. Ради своего дяди, либерального богослова Риз. Фахруддинова, Каримов позаботился о создании в Оренбурге двухнедельного литературно-научного журнала «Шура» («Совет», 1908—1915). Этот Риз. Фахруддинов — романист, рисующий — языком очень и очень османизированным — идеальные образы передовых мусульманских женщин («Селиме», «Эсма»). Он же — историк, он и философ-критик, увлекающийся вольнодумными стихотворениями арабского поэта Абуль-али Мааррийского Х—XI в. Поклонником и популяризатором Абуль-али Мааррийского был и другой сотрудник «Шура» — Муса Бигеев (родился 1875). Там же в «Шура» помещал на языке полуосманском свои изящно-элегические стихотворения певец природы Дердменд Рамиев (умер 1921), золотопромышленник, основатель и газеты «Вакт» и журнала «Шура». Татары-социалисты издавали (1905) газету «Танг» («Заря») в Казани почти полгода, пока правительство не порассылало их в отдаленные края (Вологодскую губернии и т. п.). В «Заре» впервые выдвинулся виднейший из всех новых татарских писателей Аяз Исхаков (родился 1878), сын сельского муллы, прекрасный знаток простонародного быта. Тургенев, Толстой, Гамсун, Мопассан, Уайльд были учителями Исхакова, и в их духе писал он (начало с 1897) свои талантливые повести, драмы; с произведениями Горького он, несомненно, был тоже знаком недурно; старых же русских писателей (Пушкина «Капитанскую дочку», Гоголя «Старосветские помещики») Исхаков переводил на татарский язык. И в беллетристике, и в драмах, и в публицистических органах (после революции 1905 г.) Исхаков применял подлинную речь татарского простонародья, и он-то, более прочих, возвел ее на степень литературного языка. За свое политическое направление пришлось ему немало пострадать; из архангельской ссылки разрешено было ему вернуться только в 1913 г. От чахотки преждевременно умер другой из столпов новой татарской литературы, который тоже отринул (в 1907 г.) чужую османскую речь и с чрезвычайной художественностью воспользовался чистым родным языком простого татарского народа — кроткий лирик Абд. Тукаев (1886—1913); он же переводил на татарский язык Пушкина, Лермонтова, Плещеева, Майкова. (По-русски образцы из Исхакова и Тукаева — в юбилейном сборнике Веселовского, 1914, стр. 243—279). Молодые литературные таланты после 1905 г. вообще многочисленны. Как раз к этому же времени относится блестящее развитие татарской драматической литературы, — область, в которой сверх Исхакова («Жизнь с тремя женами», «Брачный договор», «Учитель», «Без пути», «Светопреставление» и др.) выделился «отец татарской драмы» Али Асгар Кямаль, плодовитый автор множества мастерских пьес: «Первый спектакль», «Ради подарка», «Несчастный юноша», «Тайны города» и др. Из прочих писателей особенно популярны — сатирик Фатих Амирханов, объективный наблюдатель быта Шериф Кямаль и, так сказать, классик татарской литературы XX в., Алимджан Ибрагимов. Первый из них, Амирханов, кроме области сатиры, заслужил известность еще как редактор (с 1907 г.) радикальной газеты «Аль-нелах» («Реформа»). Шериф Кямаль, первоначально корректор в оренбургской газете «Вакт», не мудрствуя лукаво от себя, картинно и правдиво рисует сцены печальной действительности из жизни различных слоев татарского общества, чаще всего простонародного (хороший роман «Чайка» изображает жизнь рабочих татар на рыбных промыслах Каспийского моря); но автор от себя не считает нужным подсказывать читателю какие-нибудь выводы из печальной картины. Алимджан Ибрагимов (родился 1887), пишущий изящно-отделанным простонародным языком — художественный бытописатель как интеллигенции, так и простого люда. Из жизни интеллигенции Ибрагимов дал большой роман «Молодые сердца» (1912) и «Наши дни» (1920) о революции 1905 г. Среди рассказов Ибрагимова из жизни простого народа лучшим произведением считается небольшая его повесть из быта Башкирии — «Дети природы» (1914; русский перевод в «Советскстране», № 2, 1928), а из быта степных киргиз-казаков — повесть «Дочь степей» (1920), на социальном фоне контрастов в положении кочевников-богачей и кочевников-бедняков. Из новых своих рассказов Ибрагимов в «Людях» рисует психологически тонкие картины голода, доводящего до людоедства, в татарском селе —тема, которую стихами обработал М. Гафури: «В когтях голода» (Уфа, 1923). Ибрагимов — лучший из беллетристов, и перед ним тускнеют прочие современные татарские писатели, не исключая и Ф. Сейфа, бытописателя трудящегося люда (фабричных рабочих, грузчиков и т. п.). Ибрагимов — и историк. Памятный 1905 г. у него изображен не только в романе, но и в серьезной, вовсе не беллетристической книге: «Татары в революции 1905 года» (Каз., 1926). Его «Вопросы литературы» (Казань, 1925) тоже имеют научно-высокий историко-литературный интерес. Вообще же историческая литература на татарском языке в XX в. дала немало интересного. Сперва мы, с одной стороны, встречаем в XX в. старотипного татарско-башкирского истоика Мурада Мекканского, который в Мекке и других мусульманских центрах насквозь пропитался азиатской традицией и мусульманским фанатизмом. С таким настроением написан его богатый фактами «Хороший подбор известий» («Талфик аль-ахбар») по истории татар, на языке арабском; цензура конфисковала издание. А с другой стороны, не старометодной — выгодно выделился в области историографии ученый самородок-башкир Зеки Валидов. Он обратил на себя внимание сперва своею «Историею тюрков и татар» (1912), писанной под влиянием французской «Introduction à l’histoire des Turcs et des Mongols» Леона Казна. И от казанского Общества археологии, и от петербургской Академии наук ему давались ответственные научные командировки; он открыл новый вариант «Кутадгу Билиг» и недавно в Персии, в. Мешхеде — отрывок арабского путешественника-русоописателя ибн-Фадлана. Валидову принадлежит еще ряд исторических работ на татарском языке, где применены методы европейских исследователей. Теперь он профессор истории Средней Азии в константинопольском университете. Новые перспективы открылись для татарской историографии особенно в советский период с образованием Татарской АССР (см. XLI, ч. 3, прил. 7). Основалось в Казани «Научное общество татароведения», издающее свой «Вестник» (с 1925 г.) по-русски. История и литература татар стали обязательным предметом в высших учебных заведениях и обогатились сводными обобщающими сочинениями. По изучению общей истории тюрков и татар видное место занял профессор Азиз Убайдуллин, питомец казанского университета, ученик профессор Фирсова, издавший по-татарски курс «Истории татар». Он же вместе с Али-Рахимом издал «Историю татарской литературы», три чч. (Каз., 1922—1924), начинающуюся с общетюркского периода. И Убайдуллин и Али-Рахим дали по статье о татарской историографии и литературе за пять лет существования Татарской Советской Республики в юбилейном сборнике «За пять лет» (Каз., 1925). Есть ценные издания по специальным областям истории литературы: так, по случаю 20-летия поволжского татарского театра издан очень полезный сборник «Татарский театр 1906—1926» (Каз., 1926), где руководящая историко-литературная статья принадлежит незаурядному молодому исследователю Абдуррахману Сади, автору (с 1908 г.) многих солидных историко-литературных работ.
Библиография. См. в «Бюллетенях» Пет. акад. наук, Б. Дорн, «Chronologisches Verzeichniss der seit dem Jahre 1801 bis 1866 in Кasan gedruckten «Werke» (Melanges Asiatiques, V, 533—649); В. Д. Смирнов, «Мусульманские печатные издания в России», в «Записках Восточного Отделения Русского Археологического Общества», т. III—VIII, 1888—1891, III—стр. 97-114; И. Ашмарин, «Очерк литературной деятельности казанских татар-мохаммедан за 1880—1895 гг.», М. 1901 (под ред. А. Крымского); его же, «Несколько слов о современной литературе казанских татар», в «Журнале Министерства Народного Просвещения», 1905, сент.; Неджиб (псевдоним), «Пробуждение русских татар и их литература», в «Современнике», 1911, № 4; Дж. Валидов, «Очерк истории образованности и литературы татар до революции 1917 г.», М. 1923 (1-ый выпуск объявленной серии «Татарская литература в переводах на русский язык», под ред. П. Родимова и Галим-джана Шараф). За новейшими литературными явлениями можно отчасти следить по казанскому «Вестнику научного общества татароведения», который издается с 1925 г. и 1-ую свою книгу начал историко-литературной статьей Али-Рахима: «Кайюм Насыров, к столетию со дня рождения», а 8-ую книгу отвел обстоятельной оценке Ал. Ибрагимова, «поэта красоты и свободы».
VI. Литература Казакстана (неправильно — киргизская). Мусульманский по исповеданию, кочевой (теперь уже полукочевой) казакский народ плохо усвоил себе тонкости исповедываемой им исламской религии и, в общей своей массе, совсем не знает заскорузлого мусульманского фанатизма по отношению к культурным новшествам; но по этой же причине он долгое время почти не создал себе даже того схоластического суррогата литературы, какой традиционно поддерживался у прочих русско-подданных тюрков-мусульман. Кочевые муллы у казаков (киргизов) чаще всего бывали из татар и пользовались литературой поволжской. Главное духовное богатство казахского народа искони составляла обильная и разнообразная устная народная словесность, особенно исторические песни о славном прошлом казакских орд, частенько, впрочем, с заимствованиями из эпоса других тюрков (например, ногайцев). Существуют профессиональные певцы которые не только хранят песни старины, например, особо знаменитую романтическую старинную поэму «Кузу-Кьорпеч», но и сами слагают песни. Из близкого к нам времени наиболее прославились певцы-слагатели: Урунбай, Наврузбай, Ногойбай. Те казаки, которым удалось в XIX в. получить в русских школах образование, свойственное интеллигентному человеку, очень естественно направили свои литературные усилия как раз на записывание обильных этнографических песенно-фольклорных материалов своего народа и сохранившихся в народе исторических воспоминаний, да на документальное историческое освещение их. Прибегали они в своей работе и к русскому языку. Так действовал в середине XIX века потомок Джингизхана, вполне образованный по-русски историк и этнограф Чокан Валиханов (1835—1866); он оставил след и как русский ученый. В национальном отношении выше, однако, стоят более поздние интеллигентные казаки-этнографы такого типа, например, как доныне усердно работающий фольклорист А. А. Диваев. Его «Этнографические материалы из Сыр-Дарьинской области» (Ташкент, 1893) сразу обратили на себя сочувственное внимание серьезной ориенталистической критики, а среди прочих его трудов важное место занимает «Еиргиз-казацкий богатырский эпос», изданный Диваевым после революции 1917 г. в нескольких выпусках. Уважением пользуется еще более новый ученый писатель М. Тынышпаев, одновременно инженер и археолог-историк, автор полезных генеалогических «Материалов к истории киргиз-казакского народа» (Ташк., 1925). Сверх природных казаков, усердно работали в XIX в. над собиранием, изданием и объяснением произведений народной казанской словесности и русские ориенталисты, одни на месте — в туркестанских, или оренбургских, или иных азиатских изданиях, другие — в петербургских (Радлов, Мелиоранский, путешественник Потанин) или московских (в частности в «Этнографическом Обозрении» с 1889 г. и в «Трудах Этнографического Отдела»). Все это, взятое вместе, в течение XIX в. пробуждало, да и теперь еще не перестает пробуждать национальную сознательность в казакском обществе. (См. «Указатель» А. Алекторова в казакских «Известиях Общества археологии, истории, этнографии», 1903 и 1904). Одновременно с научным влиянием родной этнографии и истории, заводимые в крае русские школы с русской литературой и культурный пример соседних волжских татар тоже делали свое дело, вызывали тягу к созданию своей собственной литературы, «киргизской», и во 2-ой половине XIX в. (приблизительно, в 1870-ых гг.) начинаются первые опыты киргизской беллетристики. Часть таких опытов занимает середину между чисто-народной поэзией и личным искусственным творчеством и преемственно связана с 1-й половиной ХІХ в. Сюда, например, можно отнести позднюю отповедь одного казанского простонародного поэта на сатиру благочестивого татарина, осмеявшего казанские степные нравы еще в 1841 г.; эта сатира (издал ее Радлов в IV т. своих «Образцов») напечатана была для широкой публики в 1879 г. и выдержала несколько изданий, так что казакам, хоть и поздно, но пришлось защищаться тем же оружием, печатным стихотворством (см. А. В. Васильев, — советник Тургайского областного правления, трудолюбивый киргизолог, — «Материалы к характеристике взаимных отношений татар и киргизов с предварительным кратким очерком этих отношений». Оренбург, 1898. Рец. П. Мелиоранского в петербургских «Записках Восточного Отделения», т. XI, 1899, ст. 364— 365). Приблизительно к такой же лишь полулитературной категории относятся расцветшие в 1880-ых гг. юмачиковские сатиры, эпиграммы и даже прямые личные пасквили (по временам запрещавшиеся цензурою) на те уродливые формы усвоения русско-европейской «культуры», какие тогда можно было наблюдать в так сказать «передовом» казахском обществе. Автор, плодовитый Мевлегей Юмачжов, обнаруживает в них консервативное тяготение к заскорузло-мусульманским настроениям татарских мулл, а не к новаторствам. Язык — близкий к народному казанскому, но не чистый. Совсем в другом идейном направлении начал писать, на языке полутатарском-полуказакском, в 1890-ых гг. свои бесхитростные стихотворения казакско-башкирский кочевой мулла Мифтахуддин, обыкновенно называемый Ак-Мулла: он в т. н. «мерсийе» благоговейно воспевал казакско-татарского ученого деятеля Марджани; он юмористически бичевал смешные явления степного быта; он остроумно описал свое пребывание в русской тюрьме, куда его посадили по доносу одного разобиженного богатого киргиза, и т. п. (посмертно Ак-Муллу издал Баттал, с биографическим очерком). Несравненно интеллигентнее, чем полулитераторы типа Юмачикова и Ак-Муллы, другие писатели той же 2-й половины XIX в., люди лучшей русской культуры — Алтынсарин и Кунанбаев, от которых обыкновенно считают начало подлинной киргиз-казакской литературы. Ибрагим Алтынсарин, человек русского воспитания, первый инспектор русско-киргизских школ в Тургайской области, составил (1879) «Киргизскую хрестоматию», начав ее элегически-патриотическим заявлением: «Несуществование в киргизском народе грамотности и неимение до сих пор ни одной книги на киргизском языке побуждали преподавателей учебных заведений для киргизских детей заменять киргизский язык татарским и, т. о., без всякой видимой полезной цели, ученикам приходилось поневоле привыкать к непонятному для неграмотных киргизов татарскому языку, игнорируя тем свое родное наречие, ни в чем не уступающее татарскому». «Составляя хрестоматию, — продолжает Алтынсарин — я имел ввиду, чтобы книга эта, как первая и единственная еще в нашем родном языке, могла служить питательной книгой как для киргизских мальчиков, воспитывающихся в русско-киргизских учебных заведениях, так и вообще для народного чтения, и чтобы приводимые в книге рассказы были преимущественно в духе киргизов». В первой половине хрестоматии Алтынсарин и стихами, и прозаически с любовью переделал для земляков полезнейший общеобразовательный материал русской хрестоматии Паульсона, а во второй половине дал извлечения из песен и стихов лучших казакских певцов и казанские пословицы и поговорки. Через учителей и учеников хрестоматия Алтынсарина и вне школы получила самое широкое распространение и сильно послужила к возбуждению национального духа у казанского народа. Абай Кунанбаев (1845-1904), из семипалатинского уезда, тоже весь проникнут русской литературой, ценить которую он научился не столько через русскую школу, сколько через политических ссыльных. Его стихотворные переводы из русской поэзии превращались в национальное киргизское достояние; например, он переводил пушкинского «Евгения Онегина», и вся киргизская степь распевала «Письмо Татьяны», усвоивши его от профессиональных певцов, под аккомпанемент домбры. Дух простого искреннего пушкинского лиризма и лермонтовской грусти переносил Кунанбаев и в собственные художественные стихотворения, посвященные степной природе, красоте женщин, любви и т. п. Сильна у Кунанбаева и обличительная струя.
Он бичует невежество и предрассудки своего племени с щедринской (как он сам говорил) ядовитостью или с насмешливостью Крылова, басни которого он, как и Алтынсарин, тоже переводил для своего народа. Т. о., на рубеже XX в. уже более или менее определилась или, по крайней мере, наметилась искусственная литература на народном казанском языке, проводящая главным образом идеи педагогические и культурно-просветительные в духе течений нового времени. Само русское правительство в 1888 г. стало издавать в Омске на «киргизском» языке нечто вроде газеты, как особое прибавление к «Акмолинским областным ведомостям»; имелась ввиду необходимость ознакомлять киргизов с русскими правительственными мероприятиями и, кроме того, распространять между ними всякие полезные сведения. Огромное влияние имел на развитие казакской литературы 1905 год. Всюду возникли литературно-интеллигентные кружки «молодых киргизов», казакские учителя вступали в «Союз учителей и деятелей народного образования» (1907) и т. п., и через несколько лет после революции мы уже видим ряд казакских газет и журналов: в Оренбурге («Казак»), в Троицке («Айкай»), Уральске («Казакстан»), Семипалатинске, даже в неказакском Ташкенте. Выдвигается публицист и историк А. Н. Букейханов. Он привлекается к работе русскими учеными как авторитет в изучении Киргизии; с его участием составлен ХVІІІ-ый том «России» В. Семенова: «Киргизский край» (СПБ, 1903). Для защиты национальных прав своего народа, А. Н. Букейханов входит в контакт с интеллигенцией прочих народностей. В сборнике «Формы национального движения в современных государствах» (под редакцией А. И. Кастелянского, СПБ, 1910) есть и статья «Киргизы» Букейханова, где даны кое-какие сведения и о новозародившейся современно-политической казакской литературе; например, о переложении катехизиса русской партии Народной свободы в песню, распевавшуюся народными киргизскими певцами в 1905 г. Поэт и беллетрист Мир-Якуб Дулатов (родился в 1885 г. в Тургайской степи, в Средней орде) — аульный учитель, русского школьного образования. Его поэзия полна первобытно-стихийного энтузиазма в призыве соотечественников к подлинному просвещению, которое одно лишь возвратит обиженному киргизу его законные права и даст молодому поколению «светлые дни». Сборник стихов Дулатова «Ойан, казак!» («Проснись, киргиз!», 1909) выдержал два издания и был в 1911 г. конфискован Главным управлением по делам печати. В другом стихотворном сборнике Дулатова: «Азамат» («Юноша», Оренбург, 1913) содержатся и такие переводы с русского, как «Роза» Пушкина и «Спор» Лермонтова. Между двумя лирическими сборниками Дулатов дал первый роман из киргизской жизни, о горемычной женской доле: «Бахытсыз Джамал» («Несчастная Джамаля», 1910). Выдается и как общественный, и как литературный деятель Ахмед Байтурсун. Просветительно-педагогические стремления у него на первом плане; он, продолжая дело Алтынсарина и Кунанбаева, переводит басни Крылова; тяжелое для усвоения арабское письмо Байтурсун сильно упрощает и такою реформой содействует скорейшему распространению грамотности. До революции и до создания советской Казакской республики (1920 г.; см. XLI, ч. 3, прил. 27) Байтурсун был членом русских оренбургских ученых обществ, а теперь он председатель Академического центра в Казакстане. Иногда от чистого казакского языка замечается у новых писателей уклонение и в сторону джагатаизма, например у Хаджи-берди Джангирова. Это, так сказать, последняя отрыжка прошлого: создание Казакской республики, по-видимому, окончательно укрепило письменные права за языком чисто народным казакским, — письменная жизнь в новом Казакстане покамест, однако, сводится главным образом к популяризации науки, искоренению политической грамоты, к публицистическим заданиям, а собственно-литературных, «изящных», новых писателей пока что не видать, по крайней мере, таких, которые действительно выдавались бы своим талантом. Чисто пролетарское направление заметно лишь у самых молодых. Но, как и в других советских тюркских республиках, этот немногочисленный литературный казакский молодняк силен лишь своей совокупностью и энтузиазмом, а не блестящими литературными дарованиями: новейшие казакские поэты пролетарского типа они преимущественно дословные подражатели и перепевали Демьяна Бедного. Все же злободневную службу они своим стихотворством несут недурно, и в том их заслуга. Против прежней, досоветской казанской поэзии, возглавляемой национальным классиком Абаем Кунанбаевым и продолжаемой Сейфуллином, Мукановым и др., у новых раздаются не раз и ноты протеста: «долой абаевщину», — долой, как вредное идеалистическое течение. Об этой борьбе прежних националистических литературных течений с новыми советскими см. С. Садвокасов, «Молодой Казакстан» (библ. «Огонек», 1928, № 370), и А. Аршаруни, «Заметки о национальной литературе» (в «Новом Востоке», 1928, кн. 23-24), где Аршаруни исторически защищает классика Абая Кунанбаева против неумеренных нападок Ильяса Кабулова: «Философия казакского поэта Абая и ее критика», («Советская степь», 1928, № 174, Кызыл-Орда), но новую «абаевщину» осуждает.
VII. Литература Узбекистана. Туркестан перешел под власть России в течение 1870-ых гг., частью непосредственно (упразднено ферганское ханство Коканд), частью вассально (ханство Хива, эмирство Бухара). До самых последних времен здесь сохранялась своя, старая джагатайская литература с ее старыми трафаретно замершими средневековыми литературными формами и даже с ее старым умершим языком. Отчасти это была литература мулл, в набожно-мусульманском духе, конечно, и с обличением пороков, — в том числе, как это мы видели и у казанских татар, с сатирическим осмеянием религиозной индифферентности и кочевой первобытности соседних казак-киргизов («Хивинская сатира на казак-киргизов», изд. с пер. А. Н. Самойлович в XX кн. «Записки Восточного Отделения», 1910, ст. 052—055). Но, по средневековому обычаю, литература и в Узбекистане зависела преимущественно от щедрых меценатов, а меценатами были ханы да эмиры, которые и сами старались творить поэзию, чтобы по праву носить традиционный, почетный титул «обладателя сабли и пера». Судить о плодах музы царственных стихотворцев и их придворных кругов очень легко по «Собраниям поэтов» («Маджма-ишуара»), т. е. по антологиям, которые из этих кругов выходили. Таково, еще до русского утверждения, «Собрание поэтов» кокандского «обладателя сабли и пера» Омар-хана (умер 1822); составлено оно, по его поручению, стихотворцами Фазли и Мешрефом; чуть не сто лет спустя этот сборник, очевидно, как не потерявший интереса для читающей публики, литографирован в Ташкенте (1900; в большей части тут стихи даже не по-тюркски, а на языке персидском). Таково и в XX в. новейшее огромное хивинское «Собрание 30-ти царских поэтов, сопутствующих Фирузу», Хива 1909, 1638 страниц in-folio (обзор их см. в рецензии А. Н. Самойловича, «Записки Восточного Отдела», т. XIX, 1909, стр. 0198 — 0209). «Фируз» — это стихотворный псевдоним хивинского хана Сейида-Мухаммеда Рахима (он дал 101 газель в сборник); его сын Исфендияр (погибший во время революции) тоже был стихотворец (о нем — А. Самойлович, «Из хивинской поэзии», в СПБ. «Восточном сборнике», 2, 1916, ст. 182 — 189). Среди «30-ти хивинских поэтов» есть и министр (диван-беги) Мохаммед Юсуф-бег; он — капитан русской службы, усердный читатель русских газет и журналов,— что, однако, не помешало ему пойти в литературном творчестве обветшавшею рутинной стезею, прочих хивинских стихотворцев — «Для них всех образец Мир-Али-Шир Неваи (XV век), но ни один, конечно, не имеет его дарований» — характеризовал этих поэтов в устной критике придворный ханский врач, он же редактор сборника, Ахмед Табиб, сам уже постигший, но на деле не применивший, преимущества новой литературы османской и ново-татарской, казанской. Любима была в этих придворных кругах XVIII—XIX в. и историография. Она там получила специфическую придворную окраску; и, например, обильные исторические произведения, писанные под покровительством кокандского Омар-хана, полны льстивых генеалогических выдумок и поэтических прикрас. Полезна составленная по-таджикски в 1860-ых гг. «Самария» мюфтия Абу-Тагыра-ходжи, т. е. историческое описание древностей и мусульманских святынь Самарканда (критический русский перевод В. Вяткина в VI вып. «Справочной книги Самаркандской области», 1898; таджикский текст, изд. Н. Веселовский, СПБ, 1904); исторические приемы тут, разумеется, самые старинные. Для простого узбекского и сартского народа вся эта старокнижная литература, искусственно писанная на умершем языке джагатайском или чужом персидском, была непонятна. Легче он понимал незатейливые, полупростонародные письменные произведения, например доныне высокопопулярную и усердно читаемую повесть о юродивом Мешребе 1-й половины XVIII в., прозаическую, но пересыпанную стихами. (По-русски ее изложил В. Вяткин в юбилейном сборнике А. Э. Шмидта, Ташк., 1923). На своем родном языке простой люд вырабатывал свою народную поэзию, свой фольклор, и охотно, между прочим, публицистически откликался простонародными песенками на явления и события современности. Изгнание Худояр-хана из Ферганы (1875) народные сартские певцы оплакивали особыми печальными песнями (изд. Н. Остроумов в «Зап. Вост. Отд.», т. II, 1887, тт. VII и VIII, 1892-1893); ср. еще записанную Н. Остроумовым в Коканде (1891) сартскую песню-сатиру на хлопчатобумажного скупщика-пройдоху: «Виктор-бай» (в «Зап. Вост. Отд.», т. IX, 1895, стр. 87—92; см. еще его же «Сарты», 3-е издание, Ташк. 1908, стр. 73 и 79); или см. записанную А. Самойловичем песенку-сатиру ташкентских сартов на русские железнодорожные и административные порядки: «Вот вагонный пассажир» («Зап. Вост. Отд.», т. XIX, 1909, стр. 0159 — 0163). В XX в. мы видим, как народный среднеазиатский язык понемногу проникает и в искусственную литературу, то в виде хаотической смеси с староджагатайской речью, то даже в довольно чистом виде, именно на сцене. Под влиянием литературного примера казакских и азербейджанских татар, завелся свой театр и в Туркестане, и понятно, что в уста действующих лиц неестественно было бы влагать совершенно мертвую угасшую староджагатайскую речь. Сперва пьесы разыгрывались бродячими труппами на базаре, а с 1912 года — на таких же театральных сценах, как в казанском и русском театрах. Отцом новоджагатайской драматической литературы считается ходжа-Бехбуди в Самарканде (убит 1919), автор драмы «Отцеубийца» («Педер-кюш»); за ним последовали другие, например Абдурруф Шехид и (драма «Харемные», из жизни духовенства, Наманган, 1912), и к нашему времени число среднеазиатских драматургов значительно возросло. Современный нам Фитрат дает революционные пьесы из жизни британской Индии («Истинная любовь», «Индусские революционеры»); Абдулла Бадри воспроизводит деспотизм бывших правителей Бухары («Разбойник Намаз»); Чулпан посвящает свое творчество образам передовых женщин-мусульманок («Восстание невольницы», «Яркын Ой»); Гулям Зафари (председатель государственной театральной комиссии Туркестанской республики) компонует первую узбекскую оперу «Халима», содержащую протест против исконного рабства мусульманской женщины. Известны еще драматурги — Гази Юнус, Уйгур и др. (см. А. Самойлович: «Драматическая литература сартов», в петербургском «Вестнике О-ва Востоковедения», 1916, № 5; Б. Пестовский: «Узбекский театр», в ташкентском журнале «Искусство и жизнь», 1922, № 1, с продолжением в ташкентском журнале «Наука и просвещение», 1922, № 1; перепечатано по-узбекски в журнале «Инкыляб», «Революция», 1922, № 3 и № 4). Некоторые из драматургов — одновременно и лирики, и с переживаниями своего личного «я», и с патриотической памятью о старине, например Чулпан. Патриот-лирик — Ильбек; автор сборников «Кузгиляр», 1925, и «Ялкунляр», 1926. Контрастом этим теперешним националистам являются пролетарские злободневные поэты, преимущественно подражающие Демьяну Бедному, но покамест все это очень слабо (см. статью А. Аршаруни в «Новом Востоке», 1929, кн. 26—27). Можно бы рассчитывать, что новейшая драматическая литература явится предтечей и новой среднеазиатской беллетристики в европейском духе, а в частности — с новым, советским настроением. Пока что дело подвигается медленно; и приходится отмечать даже такие, казалось бы незначительные, литературные явления, как сокращенный сартский перевод «Робинзона Крузо», 1911. Еще медленнее развивается на новоджагатском языке литература научная, в новом духе. Лучше всего идет история в общем смысле и история тюркской литературы в виде отдельных статей или монографий. Отметить можно, например, работы Гази Халима Юнусова да небольшую компилятивную «Историю Бухары» Салиева; а на Всесоюзном тюркологическом съезде в Баку в 1926 г. сообщено было об изготовленных узбекских переводах двух известных ориенталистических трудов: «История Бухары» Вамбери и «Туркестан в эпоху монгольского завоевания» В. Бартольда (с элегическим примечанием: «К сожалению, перевод этой книги до сих пор еще не издан и ждет очереди», стр. 53). По истории тюркской литературы выделяется Фитрат (он и поэт); но и в этой области главная роль принадлежит не туземцам, а русским исследователям-ориенталистам. Даже в развитии газетной литературы Туркестан опоздал, сравнительно с прочими областями России. Сама русская администрация после завоевания края начала издавать в 1871 г. «Туркестанскую туземную газету», где применила «туземный» язык. Но этот пример большого успеха не имел. Характерно, что когда весной 1912 г. в Бухаре начала издаваться полуофициальная газета «Прелестная Бухара» («Бухараи Шериф»), то она стала выходить на языке персидском и лишь раз в неделю по-тюркски; редакторы были: один — служащий русского политического агентства (Мир Ходжа Мирбедилев), а другой — опытный бакинский журналист (М. Джеляль Юсуф-заде). Более или менее оживленное развитие тюркской повременной прессы наступило лишь после революция 1917 г., сперва в пантюркском духе («Великий Туркестан» = «Улуг Туркистан», «Туран»), потом в советском духе («Иштиракийюн» = «Коммунисты», «Михнеткешляр тауши» = «Голое трудящихся», в Самарканде, «Инкыляб куяши» = «Солнце революции», в Хиве, и др.); очень полезный научно-литературный журнал «Меариф ве окутгучи» (т. е. «Просвещение и учитель»), а из числа газет много научно-литературного материала содержит теперь в себе «Кизил Узбекистан». В настоящее время (1930) пресса здесь укрепилась, но приходится отмечать факт, что она меньше проходит в самую гущу узбекского населения, чем к т. н. «сартам», т. е. отюрченным иранцам (лишившимся теперь этого прежнего своего имени).
VIII. Туркменская литература. В противоположность прочим тюркам, у туркменов чисто народная словесность очень бедна, особенно если сравнить ее с богатым песенным достоянием таких, например, тюркских племен, как киргизы или ногайцы (ср. Г. Вамбери, «Das Türkenvolk in seinen ethnologischen und ethnographischen Beziehungen», Лейпц., 1884, стр. 408). Вместо того у них развилось и захватило симпатии народных масс искусственное песенное творчество полулитературных, полународных поэтов, которые могли быть малокультурны и малограмотны, а то и совсем неграмотны, но по-своему хорошо обслуживали свой народ, разбитый на отдельные, не раз междоусобно враждебные племена. На их произведениях довольно сильно ощущается литературное влияние мистико-религиозного среднеазиатского поэта XII в. Ахмеда Йесеви, причем сходство простирается и на внешнюю форму: туркменские поэты, как их образец Йесеви, слагают стихотворения не литературными арабско-персидскими метрами, а народным тюркским силлабическим размером, и в их языке немало джагатайского (мертвого) элемента. Наиболее у них прославлен и для всех разрозненных, политически несвязанных туркменских племен одинаково дорог и считается общенациональным поэтом гьокланец Махтум-кули (ок. 1700—1760), второй половины ХVІII в., сын набожного муллы-поэта Довлет-Мамеда Азади. Другие тюркские народности подобного единого национального поэта не имеют. Личность Махтум-кули уже окружена легендой, и славным его именем просто затеняются все прочие туркменские стихотворцы. Не раз случается, что певец, «бахшы», распевая более или менее талантливое туркменское стихотворение, вполне ясно отмеченное именем определенного своего автора (например, Талибы, Кемине и т. п.), способен сделать пояснение: «Ну, да ведь это тоже Мах-тум-кули! разные бахшы переделывали немного песни Махтум-кули и вставляли в них свое имя» (см. «Указатель к песням Махтум-кули» А. Самойловича в Спб. «Зап. Вост. Отд.», т. XIX, 1909, стр. 0126). Неудивительно, что даже такой знаток тюркских литератур, как Г. Вамбери, хоть и знал о существовании кое-каких давних туркменских стихотворцев (например, талантливого ахалтекинского поэта Шейдаи; см. Вамбери, «Čаgataische Sprachstudien», 1867, стр. 139), все же счел возможным называть сборник песен Махтум-кули «единственным образчиком туркменской литературы», «das einzige Specimen turkomaniseber Literatur» (см. Вамбери, «Die Sprache der Turkomanen und der Diwan Machdumkuli’s», в Zeitschr. der D. Morg. Ges., Т. XXXIII, 1879). Издал Вамбери 31 стихотворение, т. е. какую-нибудь десятую часть того, что оставил Махтум-кули (ташкентское издание «Дивана» дал Н. Остроумов в 1907 г., отт. из «Туркестанской Туземной Газеты»; еще Ташкент, 1911; Астрахань, 1913 и др.; изд. «Туркменгиза», Ашхабад, 1926, содержит 550 стр. Рукописный русский перевод Р. Езнаева, 1874, хранится в архиве Русского Географического О-ва. Рукописи дивана Махтум-кули многочисленны; см. «Указатель» А. Самойловича в «Зап. Восточ. Отд.», т. XIX, 1909, стр. 09—013, 0125-0148, 0216-0218, т. XXII, 1914, стр. 127—153; ср. еще статью Ахмеда Зеки Валидова, «Диван Махтум-кули» в оренбургском татарском журнале «Шура», 1913, №№ 12—17). Даже для того времени (1879) заявление Вамбери об отсутствии туркменской литературы страдало преувеличением: ведь уже Борнс в XV главах своих «Travels into Bokhara» (1832) поместил воинственную песню поэта Бай-Мохаммеда, обращенную к персидским войскам Лютф-Али-Хана; Ходзько в своих «Specimens of the popular poetry of Persia» (Лонд., 1842, ст. 379—398) дал переводы не только из Махтум-кули, но еще и из других туркменских поэтов — из ахалтекинца Карадж-оглана, из мервца Кемте; у Березина давно были записаны и песня ахалтекинца Маруфа XVIII в., и другого, несомненно, талантливого (известного тому же Вамбери), ахалтекинца Шейдаи, и несколько песен Довлет-яр-бега, что Березин и внес в свою «Турецкую хрестоматию», начатую печатанием еще с 1857 года (П-ой т. 1890); далее, в VII выпуске тифлисского «Сборника сведений о кавказских горцах» (1873) помещены: «Рассказы и стихи тюркменского певца Нурт (йомудца с острова Челекена). Позднейшие работы А. Н. Самойловича (в «Зап. Вост. Отд.», тт. XIX. и XXII, 1909—1912, и в академическом сборнике «Туркмения», I, 1929) обнаружили наличность диванов довольно многих (до 70) иных литературных туркменских деятелей, помимо знаменитого Махтум-кули. И оказывается, что если стихи Махтум-кули полны суфийской скорби о суете и превратностях сего мира, то у других туркменских стихотворцев резче выступают и другие черты. Таков представитель чисто любовной лирики мулла Нефес, протеже и панегирист мервского хана Каджар-бая (он имеет, кроме лирического дивана, романтические поэмы о влюбленной паре: «Зехра и Тахир», и др.). Бодрым юмором, шуткой, сатирой блещут мервцы Кемине и, более новый, Кьор-молла (о нем и его отце — А. Самойлович в «Живой Старине», 1907, вып. 4: «Туркменский поэт-босяк Кёрмолла и его песня о русских»). Особенно характерна поэзия боевая, воинственная, то с кровожадно ликующим описанием победоносных битв, то с бессильной злобой пленника, захваченного врагами в неволю во время набега. В последнем отношении типичны озлобленные рабские стихи туркмена-гьокланца Зелили в плену у хивинцев и нежно-грустные элегии Сейида в плену у персов, оба — конца ХVIII, начала XIX в. Неграмотный текинец Даваншаыр отразил текинско-сарыкское междоусобие в стихотворной перебранке с сарыкским поэтом Кара-огланом (перевод А. Самойлович в примечании к «Книге рассказов о битвах текинцев», Спб., 1914, стр. 0105—0109); он же, то прозой, то стихотворными вставками, сложил повесть «лубочного» стиля о победе Коушут-хана Мервского над войсками персидского шаха Насиреддина, которые карательно вторглись в Мерв в 1860-ом г. якобы в количестве 72 000 (на деле их было втрое меньше; изложение у А. Самойловича в примечании к «Книге рассказов», стр. 0110-0113). На ту же тему, под литературным влиянием персидской «Шах-наме» («Книги царей»), создался единственный дошедший до нас памятник туркменского искусственного эпоса, историческая поэма ученого муллы-кадия Абдуссаттара: «Книга рассказов о битвах текинцев» (с персами, при шахе Насреддине). Ученый кадий силился писать на литературном языке Средней Азии, но невольно допустил значительное количество туркменизмов (издал и перевел, снабдивши диссертацией, А. Самойлович, Сдб., 1914). Завоевание Гьоктепе (Геок-тепе) русскими оплакал Мескан-Кылыч (русский стихотворный перевод Ф. Михайлова в асхабадской газете «Закаспийское Обозрение», 1905, №12; прозаический – Эфендиева — у музыканта-туриста В. Гартевельда: «Среди сыпучих песков», М. 1914, стр. 32—33).
Такова была туркменская литература в XVIII и XIX вв. Русское владычество сделало ее в некоторых темах анахронизмом (так, воспетые грабительские вторжения аламанщиков в соседнюю Хиву и Персию оказались для туркменов отныне невозможными). Русские администраторы создали в Ашхабаде и других местах края свои школы, но не дали толчка к созданию новой туркменской литературы того типа, как, например, казанско-татарская. Даже 1906 год ни к чему не привел дальше опытов. Следует, впрочем, отметить, что и в этих опытах мы у туркменов замечаем значительный отход от традиционного литературного языка Средней Азии, от джагатайства, а вместо того видим пантюркскую или пантуранистическую склонность приближать речь своей (в данном случае туркменской) письменности к литературному языку османов, к тому же с огромной дозой персиянщины. На таком макароническом языке издавалась и двухнедельная газета «Меджмуэ-и Мавераи бахр-и Хазар» («Сборник Закаспия»). И в советский период, в частности с основанием отдельной республики Туркменистана (см. XLI, ч. 3, 511), националистически-пантюркская склонность отдельных туркменских литераторов к османскому языку далеко не изжилась (ср. резкую статью К. Сахатова против Фарида и других «пантюркистов» в ашхабадском «Туркменоведении», 1928, № 12). Но вообще упрочилась советская тенденция — писать на чистом языке народных масс, т. е. на туркменском, причем из не вполне однородного лингвистического материала всех туркменских наречий вырабатывается один средний язык, и он проводится во всех шести периодических органах, которые выходят в Туркменской республике (наиболее читаемы газета «Туркменистан», основанная в Ашхабаде еще в 1920 г., и журнал «Токмак»). Задачу единого туркменского языка разрешает группа советских литераторов: Кербабаев, Керима, Аламышев, Бурунов, Насырм, Куль-Мухаммедов (знаток истории литературы), Бекки-Бердиев, Сахатов, Курт-Мурадов, Хусайнов и др. Не все они являются чисто пролетарскими писателями с безупречно оформленной пролетарской идеологией. Декларация «Всетуркменского литературного объединения», опубликованная в конце марта 1929 г. (в газете «Туркменская искра», № 71), прямо утверждает, что в то время, как в других республиках Союза «пролетарские писатели и поэты в горячих творческих боях овладевали высотами художественной литературы, Туркменистан стоял в стороне, он не дал еще пролетарской литературе ни одного крупного имени, он не создал еще своей (пролетарской) литературы»; таким образом, новые туркменские писатели в большинстве принадлежат к типу т. н. советских «попутчиков». Правительство Туркменистана постаралось, для создания национальной туркменской литературы, использовать все сочувствующие силы и элементы. Оно отнеслось с известной бережностью и к прежнему национальному литературному достоянию туркменского народа. Государственное издательство уже выпустило собрание стихотворений Махтум-кули, Зелили и Сейиди XVIII—XIX вв. под редакцией Куль-Мухаммедова, который перевел также по-тюркменски сочинение Мир-Али Шира Неваи XV в. о превосходстве тюркского языка над персидским (Ашхабад, 1925). Оно же приобрело для напечатания 30 переводов из них на русский язык поэтессы Н. Брюлловой-Шаскольской, сделанных при помощи передовых туркменских деятелей просвещения (Бекки Бердиев). Образцы из Зелили, Сейиди, Нефеса и Кемине Н. Брюллова уже дала в московском «Новом Востоке»: «Страницы туркменской поэзии» (кн. XX—XXI, 1928, стр. 333—339). Для развития науки и культуры в Туркменистане необходимо выработать кадры научных сил. Имеется в стране до 30 научно-исследовательских ячеек, но, как констатирует В. Карпыч в специальной статье «Науки и искусства в Туркменской ССР» (в ашхабадском журнале «Туркменоведение», 1928, № 7—8, стр. 13), «квалифицированных научных работников во всех 30 учреждениях оказалось всего лишь 13 человек». В августе 1928 г. был основан Институт туркменской культуры (сокращенно «Туркменкульт»). В правительственном «Положении о Туркменкульте» сказано, что этот институт при Совнаркоме Туркменистана «является центральным научно-исследовательским учреждением и высшим правительственным органом по развитию искусств и наук в Туркменистане, направляющим свою деятельность по пути общего строительства зарождающейся новой туркестанской культуры, пролетарской по содержанию и национальной по форме». Журнал «Туркменоведение» (выход, еще с 1927 г.) есть орган Туркменкульта, позволяющий своевременно следить за всеми новыми культурными и литературными явлениями в стране. В «Туркменоведении», особенно в его литературном прибавлении, даются и русские переводы с туркменского языка, например стихотворений К. Бурунова, Куль-Мухаммедова, Насырли, или рассказов Бекджанова, Кербабаева (про 1916 год) и пр. К числу новых культурно-литературных достижений относится и появление театра у туркменов. Прежде туркмены не знали даже кукольного театра, очень любимого у других тюркских народностей. Теперь у них существует и театр кукольный (его приспособили и для агитации в аулах и для детей), и существует театр в общеизвестном смысле этого термина. Первой драматической пьесой на туркменском языке было «Взятие Кызыл-Арвата красными войсками» в 1919 г.; написал ее рабочий-туркмен Аташев. Дальнейшее свое развитие театр получил в школьных драматических кружках (с 1921 г.); специальная театральная школа-студия основана в 1926 г., и она доставила артистов для туркменского государственного театра. Репертуар пьес — преимущественно заимствованный, но появляются и свои. Басыр переделал для сцены старинный простонародный тюркский роман, происхождения может быть хивинского или азербейджанского, но популярный и у туркменов — про Боз-оглана и его храбрых племянников Юсуф-бега и Ахмед-бега («Юсуп-Ахмед», Ашхабад, 1927).
IХ. Народная словесность. Почти у всех тюркских племен существует обильная и разнообразная народная словесность: былины, исторические и лирические песни, сказки — фантастические и бытовые, остроумные фаблио и т. п. Это у тюрков черта исконная, и проследить ее можно с самых древних времен. Анализируя стиль наистарейших тюркских памятников, т. н. «рунических» (орхонских) VI—IX вв., улавливают по ним существование старотюркских (огузских) песен с тем самым песенным силлабическим метром, который и теперь присущ тюркским песням (Ф. Корш, «Древнейший народный стих турецких племен», в 19-м т. «Записок Вост. Отдел.», 1909). По тюрко-арабскому словарю Махмуда Кашгарского 1074 г., полному цитат из народной словесности, можно констатировать существование в XI веке по крайней мере четырех отдельных старотюркских богатырских былинных циклов, но, конечно, их тогда было больше; кроме того, можно выудить из словаря Махмуда Кашгарского немало разных мелких песен, пословиц и т. п. образцов тюркского фольклора XI в. (К. Брокельман, «Altturkestanische Volksweisheit» в юбилейном сборнике Хирта, 1920; и он же, «Altturkestanische Volkspoesie» в Asia Major, 1923-24; собравши ара-бобуквенные цитаты Махмудова словаря, Брокельман дает их здесь в латинской транскрипции с немецким переводом). Из летописных сказаний киевской домонгольской Руси мы видим, какою славою пользовались и в древней Руси песни соседних с нами тюрков-половцев; наиярче отразилось это в летописной легенде (по Ипатскому списку) про степное зелье емшан (полынь), которое около 1125 г. принес хану-Атраку (Отроку) гудец Орь вместе со своими степными песнями. В том же XII в. в исторических указаниях араба Имадеддина и, особенно, критического историка начала XIII в. ибн аль-Асира под 1141 г. могут быть прослежены первые, еще неотчетливые, контуры интересного образа старо-огузского певца-патриарха Коркудо, воспевающего подвиги своего народа огузов; могила его, «Хорхут-ата», подлинная или мнимая, до недавнего еще времени сохранялась на низовьях Сырдарьи (см. «Зап. Вост. Отд.», тт. 10, 13, 20). С коркудовым именем вплоть до наших времен связаны устные предания в местах расселения огузов — у закаспийских туркменов, у азербейджанцев (по крайней мере в XVII в. их еще слышали путешественники Оле1 арий и Эвлия-челеби) и у османов Малой Азии, — той страны, к которой собственно (по соседству с Трапезунтской империей) и приурочены подвиги героев, воспетых Коркудом. Старейшую записанную редакцию эпопеи, под заглавием «Книга дедушки Коркуда» (иначе «Книга огузов», «Огуз-наме»), мы имеем в чьей-то явно единоличной обработке, по-видимому XV века, как это вытекает из содержащихся в ней предсказаний о судьбах османской державы (печ. изд. Стамбул, 1332 = 1914; отдельные части, с русским переводом, раньше издавал В. Бартольд в «Зап. Вост. Отд.», 1893—1910). Несомненно, к тому же XV веку относится первое возникновение доныне популярных эпических песен о ногайском богатыре Эдигее (Идики, убит 1420), золотоордынском временщике-воеводе, который — по песням — сперва верно служил хану Тохтамышу (как былинный русский Илья Муромец князю Владимиру), но из-за черной неблагодарности своего государя покинул его и хитро перебежал к Тимуру; исторические сообщения, которые дает об Эдигее современный ему арабский историк ибн-Арабшах, обнаруживают своею стилистической формой, что они заимствованы из каких-то тогдашних народных тюркских песен, которые, следовательно, слагались про Эдигея еще при его жизни (Русский перевод из ибн-Арабшаха дал В. Тизенгаузен, «Материалы, относящиеся к истории Золотой Орды», Спб. 1884, стр. 457-459 и др.). Тогда же, в 1-й половине XV в. в Адрианополе при дворе османского султана Мюрада II (1421—1451) большим успехом пользовались чисто-османские старинные героические былины, «chansons de gestes», как их называет путешественник 1430-ых гг. Бертрандон де ла Брокьер. Он (стр. 192 по парижскому изданию Шефера, 1892) сообщает, что на обедах Мюрада ІІ, под аккомпанемент музыки, профессиональные турецкие певцы (menestrels) пели «chansons de gestes» о подвигах османских предков. Конечно, и среди простой массы османского парода XV в. такие героические былины о прошлом были тогда в самом большом ходу; это не раз подчеркивает и тот же де ла Брокьер (стр. 73, 97), а еще выразительнее — пленник около 1438 г., т. н. «мюльбахский студент» (в главе XI): «antecessorum victorias decantant, laudant, praeconizant». Был обычай тогда слагать былинные песни и немедленно после какого-нибудь события: свидетель-очевидец поляк Стрыйковский (1574) во введении к своей «Kronika Polska» указывает, что, например, даже самая малая битва янычаров тотчас же прославляется профессиональными певцами-кобзарями на улицах, в караван-сараях, постоялых дворах и т. п. В наши времена особенно богаты былинным эпосом каракиргизы и ногайцы, а со следами ногайского влияния — и киргиз-казаки (см. выше). Одни из их богатырских былин содержат в себе повествование о совершенно мифических, сверхъестественных героях, причем иногда можно отметить большое сходство с мотивами иранской «Шах-намé» (например, борьба Каармана с дивом Эквалем чрезвычайно совпадает с борьбою иранского героя Ростема и дива Экванского). Другие былины содержат в себе некоторое историческое ядро, например о Джингиз-хане (Чингисхане), о ногайских богатырях Идиге (Эдигее) и Шора-батыре, и пр. Существует эпос, в роде былин, о романтической судьбе влюбленной пары. Некоторые вполне исторические песни близки характером повествования к былинам, но касаются событий более новых. В Малой Азии они называются «десьтаны», на Поволжье — «бейиты». Непесенный (прозаический) фольклор еще богаче. Тюркские сказки полны бродячих тем и чрезвычайно пригодны для фольклориста, изучающего международное странствование сказочных мотивов. То же надо сказать о шутливых бытовых фаблио и анекдотах, где часто фигурирует и турецкий Балакирев (см.), малоазиатец Ходжа-Насреддин, живший в эпоху Тимура; его имя подставлено и в более старые анекдоты про арабского острослова и шута Джуху. Существует класс профессиональных рассказчиков (меддахи) и певцов (ашыки). Термин, произносимый у османов «ашык», звучит у более восточных тюрков «ашыг» и «ашуг»; называются профессиональные певцы и другими названиями: «бахшы» в Средней Азии и т. п. Обычный тип народной песни – коротенькие четверостишие «мани», чисто лирические; можно бы их сравнить с «частушками». Более длинные и по содержанию обычно бытовые песни называются «тюркю», если они вполне простонародны. Те, которые приближаются к искусственно-литературным романсам, носят имя «шаркы» (восточные), а иногда «канто». Последнее название с очевидностью указывает на влияние западное. В песнях русско-подданных тюрков иногда замечалось влияние русских песен и даже стихотворений. Например, во время Мировой войны среди крымчаков циркулировала песня, представлявшая собой перевод русского стихотворения К. Р.: «Умер бедняга в больнице военной». Народный театр типа Полишинеля или Петрушки, зашедший к тюркам, по-видимому, из Китая, довольно распространен в Средней Азии, но больше всего в османской Турции. Главный герой — комический Карагьöз (Черноокий), хитрый, остроумный шарлатан. Издавала «Образцы народного творчества тюркских племен» главным образом Российская академия наук (Радлов и его ученики), а на местах среди русско-подданных тюрков заботились об этом местные ученые общества, отделы Географического Общества, областные комитеты в своих «Памятных книгах» и попечители учебных округов (на Кавказе — К. Яновский с Лопатинским, в Средней Азии — Н. Остроумов, и сам собравший сартские сказки). Отдельные русские ездили собирать фольклор и в османскую Турцию (Гордлевский — песни ашыков и рассказы меддахов, Минорский и Мартинович — карагьöзовские пьесы). Работала в этом направлении и Мадьярская академия наук (Игн. Кунош, «Карагьöз, османские сказки»; по-русски изложил В. Гордлевский в юбилейном сборнике Всев. Миллера, М., 1900), также немцы (османские песни, — Гизе). Меньше всего сделали сами османы, которые до последнего времени пренебрежительно относились к народному творчеству, исключая разве пословиц («аталар сöзю» — «слова предков»).
Библиографию османских песен см. во введении А. Крымского к «Турецким народным песням» (М., 1903) и дальнейшую — в работах В. Гордлевского в «Этногр. Обозр.», 1908 и сл.; ср. еще Т. Kowalski, «Ze studjόw nad forma poezji ludόw tureckich» (Крак., 1921; русский перевод в «Известиях» азербейджанского ун-та, 1926—28), Библиография вообще фольклорных записей всех тюркских народов (и песен, и сказок, и пр.) — у А. Крымского в I—II вып. его труда «Hеs Turks et leurs laugues» (по-французски и украински, Киев, 1931), О Карагьöзе лучшее исследование Г. Якоба, «Geschichte des Schattentheaters», с исчерпывающей библиографией (2-ое изд. Ганновер, 1925). О Ходже Насреддине см., с библиографией, у А. Крымского: «Історія Туреччини», вып. 2 (Киев, 1927, стр. 92—106).
А. Крымский.
| Номер тома | 41 (часть 10) |
| Номер (-а) страницы | 340 |