Тютчев, Федор Иванович

Тютчев, Федор Иванович, поэт (1803—1873). Родился в родовой усадьбе в состоятельной стародворянской семье. Воспитание получил под руководством поэта-классика Раича. В 1818 г. стихотворение Тютчева было прочтено в Обществе любителей российской словесности, выбравшем его сотрудником и напечатавшем в своих «Трудах» (1819) его перевод «Послания Горация к Меценату». В 1821 г. Тютчев окончил словесное отделение московского университета. В 1822 г. уехал в Мюнхен сверхштатным чиновником при дипломатической миссии. За границей Тютчев прожил двадцать два года. Дважды женился на иностранках, не владевших русским языком. Вращаясь в светском обществе, в дипломатических и придворных кругах, Тютчев вместе с тем завязал тесные связи с немецкой литературной и академической интеллигенцией; близко сошелся с Гейне, которого первый начал переводить на русский язык; общался с Шеллингом, философия которого наложила несомненный отпечаток на его общее мировосприятие и способствовала выработке его философско-исторических воззрений; совершил ряд поездок по Европе. Стихи Тютчева, посылаемые им в Россию, печатались в изданиях Раича и его кружка, но проходили малозамеченными. В 1836 г. большой цикл их под названием «Стихотворений, присланных из Германии», был напечатан за подписью «Ф. Тютчев» в пушкинском «Современнике». Высоко оцененные знатоками, стихи не вызвали ни одного критического отзыва. В связи с этим в последующее десятилетие (1840—1850) Тютчев совершенно перестает появляться в печати. В 1837 г. Тютчев назначается старшим секретарем посольства в Турине. За самовольную отлучку по личным делам (вторая женитьба) в Швейцарию, Тютчев в 1839 г. был уволен со службы и лишен камергерского мундира. В 1843 г., тяготясь материальной недостаточностью и ложным общественным положением, отправился для реабилитации в Россию, имел свидание с Бенкендорфом и через него передал записку по восточному вопросу Николаю I. Записка была принята благосклонно, и Тютчев вернулся в Германию с поручением действовать негласно в смысле поворота немецкого общественного мнения в пользу России. В исполнение этого Тютчев опубликовал в аугсбургской «Всеобщей газете» (где напечатал еще ряд заметок, до сих пор не обнаруженных исследователями) первую из своих «политических статей» — «Россия и Германия». В 1844 г. Тютчев переселился в Россию. В 1845 г. снова зачислен на службу, сперва при государственном канцлере, затем старшим цензором при министерстве иностранных дел, в дальнейшем — председателем комитета иностранной цензуры. В качестве цензора отличался либерализмом (по собственным словам, держал при литературе «не арестантский, а почетный караул»), протестовал против стеснений печати, в особенности славянофильских органов; в 1857 г. подал в этом духе записку «О цензуре в России». В ответ на революцию 1848 г. опубликовал в Париже брошюру «Россия и революция», в которой, как и в напечатанной в 1850 г. в журнале «Revue des deux mondes» статье «Папство и римский вопрос», нашла свое законченное выражение философия истории Тютчева и его близкие славянофилам общественно-политические убеждения (в России статьи появились впервые в год смерти Тютчева, а последняя лишь в 1886 г.). В 1850 г. Некрасов опубликовал восторженную статью о стихах Тютчева, напечатанных в пушкинском «Современнике». В связи с этим стихи Тютчева снова начинают печататься в журналах; в 1854 г., по инициативе Тургенева, и в 1868 г. — Аксакова, выходят отдельными сборниками. Встреченные, по свидетельству Фета, в качестве откровения «чистого искусства», с восторгом в «тесных кружках любителей изящного», где Тютчева провозгласили одним из «величайших лириков, существовавших на земле», стихи Тютчева по-прежнему оставались мало-популярными в широкой публике. Севастопольская военная катастрофа 1854—65 гг. произвела в политических взглядах Тютчева резкий надлом, заставив усомниться в прочности и незыблемости того «утеса» николаевской России, который являлся, по его мысли, единственным оплотом против революционной Европы. В письмах этого времени Тютчев не находит слов для передачи «невыразимого отвращения», — «тошноты, смешанной с бешенством», которая поднимается  в нем при виде того, что происходит; громит «шутовскую нелепицу, гниль и подлость» правящих русских сфер, «глупость, испорченность и злоупотребления» бюрократического аппарата, «уничтожение рассудка, притупление инстинктов, низость и невероятную ограниченность» высшего общества, наконец, «чудовищную тупость» самого Николая I. Легитимист Тютчев радуется в эти дни неизбежности «переворота, который сметет всю эту гниль и подлость». В дальнейшем Тютчев продолжает в политических стихах и высказываниях исповедовать славянофильские взгляды, но рана, нанесенная Севастополем, не заживает в нем до конца жизни. Задуманный им большой труд «Россия и Запад» — подробное итоговое изложение всей его философско-политической системы — остается в черновиках; о своем славянофильстве Тютчев начинает отзываться не без горькой иронии. Не удовлетворяет Тютчева и его служебная деятельность, значение и характер которой ни в какой мере не соответствовали его исключительно высокому интеллектуальному уровню. «Можно с достоверностью сказать, что ни в какую другую эпоху не было столько деятельных умственных сил не у дел и тяготящихся бездействием, на которое они обречены», жалуется он. Драматических переживаний была исполнена и личная жизнь Тютчева — бурное и мучительное увлечение Е. А. Денисьевой, длившееся четырнадцать лет (1850—1864) и закончившееся смертью его возлюбленной от чахотки. Душевное состояние Тютчева становится все мрачнее и безнадежнее. Он до последних дней ведет светскую рассеянную жизнь, пользуясь славой знаменитого острослова, «льва салонов», но, по его собственным словам, «единственной целью» его светского существования является стремление «избежать, во что бы то ни стало в течение восемнадцати часов из двадцати четырех всякой серьезной встречи с самим собой». Рядом с парадным светским обликом Тютчева биограф-очевидец рисует нам другой его облик — поэта-романтика, который, «неожиданно скрывшись» со светского раута или придворного торжества, «с накинутым на спину пледом бродит долгие часы по улицам Петербурга, не замечая и удивляя прохожих». Ощущение «хрупкости и непрочности всего в жизни», «постоянная мысль о смерти», «чувства тоски и ужаса», которые, «превращают каждый день жизни человека в последний день приговоренного к смерти» — так определяет сам Тютчев содержание своей внутренней жизни последнего периода.

Литературой Тютчев занимался не в качестве писателя-профессионала, а походя, в порядке высокого любительства, гениального дилетантизма. Словесное творчество являлось выражением волновавших его в данную минуту мыслей и чувств. Поэтому преобладающей литературной формой Тютчева является короткое лирическое стихотворение. Принадлежность к стародворянскому неслужилому слою, отстранившемуся от активной государственной деятельности, от прямого участия в управлении страной, при чрезвычайно высокой интеллектуальной культуре самого Тютчева и его тщетных стремлениях к большой общественно-политической работе, сделали его поэзию лирикой созерцания, мысли и настойчивых волевых призывов. Два условия социального бытия Тютчева определили собой содержание и единственное стилистическое своеобразие его творчества. По справедливому указанию биографа Тютчева, И. С. Аксакова, он был «первоначально воспитан старым дворянским бытом», тесно связан с патриархально-усадебным культурным и бытовым укладом — с формами, по его собственным словам, «так глубоко-историческими» «византийско-русского мира». Однако, ко времени Тютчева начинался процесс упадка стародворянской культуры, ее разложения городскими буржуазными воздействиями. В своей личной жизни Тютчев совершенно оторвался от усадебного мира (университет, длительное пребывание в Германии в иноязычной и инокультурной среде). Сам поэт резко ощущал свой отпад. В стихотворении, написанном после переезда в Россию, при посещении родовой усадьбы, он прямо отрекается от «немилой» родины — усадебной, стародворянской России, которая чужда ему, «как канун для его рождения» (письмо к жене). Но, вместе с тем, этот навеки утраченный Тютчевым «русско-византийский мир» продолжает сохранять над ним особое «обаяние» — «величие поэзии необычайное». Эта противоположная настроенность находит выражение, с одной стороны, в общей лирике Тютчева, с другой – в  его философско-исторических и общественно-политических взглядах (политические статьи и стихи), внешне резко-противоречащих первой, но на самом деле образующих с нею типичное диалектическое единство противоположностей.

Тютчев начинает свою поэтическую деятельность на основе «высокой» традиции классической поэзии XVIII века (Ломоносов, Державин и их школа). В оде «Урания» (1820) им воспевается традиционный «космос» классицизма — воплощенная действительность, «светозарный день», осуществленная «гармония» отстоявшегося классово-дворянского строя, иерархия сил, создавших и поддерживающих этот строй («в зарях златоцветных, на тронах высоких, в сияньи богов, сидят велелепно спасители смертных, создатели блага, устройства градов»). Но вскоре после переселения Тютчева в Германию влияние классических образцов сменяется глубоким воздействием немецкой преромантической и романтической лирики. В поэзии Тютчева начинает настойчиво звучать мотив исхода, выпадения из «отцовского» мира, — романтический мотив «странничества». В переводном отрывке второй половины 20-ых гг. — «Байрон», рисуется «измена отцовским ларам», «бегство» поэта, которого некий непреодолимый вихрь уносит из «обители отцов». Тот же «могучий вихрь», «вихрь судьбы» «метет из края в край, из града в град» самого Тютчева, но действенному и мятежному романтизму «восторженного хулителя мирозданья», питомца «бурь и мятелей», «орла» — Байрона, Тютчев противопоставляет другой тип романтизма, символом которого является излюбленный немецкими романтиками образ «лебедя» — пассивный и мечтательный романтизм полного слияния с природой, мистических «всезрящих спов», одиноких «звездных» очарований. Одиночество, резкий индивидуализм являются одним из основных элементов мироощущения Тютчева. Выпавший из прошлого, из «обители отцов», поэт чужд и новым социальным формациям — современности. В окружающей действительности он ощущает себя «обломком прежних поколений», «сирой, полусонной тенью», обреченной «брести за новым племенем»; одиноким, засохшим листом, случайно уцелевшим на «докучной» ветке обнаженного осенью леса. В ряде стихотворений им декларируется полная отъединенность от современной жизни, от «буйной годины» настоящего, полная погруженность в себя, в «святилище души» — единственной хранительницы прошлого — в «царство милых теней», «безмолвных, светлых и прекрасных» призраков «великого», «славного былого». «Душа моя — элизиум теней! Что общего меж жизнью и тобою? Меж вами, призраки минувших лучших дней, и сей бесчувственной толпою?» спрашивает себя поэт. Ответом являются знаменитое «Silentium» (1830) с его призывом прервать все связи с людьми, стихотворение «Душа хотела б быть звездой», в котором высказывается парадоксальное желание «гореть» невидимой с земли «дневной» звездой, и др. Однако, наряду с предельным возвеличением, почти обожествлением своего «светозарного» «я», оторвавшийся от общественного коллектива, «покинутый на самого себя» поэт с особенной болезненностью ощущает слабость, беспомощность одинокого человеческого существования, ограниченного по самой своей природе и беззащитного перед лицом «стихийной вражьей силы» — внешних и внутренних разрушительных процессов. Все это порождает величайший пессимизм созерцаний Тютчева. Глядя на весенние льдины, тающие и исчезающие в «бездне роковой», поэт восклицает: «О, нашей мысли обольщенье, ты — человеческое Я! Не таково ль твое значенье, не такова ль судьба твоя?». Жизнь человеческая — даже не дым, а «тень, бегущая от дыма». «Таинственно-волшебный» мир дум, всецело погрузиться в который призывал поэт, всего лишь «призрак тревожно-пустой», «огнецветная пыль». От чуждого человеческого коллектива, от гибельного «сиротства» души поэт-романтик уходит в широкую всеобщую жизнь, в «божественный» пленум природы. Лирика природы занимает в поэзии Тютчева особенно видное место. В обращении к природе, в исключительно-обостренном чувстве природы одновременно сказывается и исконная усадебная стихия Тютчева, и отход от нее поэта. От «беспокойного града», «шумного уличного движения», с его «тускло-рдяным освещеньем и безумными толпами», со «знойной» и «жесткой» городской мостовой, Тютчев, естественно, устремляется в столь близкий, с детства привычный ему «цветущий мир природы» — мир рощ, дубрав, полей и «безмолвных» нив, «убеленных луной», озаренных «таинственным», «сумрачным» светом «непорочных» звезд. Однако, природа Тютчева, за исключением нескольких стихотворений позднейшего периода, совершенно лишена специфических черт свойственных собственно русской природе. Там, где природа Тютчева наделена конкретными признаками, она выступает как природа швейцарских озер или итальянских побережий. Чаще же всего Тютчев описывает природу вообще, сосредоточивается на изображении «общеприродных» явлений и процессов, не связанных ни с какой определенной географической обстановкой. Отвлеченно-идеальный характер природы Тютчев зависит и от того, что он воспринимает ее не извне, как некую объективную данность, а как бы изнутри. Одинокий среди людей, Тютчев ищет мистического союза с «душой» природы, примышляя ей эту «душу», проецируя в нее свои собственные внутренние состояния. Природа Тютчева — «не слепой, не бездушный лик»; в ней «дышит» та же жизнь, которую человек ощущает в себе, но только безмерно более могучая — «божески-всемирная» («все во мне, и я во всем»). Перед лицом этой вселенской жизни «частное» человеческое «я» только «обман чувств», человек — лишь «греза природы. Однако, таким же «обманом чувств» оказывается через некоторое время для Тютчева и сама природа. Поэт остро переживал распад, гибель старого феодально-дворянского уклада. Он ощущал себя человеком «заката», которого застигла в пути «ночь» разрушающейся, падающей культуры, который посетил «сей мир в его минуты роковые», в «век, когда все гуще сходят тени на одичалый мир земной». То же трагическое мироощущение вносит он в свое восприятие природы. Свойственное ранним стихам Тютчева переживание действительности как «гармонии», как мирового «строя», порядка сменяется прямо противоположной, новой картиной мира. Уже в «Урании» возникает впервые тема «хаоса», столь характерная для творчества Тютчева. Но там хаос еще бессилен. «Светозарный» строй «Урании» не одолеть «злобствующему аду», «бунтующей мгле», «хаосу и мраку»-разрушительным природным и социальным силам. Образ классического космоса — «сады, лабиринты, чертоги, столпы» — появляется снова в одном из наиболее значительных позднейших стихотворений Тютчева «Сон на море». Но теперь этот развертывающийся «на высях творенья» дневной  «блистательный» мир кажется поэту только «мгновенным радужным виденьем», «золотым ковром над бездной», «сном», «болезненным» бредом, сквозь который прорывается подлинная мировая сущность — «грохот и гром» «безымянной бездны», бушующей «беспредельности». Космос классицизма развоплощается. В мир «пышно-золотого дня» — мир красок, линий и форм — пластики и архитектуры, — вторгается «вой ночного ветра», «безумные» и «неистовые звуки» — «древние» песни хаоса, музыка разрушения, гибели. Что в природе, то и в человеке. В человеческой душе разверзается та же «бездна», «шевелится» тот же «родимый хаос», дышит та же «мятежная», «злая жизнь». И «злое», «хаотическое» непобедимо притягивает к себе поэта. «Страшные песни» «хаоса» являются для него «любимой повестью»; он «жаждет слиться» с беспредельным хаотическим началом, «потопить» в нем «всю свою душу»; он «любит зло»; в своей любовной лирике воспевает «кровных близнецов» — самоубийство и «убийственную», «губящую» плотскую страсть, — «обворожающих» его своим равно «ужасным» обаяньем. В ряде стихов, разрабатывающих «хаотические» мотивы, равно как в своих осенних пейзажах с их «умильной таинственной прелестью» ущерба, увяданья («Осенний вечер» и др.), Тютчев предвосхищает тематику и патетику западноевропейского бодлерианства и является прямым предшественником русского декадентства и символизма конца XIX и начала XX века. Такое же «высокое зрелище» торжествующего хаоса, как природа и человеческая душа, являет Тютчеву история и политика. В современной исторической действительности бушует тот же «ужасный вихрь, в котором погибает мир» (определение революции Тютчева), вихрь, который самого Тютчева «сорвал с родимого сучка» «отцовского» стародворянского уклада. «Запад исчезает, все рушится, все гибнет «в этом общем воспламенении», пишет он в одной из своих политических статей. «Мир рушится», твердит он в своих письмах. Подобно тому, как хаотическое в природе и человеческой душе влечет к себе Тютчева, род экстаза вызывает в нем и зрелище хаотического в истории. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые» — восклицает он в стихотворении «Цицерон», навеянном революцией 1830 г., которая сигнализировала для Тютчева «наступление революционной эры в Европе». Но в то же время зрелище всеобщей гибели старого мира рождает в Тютчеве, помимо декадентского «упоенья гибелью», и другие настроения и чувства. Тезой жизни и творчества Тютчева был дворянско-усадебный строй — классическая литературная традиция; антитезой — выпадение из этого строя — романтические литературные воздействия Запада. Философско-политическое миросозерцание Тютчева представляет собой синтез: стародворянскую реакцию на буржуазно-революционный Запад — на разрушительное действие романтики. Романтическое восприятие действительности явило мир одинаково обреченным во всех его областях — в природе, в человеке, наконец, в человечестве, в истории. Практика романтизма в личной жизни привела Тютчева к расстройству его общественного положения и служебной катастрофе. В 40-е годы в Тютчеве возникает стремление наладить свою личную жизнь (возврат на службу, в Россию). Одновременно с этим Тютчев ищет выхода из трагического пессимизма своего мировосприятия. В одном из предсмертных писем Тютчев писал: «Человек, лишенный известных верований, преданный на растерзание реальностям жизни, не, может испытывать иного состояния кроме непрекращающейся судороги бешенства». Еще в мюнхенский период он указывал Шеллингу: «Нужно или склонить колени перед безумием креста, или все отрицать». Внутренняя жизнь Тютчева была судорогой, если не бешенства, то «ужасной», «невыносимой» «отчаянной тоски» (тоска «составляла как бы основной тон всей его поэзии и всего его нравственного существа» — И. Аксаков). Его лирика была, в конечном счете, проникнута всеобщим отрицанием. В поисках исхода из этой тоски и отрицания Тютчев «склоняет колени перед безумием креста», обращается к старым «верованиям», к исполненному «величия поэзии необычайного» «русско-византийскому миру», стародворянскому укладу. Тема «Урании», тема «светозарного дня», который не одолеть «бунтующей мгле», возвращается в новых, подсказанных романтической традицией, образах и звуках стихотворения «Море и утес», написанного в 1848 г. Волны европейского хаоса, европейской революции разбиваются о несокрушимые граниты николаевской империи. Пространным автокомментарием к этому стихотворению является написанная тогда же центральная из политических статей Тютчева — «Россия и революция». Безбожный, антихристианский Запад, по мысли Тютчева, — во власти революционной стихии, сущностью которой является начало индивидуализма, предельно-возвеличенного, возведенного в божескую степень человеческого «я». Единственной силой, способной противостоять Западу, является христианская Россия, но не высшие классы общества, усвоившие европейский образ мыслей и чувств, а «край русского народа» — Россия крестьянская — край «смиренья», «долготерпенья» и самопожертвования по преимуществу. Отсюда возникает неизбежность борьбы между безбожным и католическим Западом и православной «Восточной Европой» — Россией и тяготеющим к ней славянством, — от исхода которой зависят судьбы мира и христианской культуры. Такова основная сущность политического миросозерцания Тютчева, в котором отталкиванье от революционного буржуазно-индивидуалистического Запада соединено со стремлением реставрировать стародворянский уклад, но на частичном усвоении новой, по существу буржуазной же, программы (отмена крепостного права, свобода общественного мнения, дворянско-буржуазный империализм). Однако, силы, против которых борется Тютчев-идеолог и Тютчев-политик, являются теми самыми силами, во власти которых находится Тютчев-лирик-романтик. Отсюда то «страшное раздвоение», «двойное бытие», которое ощущает в себе поэт. Стихи, обращенные Тютчевым к Наполеону — «сыну революции», вступившему с нею в «отважную борьбу», — можно отнести к самому поэту: он «носил в самом себе» начала того индивидуализма и хаоса, которым объявил «невозможный бой» в своих политических статьях и стихах. В лирике Тютчева это сказывается, с одной стороны, трагической героикой (призывы к «безнадежной борьбе»), с другой, нигилистическим позитивизмом, окрашивающим некоторые его стихи последнего периода («Природа-сфинкс. И тем она верней своим искусом губит человека, что, может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней»).

Подобно тому, как в тематике и образности лирики Тютчева мы присутствуем при разложении, распаде классического космоса, общий стиль ее представляет собой распад «высокой» «классической» традиции, трансформируемой воздействием стиля немецкого романтизма. «Малая форма» стихов Тютчева, их «фрагментарная» композиция — «продукт разложения монументальных форм XVIII в.» (Ю. Тынянов). Поэзии Тютчева в высшей степени свойственен дидактизм, декламационно-ораторская патетика классической оды, но — в соответствии с общей направленностью его творчества — поучения, восклицания, обращения и призывы его стихов чаще всего носят субъективно-лирический характер, обращены поэтом к самому себе, к своей собственной душе или к дублирующим ее явлениям из жизни природы. В соответствии с этим, «витийственность» классической лирики сочетается в поэзии Тютчева с ее исключительной музыкальностью, мелодизмом — «певучестью строфы» (В. Брюсов). Но с особенной силой разложение классического канона сказывается в метрике Тютчева. Два центральных стихотворения Тютчева — «Silentium» и «Сон на море» — написаны сочетанием различных метров. Соответственно тому, как в классические «видения и грезы» «Сна на море» врывается «хаос звуков» — «свист ветров», «грохот морской пучины», — ломается единый метр стиха: в амфибрахии «сна» вторгаются дактили и анапесты. Своими «вольными ритмами» Тютчев зачинал настоящую революцию в области русского стихосложения, целиком отвергнутую современниками (в сборнике, вышедшем в 1854 г. под редакцией Тургенева и послужившем основой для всех последующих изданий вплоть до издания 1923 г., «беззаконные» стихи Тютчева были вправлены в однородные метры) и осуществленную впоследствии символистами.

Лирика Тютчева, по слову Фета, — «утонченной жизни цвет», возникающий «на высях творенья» в период дворянской «осени», дворянского ущерба — конца большой, сложной и богатой культуры. «Сущная его суть — le fin du fin», отзывался о Тютчеве И. С. Тургенев. Вот почему «умильная, таинственная прелесть» его стихов ощущалась с особенной силой людьми, так или иначе причастными к этой культуре — Тургеневым, Фетом, Достоевским, Львом Толстым, даже Некрасовым. Наоборот, критиками-разночинцами поэзия Тютчев просто не воспринималась. Так, в 90-е годы Скабичевский писал: «Тютчев, во всяком случае, в достаточной мере скучноват в своих безукоризненных красотах, и, исключая некоторых его произведений, помещенных в хрестоматиях, большинство их читается с трудом и ценится лишь самыми строгими и рьяными эстетиками». Широкое и полное признание поэзия Тютчева нашла только в первое десятилетие XX века в литературной и общественной среде эпохи русского символизма. Для символистов  «детей ночи» — представителей дворянско-буржуазного декаданса — Тютчев оказался близок и «декадентскими» мотивами своей лирики и своей художественной манерой романтика-импрессиониста — «великого мастера и родоначальника поэзии намеков» (Брюсов).

Раскрыв во всей его значительности и глубине сложный и утонченный мир лирики Тютчева, вскрыв изумительное художественное совершенство его творчества, символисты прочно ввели Тютчева в наше сознание в качестве одного из самых выдающихся представителей русской классической литературы — «учителя поэзии для поэтов» (А. Г. Горнфельд). После Октябрьской революции то жизненное значение, которое имел Тютчев для символистов, конечно, утрачено. Однако, творчество Тютчева продолжает оказывать и посейчас воздействие на самые разнообразные течения и школы современной поэзии, до пролетарской включительно.

С 1920 г. в подмосковном сельце Муранове (Ашукинская платформа Северных дорог) организован под руководством внука поэта музей имени Тютчева, в котором сосредоточено наибольшее количество материалов, связанных с его жизнью и творчеством.

Библиография (до 1912 г. см. XX, 722): «Полное собрание сочинений; под ред. Я. В. Быкова, изд. А. Ф. Маркс; «Избранные стихотворения», ред. Георгия Чулкова, Гиз, 1923; «Тютчениана» (эпиграммы, афоризмы и остроты), предисловие Георгия Чулкова, М., 1922; «Новые стихотворения», ред. и примеч. Георгия Чулкова, М. — Лнгр., 1926; «Письма Тютчева к его второй жене», сборник «Старина и Новизна», кн. XVIII, XIX, XXI и XXII; «Ф. И. Тютчев в своих письмах к Е. К. Богдановой и С. П. Фролову», с предисловием и примеч. Е. П. Казанович, Лнгр., 1925; «Проект дипломатической депеши Тютчева», Известия по русскому языку и словесности, 1928, т. 1, кн. 9.—О Тютчеве А. Лаврецкий, «Ф. И. Тютчев», сборник «Слово о культуре», М., 1918; Леонад Гроссман, «Тютчев и сумерки династии», Русская Мысль, 1918, 1 (перепечатано в его книге «Мастера словесности», М., 1928); Б. Эихенбаум, «Мелодика стиха», Птб., 1922; «Тютчевский сборник», Петр., 1928 (материалы и статьи Георгия Чулкова, Д. Благого и др.); Д. Благой, «Тургенев — редактор Тютчева», сб. «Тургенев и его время», М., 1923; А. Лаврецкий, «Тургенев и Тютчев», сб. «Творческий путь Тургенева», П., 1923; Д. Благой, «Мураново», М., 1925; Н. Гудзий, «Аллитерация и ассонанс у Тютчева», Slavia, 1927, V/3; Георгий Чулков, «Последняя любовь Тютчева», М., 1928; «Мурановский сборник», 1928 (письма и материалы); «Урания», тютчевский альманах, Лнгр., 1928 (материалы и статьи Л. Пумпянского, Георгия Чулкова, К. Пигарева, Е. Казанович, Д. Благого и др.); А. Старчаков. «Литературные заметки», Известия, 1928, № 286; Ю. Тынянов, «Архаисты и новаторы», Лнгр., 1929. — Полную библиографию (за 1819—1923 гг.), см. в «Тютчевском сборнике» и (за 1923—1928 гг.) в «Урапии».

Д. Благой.