Украина

Украина. Украинский язык, термин, которым в течение последних 30—40 лет почти вытеснен прежний, более широкий термин: «язык малорусский» 1). Слово «украина» в старину значило просто «пограничье». Во времена великого княжества Киевского XII в. мы находим, например, упоминание об «украине» Галицкой, точнее Галицко-волынской, на пограничье области Смоленской (см. «Ипатьевская летопись» под 1189 г.), и одновременно встречаем сообщение, под 1187 г., об «Украине» приднепровской, левобережной (нынешней Полтавщине). После татарского нашествия XIII в. под «украиной» понимались у малороссов преимущественно лишь земли днепровского степного пограничья (Украина левобережная и Украина правобережная). С ХV-ХVІ вв. здесь развилось казачество, и тогда территория «Украины» значительно расширилась как по левому, так и по правому берегу Днепра. В XVII в. казачество Украины, т. е. Приднепровья, явилось выразителем национальных идеалов всего малороссийского народа, а в XVIII— XIX в. новая малороссийская литература произошла из этой же казацкой Украины. Котляревский, Гулак-Артемовский, Квитка-Основьяненко, Шевченко и др. таланты литературно разработали живую малороссийскую речь своих родных местностей, и она, речь «собственно-украинская», легла в основу литературного языка всех малороссов, какими бы они ни говорили малороссийскими наречиями и говорами; все национально-сознательные малороссы, российские ли подданные или австрийские, от Кавказа до Карпат, понемногу привыкли называть себя «украинцами». Правда, в литературных спорах малороссы, говоря о чертах несходства между речью малороссов австрийско-подданных и российско-подданных, все еще часто именуют одну речь «галицкой», а другую — «украинской» и противопоставляют «австрийских русинов» подлинным «украинцам», т. е. суживают смысл термина «Украина»; но за последние времена даже в таких случаях предпочитают соблюдать терминологию: «речь Украины Австрийской» и «речь Украины Российской». Спорить  против замены имени «малорусский» именем «украинский», которым малороссы дорожат, было бы и бесцельно: житейская практика преодолевает филологическую точность. Все же филологи, надо полагать, еще долго не откажутся от несбивчивого термина «малорусский язык», как ради точности диалектологической, так и из-за соображений об исконной истории развития малорусского языка. Число всех малороссов полагают свыше 35 млн. (великороссов — свыше 66 млн., белорусов — ок. 8 млн.). Антропологического единства между ними нет (ср. труды Гильченка, Ивановского). Если в крови великороссов сильна примесь финская, то в крови малороссов, по крайней мере, степных, сильна примесь тюркская.

В диалектологическом отношении малорусский язык распадается на две крупных, но неравных ветви: меньшая (ок. 1/5) — наречие западно-малорусское; большая (ок. 4/5) — наречие восточно-малорусское; и каждая из обеих ветвей в свою очередь распадается на два типа: один тип — говоры обычные, фонетически развитые; другой тип — говоры более редкие, захолустные (горные или болотные), фонетически недоразвитые, иначе — архаичные. Область наречия западно-малорусский политически частью оторвана от прочих малорусских областей; сюда относятся австрийские земли Галичина, Буковина и Угорская Русь, из которых много малорусских колонистов переселилось и в Америку; под властью России западно-малорусским наречием говорит Подолье с северной Бессарабией, Подляшье и значительная часть Волыни. Область наречия восточно-малорусского занимает огромное пространство от днепровского Правобережья (Киевщины и пр.) до Дона и Кавказа, равно как включает в себя малорусские колонии на Дальнем Востоке. Отличием западно-малорусского наречия от восточно-малорусского является, например, отделение ся (западно-малорусское «ся бою» — восточно-малорусское «боюся»), порядочное несходство ударений, особенно при спряжении (западно-малорусское «хόджу, принéсла» = восточно-малорусскому «хожу, ходю, принесла»), твердое т в 3-м лице (западно-малорусское «вин ходит» = восточно-малорусскому «вин ходить»), окончание его (чит. эhо) в родительном падеже местоимение (западно-малорусское «до нéго» = восточно-малорусскому «до ньόго, до йόго»), твердое склонение прилагательных на ий (западно-малорусское «третый, трета, троте» = восточно-малорусскому «третий, третя, трете»), твердость с в окончании ский, цкий (западно-малорусское «руский, турецкий» = восточно-малорусскому «русский, турецкий»), неудвоенность согласных пород окончанием ье (западно-малорусское «жите, хόджене» = восточно-малорусскому «життя, ходиння»), и мн. др.; между прочим, западно-малорусский выговор звука и (из h-l и I) очень груб, он тверже русского ы (например, западно-малорусское «лыко, сыла»), тогда как в восточно-малорусском наречии здесь слышится средний звук между ы и и, на письме выражающийся через букву и (восточно-малорусское «лико, сила»). В говорах переходной области между обоими наречиями все эти черты крайне смешиваются; и, например, западная Киевщина, с ее ясным основным восточно-малорусским типом, содержит и черты речи подольской. Взаимопониманию обоих наречий все черты указанного фонетического несходства препятствуют очень мало; и недоразумения между малороссом западным и восточным, коренятся преимущественно в несходстве слов для обозначения одинаковых понятий: западно-малорусский словарь ближе к польскому, восточно-малорусский словарь ближе к русскому. Случается, даже, что малоросс восточный, далеко не свободно понимает малоросса западного. Внутри каждого из обоих названных наречий, как западного, так и восточного, разъединенность вносится наличностью говоров архаичных, с их своеобразной, резко   обособленной, недоразвитой фонетикой. Вместо излюбленного обычного малорусского и («кінь, ліс, шість»), в архаичных говорах доныне удержались дифтонги, т. е. двугласные звуки (например, «куонь, куынь» = великорусский конь; «ліэс, шіэсть» = великорусский лес, шесть). Такую архаическую двугласность (некогда общую для речи всех малороссов) в западно-малорусском наречии сохраняют кое-какие говоры карпатских горцев (в Австро-Венгрии) и Подляшье (в России), а в восточно-малорусском наречии этот дифтонгизм уцелел у жителей Полесья (киевско-волынско-минско-черниговско-полтавского). Иногда диалектологи предлагают считать все нынешние дифтонговые говоры, в их совокупности, за одну общую группу, которую классифицируют как особое «северно-малорусское наречие». Но подобная, чисто механическая, объединительность в деле классификации архаичных говоров неудобна потому, что при дальнейшем анализе придется разбить архаичное «северно-малорусское наречие» опять-таки на те же две ветви: западную и восточную, после чего окажется, что западные из северно-малорусских говоров — это органический, зародышный прототип всего западно-малорусского наречия, а восточные из них —прототип всего наречия восточного. В отношении к письменному, литературному украинскому языку архаические говоры, как захолустная речь крайне ничтожного меньшинства малороссов, недоразвитая, для иных даже «смешная», остались для прочих малороссов лишь отяготительным, бесполезным привеском, с которым литературный язык абсолютно смеет не считаться. Однако для историка-лингвиста изучение архаичных говоров в высшей степени полезно и интересно, потому что они — живой, наглядный образчик того, чем был малорусский язык лет 600 назад, в ХІV в.

История малорусского языка, довольно сложная, в кратких чертах сводится к следующему. Все славянские языки распадаются на три семьи: а) западную (языки полабский, польский, чешский, словацкий, лужицкий), б) южную (болгарский, сербо-хорватский, словенский) и в) восточную, в которой имеются три ветви — южная, средняя и северная, или, по более новой терминологии, языки малорусский, белорусский и великорусский. Восточнославянская семья иначе называется русской, по имени той «русской» (т. е. норманской-варяжской) династии, которая в киевский великокняжеский период властвовала из Киева над всеми восточно-славянскими племенами. В доисторическую эпоху, лет за двести до призвания варягов, язык всех восточных славян был несомненно один, и отличалась та единая восточнославянская речь от южнославянской и западнославянской  такими признаками: 1) полногласием (общерусское «борода, молоко, берег»; церковнославянский «брада, млеко, брег»; польский broda, mleko, brzeg); 2) смягчением зубных д, т и сочетаний кт, гт, хт — в [д]ж и ч (общер. «хо[д]жу, свеча, ночь»; церковнославянский «хожд, свешта, ношть»; польский chodzę, swieca, noс); 3) зачинным о вместо е (общер. «олень»; церковнославянский «иелень»; польский jelen). Так же, вместо носовых юсов все восточные, славяне успели еще в конце периода своего языкового единства выработать неносовые звуки у и я («дуб, зять»; цероковнославянский польский dab, zięc); прарусское звучало іэ; несомненно, что еще в общерусскую эпоху глухие гласные ъ и ь (краткое у и краткое і) звучали во всей восточнославянской семье несколько иначе, чем в прочих славянских языках, —  вероятно, с легкой склонностью к о и к е. О сроке, когда кончился период полного восточнославянского (или прарусского) языкового единства, можно строить только предположения. Один из самых авторитетных филологов-исследователей, акад. А. А. Шахматов, в своем новейшем труде: «Очерк древнейшего периода истории русского языка» (1916) с определенностью высказывается: «Распадение восточнославянских племен и их языка относится (в своем постепенном ходе) к VII и VIII в.; вероятно, к IX в. восходит (как завершение процесса) распадение единого русского племени на три племенные группы: южную, северную и восточную» (стр. XXXVI и стр. XXV). Все же правдоподобно, что даже в IX в., когда варяги основывали на восточнославянской  территории «русское» государство, единство речи всех восточнославянских племен еще не было нарушено ничем практически очень крупным. Отдельные говоры трех восточнославянских групп должны были, конечно, уж и тогда иметь очень характерные черты. Но какого-нибудь взаимного непонимания между ними мы допустить не смеем в IX в. Ведь в это время вообще все славяне, даже совсем разных славянских групп, не ощущали сколько-нибудь сильного несходства между славянскими языками. Если одновременная тогдашняя проповедь свв. Кирилла и Мефодия, апостолов из земли славян южных, превосходно понималась в Чехии, стране славян западных, то варяжские вожди, вокняжившиеся в IX в. над славянами одной и той же группы, восточной, должны были ощущать от Новгорода до Черного моря лишь безусловно-единый язык. Оттенки между говорами трех групп восточнославянских племен IX в. могли представлять преимущественно лишь ту разницу, какая вообще неизбежна между говорами одного и того же языка, разбросавшегося на огромном пространстве. С ощутимостью практическою, реальною, она по преимуществу сводилась, очевидно, к несходству отдельных слов на севере и на юге для обозначения одних и тех же понятий; «баня» (= свод, купол здания), «повонь» (= наводнение), «вехъть» (= мочалка) и мн. другие южные слова, которые мы впоследствии знаем из начально-киевской летописи и других южных  памятников, и которые сплошь да рядом не могут быть объяснены без помощи современного малорусского языка Киевщины, едва ли и в IX в. известны были на севере (см. «Древнекиевский говор» А. Крымского в «Известиях» Русского отделения Академии наук, 1907); а север зато имел свои слова, неизвестные югу IX в. Что касается оттенков фонетических и морфологических между восточнославянскими говорами IX в., то тогдашняя разница в этом отношении между югом и севером едва ли тогда уж сознавалась в житейском обиходе как нарушение прарусского языкового единства. Надо, впрочем, помнить, что касательно IX в. всякие филологические сообщения о типе старорусских наречий и о степени их взаимной понятности или непонятности не носят характера бесспорной точности, потому что письменных данных от IX в. мы не имеем. Документальные восточнославянские памятники, позволяющие судить о языке твердо, начинаются собственно только в XI в. — в Киеве ли, в Новгороде ли. Положим, речь южнорусская, именно приднепровская, имеет записи еще от Х в. — в виде перечня имен днепровских порогов, данного греческими буквами у Константина Багрянородного (умер в 969 г.); но славянскими буквами южнорусские памятники идут только со времен киевской державы Владимира Святого — в виде мелких надписей Х—XI вв.; а южнорусские книги, все равно как и северно-русские, дошли до нас  только от времени Владимировых детей XI в. Оттого достоверную историю малорусского языка (все равно как и великорусский) приходится поневоле начинать только с XI в., хотя бы многие малорусские и великорусские черты готовы были еще и в IX в. Старейшие дошедшие южнорусские книжные памятники: из Киевщины — Изборники Святослава 1073 и 1076 гг., Синайский патерик XI в., Житийный Успенский сборник XII в. с произведениями также местных печерских отцов, Богословие Иоанна Дамаскина ХІ Ів., Студийский Устав около 1193 г.; из Черниговщины — Румянцевская Лествица XII в. № 198; из Волыни — отрывки Туровского Евангелия XI в.; из Червонной Руси — южногалицкие Слова Григория Богослова XI в., северногалицкое Евангелие 1144 г., Венский Октоих XII—XIII в., Христинопольский Апостол XII— XIII в., северно-галицийское Евангелие 1266—1301 г., буковинское болгаро-софийское Евангелие XIII в., буковинское Евангелие поповича Евсевия 1283 г. и др. Писаны книги на чужом, церковнославянском (болгарском) языке, но южнорусские писцы допускали невольные описки в духе своей живой речи, и благодаря этому мы из-под церковнославянской коры довольно легко улавливаем общий облик южно-русского языка летописной киевской великокняжеской державы. И выясняется, что в XI в. южно-русский язык знал смешение звуков и и ы; так, в кіев. Изб. 1073 г. «глаголетьcы» (л. 9, εϊρηται), «cы мьнети  начьнеть» (л. 47 об.,  έαυτόν οίηθείη), «помыслы!» (л. 49 об.,  έννόησον), «та ли съмееши!» (л. 87), «неправьди» (л. 104 об.); «запони» (л. 116), «просты ни» (л. 122, вм. «прости ны»,  απήλλαξας), «плътолюбыя» (л. 135), «на Амаеунтыисцемь» (л. 153), «Ахименыды» (л. 154), «выны» (л. 154 об)., крайне часто «си» вм. «сыи» (=сущий, например, л. 267) или «сии» вм. «сыи» (л. 164 об.), «о землямерыи» (л. 203 об.), «посинети» (л. 216,=посынити, усыновить) и др.; в малом Изб. 1076 г. «осырею» (л. 112,=осиротею); множество примеров и в червонорусских Словах Григ. Богослова XI в. Параллельно с отвердением прарусского и появлялся у южноруссов XI в. очень мягкий звук и из старого дифтонга (íā); и в то время, когда в средней и северной Руси дифтонг стал понемногу с XI в. превращаться в е, мы находим в киев. Изб. 1073 г. «ниции» (л. 5). «нимая» (л. 142), «ними суть» (л. 150), «пламение[ть]» (л. 153 об.), «[с]имя» (л. 67 об., σπέρμα), «исцили» (л. 162), «въразуминие» (л. 264), «в вери» (л. 17 об.), «о Авраами» (л. 113 об.), «на Кvпри» (л. 153) и мн. др.; в Изб. 1076 г. «пити в миру» (л. 237,=в меру); в червонор. Григории Богослове XI в. «стины» (л. 6) и т. п. (ср. нынешний малорусский «стіна», «міра», «німий» и т. п.). В звуке е, который у южноруссов XI в. еще не звучал твердо (т. е., например, слова: «везе», «небо», «дерево» еще не звучали на современный малорусский лад: «вэзэ», «нэбо», «дэрэво»), различалось два оттенка. Один — ближе к ä, в таких словах как «шесть» и «житие»; другой - ближе к ö или к ё, именно — перед твердыми слогами и во флексиях склонений, так что «жена», «ледъ», «на немь», «на неи», «в сеи стороне» произносились приблизительно как «жёна», «лёдъ», «на нёмъ», «на нёи», «в сёи стороне». В первом случае из под пера южнорусса XI в. легко появлялась вместо е буква я; например, в Изб. 1073 г. (л. 67) вместо «житие» писалось «жития» (ср. нынешнее малорусское «життя», при великорусском «житьё»), и начертаниями этого типа киев. Изб. 1073 г. изобилует чрезвычайно. Во втором случае мы вместо е встречаем с XI в. букву о: «чоловека» (Изб. 1073, л. 179 об.), «жона» (Изб. 1076 г., л. 181 об.), «ничосо» (Григ. Бог. XI в., л24) и т. п.: (ср. нынешний малорусский «чоловіка», «жона», «нічого»); летъ сто спустя это явление оказалось чревато очень важными звуковыми последствиями. Неударное о было в XI в. чистейшее о, которое однако при случае могло склоняться то в сторону у, то в сторону а. По соседству с о и с в неударное о, как диалектически и теперь на Украине, способно было суживаться и превращаться в у (и тогда южнорусские писцы XI в. писали «уружье» вместо «оружье», «не мугущи» вместо «не могущи»). По соседству же с а неударный звук о мог расширяться и превращаться сам в а, так что нынешнее украинское «багатий» (из «богатый») видно уж и из памятников XI в.; такую же черту показывает нам Прнднепровье XI в. и в словах иностранных: «от Амона—Аманите» в киев. Изб. 1073 г. (л. 137), «Иоан схаластикъ» в заглавии черниговской Румянц. Леств. XII в., даже «панахида» (наряду с «панохида») в Студ. Уставе около 1193 г. (л. 270 об., ср. нынешний малорусский «панахида»). Неударный звук у мог получаться в XI в. и из согласного в: писец Изб. 1073 г., подобно нынешнему киевлянину, вместо «вредъ» произносил «уредъ» (л. 18 об. «на уреды»,  πρός βλάβην): у него же мы читаем «прауда» (л. 60 об.); он же достаточно смешивал предлоги в и у; и в червонор. Григории Богослове XI в. знаменитое изречение Пилата передано  «еже уписал есмь, въписахъ» (л. 143). Впрочем, нынешнее любимое малороссами свободное чередование предлогов у и въ, хотя и выразительно проявляется в XI в., оказывается прочно вкоренившимся явлением лишь век спустя (черниг. Леств., Венск. Октоих и др.). Согласное г (теперь оно у малороссов звучит h, а у великороссов g) звучало у южноруссов XI в. как звук длительный, т. е. ни в каком случае не как g; Константин Багрянородный Х в. передавал в именах днепровских порогов то через гамму (звук длительный), то даже через греческую букву χ; так и червонор. писец Григорий Богослов XI в. писал «ходъ» вместо «годъ» (л. 146) и, наоборот, вместо «слухъ» он писал «слугъ» (л. 336,  άκοή); киев. писец Изб. 1073 г., переделывая имя царя Авгаря в «Аввар» (л. 262), засвидетельствовал тем свое произношение г за h; часто он и вовсе пропускал букву г; например, «от едино» (л. 18 об., вм. единого), «томления вражьско» (л. 186 об., = вражьского), «м’ночьстьныихъ» (л. 264, =многочестных), «рече Бо» (л. 50, ό Θεός) и мн. др.; в Изб. 1076 г. «сърешу» (л. 1 об., вместо «съгрешу»), «изниеть» (л. 237, вместо «изгниеть»): на черниговском чаре около 1151г.: «своего осподаря» и т. д. Слоги рю и ру, ря и ра, как и теперь, легко путались в южной Руси XI в.; в Изб. 1073 есть и «царю» (л. 144) и «цару» (л. 143 об., л. 185 об., л. 260 об.), есть и «кумира» (л. 251 об.) и «кумиря» (л. 120), «твору волю» (л. 168), «раствораеться» (л. 211 об.) и т. п.; то же и в других южнорусских рукописях XI в. В области склонений южнорусская речь XI в. отличалась, как и теперь, соблюдением той старинности, которую уж и тогда теряла речь северной Руси. Если малорус  доныне образует дательный и местный падежи с переходным смягчением («на дорозі», «дівці», «в кожусі»), если он соблюдает падеж звательный («дівко! чоловіче! кόню!»), сохраняет дательный падеж на «ові» («чоловікові») и т. п., то понятно, что так все было и в XI в.; и тогда же более архаичное «духови» (например, Григ. Бог. XI в., л. 357) чередовалось с «духове» (л. 356 об.). А тем временем северо-руссы XI в. обнаруживали уже наклонность образовывать формы «девке, на дороге, в кожухе» (ср. у писца Новгородского Минеи 1096 г. «рабу твоему Дъмке»), звательный падеж они заменяли именительным, питали неохоту к дательному на ови и вскоре его вовсе забросили. Любимые нынешними украинцами имена мужского рода на о («дядько, Павло   и др.) были очень употребительны издавна, например, «Синько» в договоре Игоря с греками 945 г., «Петро, Пауло» в Изб. 1073 г. (л. 262 об.), «Марко Печерникъ» в Киево-Печерском монастыре, «Василько» и «дядько» в Начальной летописи и т. п.; у великороссов XI в. мы видим уж начавшийся переход таких имен в разряд женского склонения (ср. то же новгородское «рабу твоему Дъмке» 1096 г.). Но были в южнорусском склонении XI в. и свои новообразования. Смешение дательного и местного падежей, по современному малорусскому типу «в густому лису» (=в густом лiсу), отразилось у писца Григория Богослова XI в.: «о жестосрьдуму Фараосу» (л . 305); в киевском Богослове И. Дамаск. XII в.; «о божьствьнууму въплъщению» (л. 114), «о будущууму суду (л. 184-185). В родительном много мягкого различия, где великороссы предпочли окончание ей (великорусское «врачей», «дождей», «монастырей»; малорусское «врачів», «дождів», «манастырів»), южнорусские памятники показывают ясных предвестников нынешней малорусской формы; ср. «врачев» в Изб. 1073 г. (л. 48 об., л. 105, л. 130 в Синайск. Патер. XI в., (гл. 306) и в черииг. Леств. XII в. (л. 81 об., л. 185 об.), «дъждевъ» в Григории Богослове XI в. (л. 290 об.), «плачевъ» (там же, л. 248) «манастыревъ» в печерском Усп. Сб. XII в’ (л. 32), «молевъ» в Изб. 1073 (л. 77 об.). Кстати сказать, «моль», «полынь» и некоторые др. принадлежали в XI в. к роду мужскому (так и теперь по-малорусски; по-великорусски «моль» и «полынь» — женского рода); а вместо «парь» говорилось тогда «пара» (женский род; ср. современное «сильна пара»; великорусское «сильный паръ»).В склонении местоимений исконность нынешних малорусских форм «тобі» «собі» (тебе, себе) вполне подтверждается обильными показаниями всех памятников XI в. В чередовании глагольных основ на «—овать» и «—ывать» данные южнорусских памятников XI в. свидетельствуют о выговоре «—овати». И если северорусс эпохи детей Владимира Святого склонялся к окончанию «—ывать» (ср. и нынешнее великорусское «распытывать»), то для киевского писца Изб. 1073 г. форма «роспытовати» (л. 10) была единственной родной его формой (современное малорусское «роспитувати»). Писец Изб. 1073 г. и вместо «бывати» писал «бовати» (л. 136 об. «знамения боваху»); а так как неударная буква о часто означала под его пером звук у, то вполне возможно, что в Киеве XI в. уже произносили по нынешнему: «роспитувати» и «бувати» (хотя на письме такое южнорусское «—увати», с начертанной буквой у, проявилось лишь век спустя). В спряжении других глагольных основ мы тоже часто узнаем в XI в. нынешние малорусские формы; например, древность современных малорусских «біжи», «біжу» и «вони біжать» (в противность великорусским «беги», «бегу» и «бегутъ»), подтверждаемая и церковнославянским языком, ясна также из показаний киев. Изб. 1073 г. (л. 9 об., л. 131), Изб. 1076 г. (л. 9, л.73), Григорий Богослов XI в. (л. 113), черниг. Леств. XII в. (л. 17 об., л. 45, л. 126 об.) и пр. Обычное нынешнее малорусское окончание 1-го лица множественного числа мо («ми знаемо», «ми ходимо»  = мы знаем, мы ходим) случайно оказывается засвидетельствованным в югжнорусских памятниках только с XII в. (в печерском Усп. Сб. XII в.: «веровахомо», л. 79; с нечеткостью и в Григории Богослове XI в.; «предъступаемо», л. 361, προϊωμεν),  но сравнительно-языковедные соображения показывают, что это мо гораздо старее даже эпохи Киевского государства. Восходящее к такой же седой древности окончание 3-го лица настоящего времени на ть (современное малорусское «він носить» и «він береть[ся]»¹⁾, «вони носять» и «вони беруть», т. е. он носит, берет, они носят, берут) встречается на каждой странице всех южнорусских памятников XI в., хотя противоречит церковнославянскому правописанию. Отпадение флексии ть в этих формах тоже оказывается в XI в. вполне установившимся явлением, так что нынешние малорусские формы: «вин йе» (=он есть), «вин бере» (= он берет), «вин буде» (= он будет), «вин убивае» (= он убивает) очень обычны и в киевском Изб. 1073 г. и в червонорусском Григории Богослове XI в.; стяжение ае в а там тоже в полном ходу, например: «быва и отъбыва» (Изб. 1073 г., л. 230, л. 239 об.), «умлъкаа» (Григорий Богослов, л. 284, σεσίγηται). В глаголе «быти» 3-е лицо единственного числа «есть» или «е» по временам служило в XI в., как и теперь, заменой прочих лиц: «мы повелени е» (Изб. 1073 г., л. 34 об., προστετάγμεθα), «ты чись есть» (Григорий Богослов, л. 112,  καθαρός εί), «неции есть» (Изб. 1076, л. 216, вм. «суть»). Той форме будущего времени, в которой у нынешних малороссов вспомогательный глагол имеет вид му («знати-му, знати-меш, знати-ме» и т. д. = буду знать, будешь знать и т. д.), соответствует в памятниках XI в. более архаичная форма, где вспомогательный глагол имеет старинный вид «имам», т. е. «знати имамь» и т. д.; но начальное и в «имамь» могло уж отпадать, — и форма будущего времени «из’ едати  мать» в черниговском Леств. XII в. (л. 198 об.) есть первый шаг к нынешнему малорусскому «ізйідати-ме». Видна в XI в. склонность выражать прошедшее время не только причастием на л («он дал есть», «они дали суть»), но и причастием на в («он дав  есть», «они давше суть»), например, в Изб. 1073 г. «он е събраве» (л. 77 об.), «е давъ» (л. 89), «уставивъ» (л. 23 об., έδογμάτισε) и т.д. Из них во множественном числе постепенно затем возобладала форма только на л (ср. нынешний малорусский «ми дали», хотя еще в XV в. малорусским грамотам обычна была форма типа «мы взревше есмо»), а в единственном числе, наоборот, теперь возобладала исключительно форма на въ (ср. нынешний малорусский «він дав, він зібрав, він уставив», т. е. он дал, он собрал, он уставил). Форма страдательного причастия вместо этимологическго окончания еный часто, как и теперь, имела в XI в. окончание амий; параллели к современному малорусскому «посажаний, повішаний, скінчаний», «засмоляний» (= посаженный, повешенный, засмоленный) есть в Изб. 1073 г. (л. 121 об., л. 190 об., л. 262), Усп. Сб. (л. 68, л. 75), черниговском Лествице (л. 114 об., л. 145 об.) и мн. др. Ощущается в XI в. способ выражения страдального синтаксиса через безличные предложения с винительным падежом подлежащего и с причастием среднего рода для сказуемого, по образцу современного малорусского «його вбито» (= он убит); например, в киевском Изб. 1073 г.: «им же е поручено етрой-тъ» (л. 46 об., = те, кому поручен этот порядок): в Изб. 1076 г.: «мед дано бысть Богомь» (л. 268, = мед дан); в червонорусском Григории Богослове XI в.: «свет тьмою женомо, н не постижемо» (л. 1 об., = свет тьмою бывает гоним, но не одолеваем ею); но при подлежащем множественного числа такие примеры документально отмечаются лишь в XIV в. (в грамотах: «листы принесено» = письма принесены и т. п.). Возвратный залог, образуемый с «ся» (или с «си») является в памятниках XI в. также с окончанием «сь», которое применяется специально по южнорусскому; у Григория Богослова «ин би явилесь» (л. 21 об., άλλος άν ώφθη), «постыдися или убоись!» (л. 366) — ср. современный малорусский «явивсь, бийсь» (= явился, бойся!). Среди южнорусских предлогов XI в. «от» уже мог иметь свой нынешний вид «од» (ср. «одо Иерусалима» в Григории Богослове, л. 90 об.,  άπό Ίερουσαλήμ). В предлоге «из» могло отпадать начальное и, а к предлогу «с» могло прибавляться благозвучное и спереди, в силу чего «изъ» и «с» смешивались в XI в. на нынешний малорусский лад. Например, в Изб. 1073 г.: «незмутьне» (л. 247), «бе-злияния» (л. 13 об., άσυγχύτως), «многое о строи збеседовавъше» (л. 216 об.) «елико исъвяжете — будет съвязано» (л. 126 об.), «измесьна» (л. 25 об., συγχυθέντσ); в Изб. 1076 г.: «іс благословениемь» (л. 275); в Григории Богослове XI в.: «требованиемь и зволениемь» (л. 176 об.); в Усп. Сб. XII в.: «оружие звлекоша» (л. 15 а), «з молитвы святого «(л. 106 об ); в Богослове Дамаскина XII в.: «луна ис звездами» (л. 75). Можно было бы значительно удлинить перечень особенностей южнорусского языка XI в., извлекаемых из-под коры книжного церковнославянского языка того времени; но и того, что указано, достаточно для охарактеризования киевской и червонорусской речи эпохи детей Владимира Святого. Из указанных черт одни свойственны были исключительно южнорусским наречиям XI в. (например, отвердение и и смешение его с ы, параллельно с появлением нового, мягкого і из е); другие известны были и среднерусским племенам (будущим белорусам); третьи известны бывали и на севере, но лишь кое-где; четвертые некогда составляли общее восточнославянское (или прарусское) достояние, но в XI в. обнаруживали несомненное стремление всюду исчезать в речи руссов севера и непоколебимо сохраняться в речи юга; и в то же время север вырабатывал свои собственные языковые черты, чуждые югу. Таким образом, по общей совокупности своих признаков, живой язык юга XI в. стоит в восточном славянстве совсем уж особняком. Речь Поднепровья и Червонной Руси XI в .— это вполне рельефная, очень определенная, ярко   индивидуальная лингвистическая особь, и в ней с чрезвычайной легкостью и отчетливостью может быть опознан прямой предок соврем, малорусского языка, потому что уже содержит огромную часть современных малорусских особенностей.

¹⁾ Вне сочетания с «ся» теперь по-малорусски  форма «береть» призабыта; говорится просто «бере», без всякого окончания.

 

Все-таки южнорусский язык в XI в. не имел еще самого существенного, самого яркого своего признака: выговора «біб», «кінь», «твій» (вместо «боб, конь, твой»), — не имел той черты, которая наирезче отличает малорусский язык не только от белорусского и великорусского, но и от всех славянских вместе. Кой-какие зародыши ее могли слегка обозначаться, пожалуй, и раньше XI в., но, в общем, и эта черта и сверх нее еще некоторые другие звуковые явления, тоже довольно типичные для малорусского языка, ведут свое начало собственно лишь с XII в., после того как определился с большей или меньшей решительностью чрезвычайно крупный звуковой факт: совершающееся в массовом характере «падение глухих». «Падение» состояло в том, что глухие гласные звуки (ъ и ь), прежде имевшие свое особое, слоговое произношение, в иных случаях начали заменяться чистыми о и е, а в других случаях — вовсе исчезали и, следовательно, переставали образовывать особый слог; и вместе с тем двусложное сочетание ои (как и аи, уи и т. п.) превращалось в один слог ой (так и ай, уй и пр.), т. е. звук и переставал, обращаясь в й, быть отдельным слогом. Явление это совершалось у южноруссов с крайней постепенностью и медлительностью (у прочих восточных славян — быстрее) и не во всех фонетических положениях происходило одновременно: в середине слов глухие исчезали раньше (иногда, по-видимому, даже в Х в.), а во флексиях — позже. Кроме того, в говорах, более выдвинувшихся на юг, в сторону степного пограничья, например у днепровских порогов, или в нынешней Подолии и полумолдавской Буковине, процесс падения глухих шел скорее и решительнее; напротив, чем дальше жили южнорусы на север, вдоль болотистой полосы Полесья, тем медленнее происходило падение глухих; также в городах шел процесс быстрее, в селах — медленнее. Одним из первых последствий падения глухих было удвоение предшествовавших мягких согласных по типу современного малорусского «життя» (из «житье»), «затишшя» (из «затишье»), «ходіння» (книжное «хождение»). Уж и писец киевского Изборника 1073 г. выговаривал имя «Илия» за «Илля» (л. 254) и, наряду с книжным «облишие» (л. 4, л. 196). писал по-своему — родному: «обшишьшие» (л. 81); червонорусский писец Григорий Богослов XI в. называл посвящение—хиротонию — «священньем» (л. 92); в киевском Усп. Сборн. XII в.: «в безаконьи» (л. 78); в Богослове Дамаскина XII в.: «растеньние» (л. 98); в XIV в. явление вполне вошло в норму, и в западномалорусском наречии начинается даже упрощение такого двойного мягкого согласного в один. Другое интересное звуковое явление, связанное с падением глухих, это был переход плавного сочетания –лъ (или -ъл-) в «ое», в силу чего появились малорусский «волк» из «влькъ» (или из «вълкъ»). В Изборнике 1073 г. мы в таких случаях еще не видим написанной буквы в, но зато находим отсутствие буквы л: «мъчаниемь» (л. 50 об., вместо «млъчаниемь»); в червонорусском Григории Богослове XI в.: «въхвующемь» (л. 200, вместо «влъхвующем»); непосредственное же написание ов, с буковой в, мы констатируем в документах лишь после конца XIV в.: «повнеишее» в буковинской господарской грамоте 1411 г., «невдовзе» в Четье-Минее 1489 г. и т. д. Самым крупным из последствий падения глухих было возникновение т. н. «заместительной долготы»; именно, удлинились коренные звуки е и о, предшествовавшие тому слогу, где исчезли глухие ъ и ь или где и ослабело в й. Например, прарусские «шесть», «лед», «конь», «на тои», «на неи» стали звучать у южноруссов около XII в. (иногда и раньше, а часто и позже), как «шêсть» (=«шеесть»), «лêд» (=«лёöд»), «кôнь», «на тôй», «на нêй» (=на нёöй»). Эти удлинившияся е и о вскоре же разложились на двугласные, и послышались слова, сохраняющиеся в архаичных говорах доныне: «шіэсть», «люод», «куонь», «на туой», «на нюой». Дифтонг іэ легко и быстро стал переходить в монофтонговое і; в  грамотах ХІV в. уже совсем обычно начертание «шисть» (= нынешнему «шість»). Что же касается дифтонгов уо и юо, то сперва к ним появилась разновидность: уы и юы (уи, юи), и когда ударение укрепилось на второй половине такого дифтонга, то и здесь легко стал слышаться тоже монофтонг і: из «люид», «куин» вышло обычное малорусское «лід», «кінь», из «на нюий», «на туий» вышло «на ній», «на тій». В письменных южнорусских памятниках наличность существования дифтонгов уо, юо, уи, юи, сказывалась в том, что вместо этимологических о и е писец нечаянно употреблял букву у и ю. Древнейший пример —у имп. Константина Багрянородного Х в.: имя днепровского порога Вольного (нынешний «Вільний») передано у него через  Βουλνι, т. е. греческими буквами написано у вместо о в положении перед суффиксом, где оказывается павшим глухой ь. Более чем век спустя мы в киевском Изборнике 1073 г. видим «посубьне» (л. 143, =посôбьне) и «орудьствомь» (л. 18, =юрôдьствомь, μωρί ̃); в червонорусском Григории Богослове XI в. «мущьнъ» (л. 322 об., =мôждьнъ, мôжчьнъ); в черниговском Леств. XII в.: «луи» (л. 168, =лôй); после XIII в. примеров много. Дальнейшая стадия, т. е. переход уи в і, документально проявляется с XIV в.: в киевском Паисиевом Сборнике XIV в. слово «полôвьный» (=половинный, средний) передано через «поливьный» (л. 148); в Ипатском списке летописи под 1291 г. говорится (очевидно, согласно с малорусским оригиналом XIV в.) про «самострелы коловоритныи» (стр. 615, = коловорôтьныи); в галицкой Зудеческой грамоте около 1421 г. соляная копь, иначе сôлка, пишется «селка» (здесь буква е=і); в буковинской грамоте 1436 г. есть «на   иткиле» (вместо «на – ôткôля», современное «на-відкіль», «на відкіля»); в киевских жидовствующих памятниках конца XV в. буква и (или же ы) на месте ô не редка. Около того же XIV в. оказывается отвердевшим малорусским е, т. е., например «небо», «дерево», «будем» стали выговариваться, как «нэбо», «дэрэво», «будэм»; такое твердое э, при неударности, могло смешиваться с неударным ы, иногда даже с у («мы будум» очень обычно в буковинских грамотах XIV—XV в). В общем можно сказать, что в XIV в. образование малорусского языка закончилось. Малорусский язык XIV в., в наиболее развитых своих говорах, есть уж нынешний украинский язык; и дальнейшая история малорусской речи, в XV—XVII вв., свелась к воздействию развитых говоров на неразвитые, к вытеснению архаичной мови все далее и далее с юга на север, в глушь Полесья, где остатки ее и доныне не вымерли. Образование белорусского и великорусского  языков тоже закончилось в XIV в. (даже аканье выработалось), и взаимный контраст всех этих трех восточнославянских ветвей выступил тогда с полной рельефностью. К довершению разницы время XV—XVII в., проведенное малороссами и великороссами среди слишком неодинаковых исторических условий, совсем разобщило их языки и по словарному запасу. Зато совместная жизнь в одном литовско-польском государстве очень соединила малорусский словарь с белорусским, и едва ли не в лексическом сходстве малороссов и белорусов заключается самая главная причина того факта, что некоторые австрийские филологи (Миклошич, Огоновский) считают белорусский язык ветвью малорусского, тогда как фонетически белорусский язык гораздо ближе подходит к акающему великорусскому.

Литературное применение малорусского языка в его чистом беспримесном виде есть черта новая собственно лишь с конца ХVIII в. В старину, после того как Владимир Св. и Ярослав Мудрый завели грамотность, литературным языком южной Руси был чужой, церковно-славянский (болгарский), общий письменный орган всего славянского православия; живые южнорусские элементы могли вторгаться в письменную церковнославянскую речь только против воли пишущего русина. Летописи (Начально-Киевская XI—XIII в. и др.), поэтические памятники вроде черниговского «Слова о полку Игореве» XII в., обиходные деловые документы (грамоты) и канцелярские акты обнаруживают иногда чрезвычайно сильную, живую южнорусскую стихию, но и то — по преимуществу лексическую и синтаксическую. Ересь жидовствующих XV в. с ее южнорусскими переводами еврейской Библии и протестантское движение XVI в. с несколькими переводами Евангелия на язык южной Руси отразились в литературной речи допущением еще большего притока простонародности; однако главный признак малорусского языка, его  фонетика, выступает и в этой переводной литературе с несравненно меньшей выразительностью, нем можно было бы ждать от сектантов: тормозом являлся, с одной стороны, все тот же непреодолимый авторитет церковнославянщины, а с другой стороны — нежелание пишущих вступать совсем резко в разрыв также с традиционным языком белорусских великокняжеских канцелярий. Богатая литература периода борьбы с унией XVI—XVII в., когда общие религиозные интересы связали православных малороссов и православных белорусов в единое тело, тоже не пользовалась малорусским языком: грамматика Мелетия Смотрицкого 1618 г. прямо узаконивала господство церковнославянского языка, по крайней мере, теоретически; а в лексическом отношении литература эта пользовалась особой смесью, пренеуклюжим жаргоном («язычием», по более поздней терминологии), где были не органически спаяны элементы церковнославянские, польские и малорусские (они же и белорусские). Старейшие памятники на вполне чистом малорусском языке, а не на таком язычии, это — записи народных песен XVI—XVII в., драматические шутливые интерлюдии с начала XVII в. (Гаваттович и др.), вирши XVII—XVIII в.; очень часто они писаны буквами латинскими, а не священноцерковной кириллицей. Из подобной простонародной литературы XVII—XVIII в., под влиянием также идей западноевропейского романтизма XVIII., выросло на приднепровской Украине то демократическое по языку литературное движение, выразителем которого явились Котляревский и прочие таланты, и которое в своем народолюбии провело с полной последовательностью принцип: пользоваться малорусским языком в его неподдельном, разговорном виде. Гений Шевченко несколько нарушил было силу этого принципа, именно в словарном отношении, Шевченко, в славянофильском увлечении, исходил от идеи, что украинский писатель должен выбирать из словарной сокровищницы живого украинского языка предпочтительно такие элементы, которые были бы понятны, по возможности, всему славянству, и должен посильно избегать тех украинских слов (даже очень обычных), которые для прочих славян могли бы представить затруднение; в интересах общеславянской удобопонятности Шевченко обильно пользовался также словами церковнославянскими, библейскими. Язык Шевченко не перестал от этого быть очень художественным малорусским; но все же у Шевченко отразилась украинская речь лишь так, как отражаются черты живого человека в прекрасной мраморной, белой статуе, — без той красочности, которою будет сверкать живописная картина, и без той детальной точности, какую может дать фотография. После Шевченко украинская литература с бесповоротной решительностью провела более демократическое правило: как говорит простой народ Украины — так надо точь-в-точь и писать, не поступаясь никакими особенностями его речи и не принося их в жертву общеславянскому взаимопониманию. Этот принцип:  чтобы письменный язык был украинским вполне и всецело, и доныне свято исповедуется украинской литературой.

Несколько иначе сложилось создание литературного малорусского языка в Галичине. Оторванная в конце XVIII в. от прочей Украины и присоединенная к Австрии, Галичина сохранила в качестве литературного языка то самое польско-малорусское - церковнославянское язычие, которое было в ходу у нее и у всех малороссов прежде раздела Польши и присоединения Галичины к Австрии. Это жаргонное язычие, иногда уснащаемое также подмесью элементов из псевдоклассического языка Тредьяковского, Ломоносова и Державина, сделалось вскоре же органом высшего преподавания в львовском университете, когда Иосиф II открыл там кафедры для русинов, и органом юридических галицко-австрийских отношений. С 1830-х гг. проникло в Галичину и уже не прекращало проникать влияние живой, демократической украинской литературы с ее ярко-простонародным языком, и галицкие русины стали черпать литературную силу из речи своего собственного малорусского галицкого простонародья, а то и прямо подражали чистому языку приднепровских писателей, особенно преклоняясь перед Шевченко. Под конец, большей частью около начала XX в., галичане решительно усвоили себе даже имя «украинцы». Но вполне избавиться от пережитков язычия и от его антинародного и искусственного влияния галичанам-интеллигентам не удалось и по нынешний день. В галицко-малорусской литературной речи только этимология (склонения, спряжения) являются действительно малорусскими; синтаксис и фразеология — те же, что и в польском литературном языке, т. е. очень антималорусские; словарный материал речи галицкого интеллигента тоже перегружен полонизмами и вместе с тем содержит много неуклюжих церковнославянизмов, частию и россиянизмов, да не лишен и самодельных, на-ново выкованных слов. Всегда, с первого же взгляда, можно сказать безошибочно, галицкий ли русин или русско-подданный украинец написал какую-нибудь страницу: разница чувствуется приблизительно такая, какую может чувствовать русский читатель между языком Пушкина и тредьяковщиной. Диалектологическая разница тут ни причем. Простолюдины, жители Подольской губернии, говорят вполне тем же наречием, даже тем же говором, что и простолюдины - галичане; однако то, что напишет подолянин (например, Свидницкий, Руданский, журнал «Свитова Зирниця»), является вполне родным и для приднепровца, а в галицком писании приднепровец чует нечто чужое. К тому же и ореография галицкого малорусского языка вся построена применительно к особенностям и к трацициям языка польского, а не украинского, и потому поражает своей дикой антинаучностью, которой не замечают галицкие русины лишь оттого, что она узаконена их гимназическими грамматиками (например, профессора Смаль-Стоцкого). Таким образом, с какой бы настойчивостью ни называли украинофильствующие галичане свой интеллигентский язык «украинским», им еще предстоит очень многое сделать в деле украинизации своей письменной речи и прежде всего — бесповоротно отречься от своей школьной ореографии; она комкает характерные особенности украинского выговора, создает совершенно фиктивные слова (например, вместо одного слова «боятимуться» галичане пишут три слова: «бояти муть ся», из которых ни одно не известно украинцу в отдельности) и делает для украинца галицкую книжку чем-то чужим даже по внешнему виду, помимо всех прочих черт. К сожалению, некоторое вредное влияние галицкая литературная речь оказала и на российско-украинскую. После указа 1876 г., воспретившего украинскую литературу в пределах России, общеукраинским литературным центром по необходимости сделался Львов в Австрии, и так дело шло до 1906 г. В течение этого 30-летнего  «пленения вавилонского» кое-какие черты галицкого литературного жаргона усвоены были и писателями из Украины российской, преимущественно научная терминология (а она в Галичине выковывалась с нарочито-уродливою жаргонностью), и это усвоение галицких терминов совершалось даже вполне незаметно и добровольно; с другой стороны, галицкие русины, чувствуя себя в Галичине властными хозяевами языка, позволяли себе беспощадно расправляться с присылаемыми украинскими произведениями и подправляли превосходный народный их язык в духе своего галицко-украинофильского жаргона, так что затем, по отпечатании, авторы не могли опознать языка своих собственных сочинений. С 1906 г., когда украинское слово получило в пределах России известную свободу, и когда в Киеве, Полтаве, Харькове, появилась своя местная печать, она вмиг сбросила с себя галицкое иго. Газеты «Громадська Думка», «Рада», «Ридный Край» и др., не говоря уж о беллетристических произведениях, и по своему языку и по правописанию оказались живым отрицанием «галичанства»,  — и тогда сразу ясно всем стало, что, несмотря на единство имени «украинский язык», фактически существует не один, а два разных литературных языка: украино-австрийский и украино-российский. Очень многие украинцы почувствовали опасность, что если дело будет так продолжаться, то украинский народ, этнографически безусловно единый, может из-за разницы литературных языков разбиться на две раздельных нации, как разбились сербы и хорваты. Иные деятели видели спасение в том, чтобы российские украинцы и галичане делали друг другу взаимные филологические уступки и выработали примирительный средний тип литературного малорусского языка, а правописание приняли бы школьное галицкое (варварски антинаучное!). Однако подобные попытки оказываются заранее обреченными на неуспех среди населения российской Украины, и, например, галицкий журнал «Литературно-Науковий Вистник», перенесенный из Львова в Киев, не только не внес литературного объединения и единомыслия между российскими украинцами и галичанами, но напротив — лишь обострил рознь. Со стороны некоторых украинских писателей, например, маститого беллетриста И. С. Левицкого-Нечуя, «галичанство» вызвало ожесточенные нападки, которые могут быть неправильны в мелочах, но в своей сути безусловно основательны: украинец, протестующий против навязывания украинскому народу малопонятного русского языка, с не меньшей горячностью обязан протестовать и против малопонятного галицкого интеллектуального жаргона. Выход из затруднения может быть только один; так как российская Украина в своем народолюбии ни за что не примет искусственного «галичанства», то придется галичанам очистить свой интеллигентский жаргон и всецело принять литературный язык российской Украины, основанный на принципе близости к народному языку. Очень удачно формулировал эту необходимость В. Д. Гринченко, обращаясь к галичанам: «Наш литературный язык вы понимаете, а вашего литературного языка мы не понимаем, — значит, ясно, кто за кем должен пойти». По-видимому, и сами галичане уж проникаются сознанием, что иного выхода нет. Перед войной 1914 г. поднят был вопрос о созыве общеукраинского съезда филологов для упорядочения норм литературного языка.

Библиография. Главные основы для изучения истории малорусского языка положили А. Потебня в своих «Заметках» (1870, в воронежских «Филологических Записках») и Н. Житецкий в «Очерке звуковой истории малорусских наречий» (1876; разбор А. Потебни в 20-м присужден Уваровской премии); его же, «Очерки литературной истории малорусского народа в XVII и XVIII в.» (1889). Тогда же положено начало научному изучению малорусской диалектологии К. Михальчуком (1877, в 7-м т. этнографических «Трудов» Чубинского) и, особенно для говоров галицких, Ом. Огоновским, «Studien» (Львов, 1880). Ценный исторический материал извлечен был на свет А. Соболевским в «Очерках» (1884) и «Лекциях» (4 изд., М., 1907); он же дал свод малорусской диалектологии (в «Живой Старине» 1892; разб. К. Михальчука в «Киевской Старине», 1893). Но материал освещен А. Соболевским крайне односторонне, тенденциозно, часто с умолчанием нежелательных для него данных и, вдобавок, без элементарного знания живого малорусского языка, его ошибки и искажения обнаружены были частью Л. Житецким (1889), а больше —  учеником  Житецкого А. Крымским в «Погодинской гипотезе» (1904), «Критериях» (1906), «Древне - киевском говоре» (1906); по новособранному материалу из старых памятников составлена А. Крымским его историческая «Украинская грамматика» (М., 1907/8): см. также К. Михальчук и А. Крымский, «Программа для собирания особенностей малорусских говоров» (Спб., 1910, изд. Акад. Наук); Н. Дурново, «Очерк русской диалектологии» (Русский Филологический Вестник, т. 74, 1915). С точки зрения общего индоевропейского сравнительного языковедения написан «Очерк древнейшего периода русского языка» А. Шахматова (Спб., 1916, 11-ый выпуск академии «Энциклопедии славянской филологии»). Учебные грамматики для галицких школ (абсолютно не пригодные для российской Украины) — Ом. Огоновского (Льв., 1889), Смаль-Стоцкого (1893; филологическая переработка на немецком языке, 1913, Вена), В. Коцовского и Ил. Огоновского (Льв., 1911); всецело в галицком духе составлена и «Украинская грамматика» Е. Тимченка (К., 1907). Для потребностей российской Украины — коротенькая грамматика Г. Шерстюка (Полт., 1907), полугалицкая П. Залозного (2-е изд., К., 1912) и полная благих замыслов, но совсем неумело исполненная — Ив. Нечуя-Левицкого (К., 1914). Словари — «Малорусско-немецкий» Е. Шелеховского (2 тт., Льв., 1886); «Украино-русский» Б. Гринченка (4 тт., К., 1907—1909); Русско-украинский М. Уманца (4 тт., Льв., 1893—1899) и, покороче и послабее — Е. Тимченка (К., 1897 —1899, 2 тт.) Для исторических целей пригодны «Материалы для славянского древнерусского зыка» И. Срезневского (Спб., 1890—1912). В одних из перечисленных работ применяется термин «украинский язык» или «малорусский язык», в других — «малорусское наречие». Второй термин («наречие») тоже не должен быть устраняем, если имеется ввиду старый, единый прарусский язык, существовавший в доисторическое время. Таким же образом в наших университетах все славянские языки (чешский, польский, болгарский, сербский) официально называются «славянскими наречиями» — применительно к некогда существовавшему единому общеславянскому языку. Вообще же спор о терминах «малорусский язык» и «малорусское наречие» безусловно несуществен в практическом отношении. Права малорусского языка на особую литературную жизнь основываются не на историко-филологических соображениях, а на реальной, жгучей жизненной потребности. Малорусский язык очень плохо понятен великороссу, равно как великорусский язык (короче — «русский») плохо понятен малороссу. Известный историк-славянофил Михаил Погодин, при всем своем желании обрусить Украину, открыто сознавался, что малорусское и великорусское наречие разнятся между собой более, чем между другими славянскими наречиями, и даже отказывался верить, чтобы они принадлежали «к одному роду» (М. Погодин, «Исследования», т. II, М, 1846, стр. 390).

А. Крымский.

История. Начало исторической жизни. Эпоха самостоятельной государственности. В украинской истории объединяется изучение прошлого украинского народа и занимаемой им территории. Эти два изучения в значительной степени покрываются: изучение прошлого территории бросает свет на историю народа и наоборот, но и то и другое имеет свои различные исходные положения и свои несовпадающие области. История нынешней украинской территории, ее заселения и развития культуры на ней выходит далеко за границы истории украинского народа, т. е. тех южных ветвей восточного славянства, которые, в силу своей первоначальной племенной близости (принесенной в их исторические обиталища, вероятно, еще из славянской прародины) и под воздействием новых географических, политических и культурных условий, постепенно спаиваются в более или менее однообразную этнографическую массу, одушевленную сознанием своего народного единства. Первое историческое известие, которое мы имеем об их расселении на украинской территории, относится к концу IV в., когда движение гуннской орды в Европу в 370-х гг., сокрушившее окончательно иранские (аданские) орды восточного Черноморья и государство Германриха, основанное готскими выселенцами в районе нижнего Днепра, и последовавший затем дальнейший поход гуннов на запад создали особенно благоприятные условия для славянского распространения на юг. Не случайно именно в это время мы слышим о столкновениях готов с антами, готских победах над их «королем Возом», или Божем, и покровительстве, оказанном им гуннами. Именем актов в византийских памятниках VI—VII вв. обозначаются восточнославянские племена, именно южные, черноморские, с которыми приходилось иметь дело Византии. Их столкновения с готами в конце IV в., о которых сохранились воспоминания у последних, это симптом распространения этих юго-восточных племен в украинском предстепье и степном Черноморье и вместе с тем первое историческое сведение, которым начинается историческое существование этого населения на украинской территории.

V—VI века были эпохой распространения этих племен на новой территории. Среди чрезвычайно бурных и тревожных условий великого переселения, продвигаясь между остатков старой иранской и более новой германской колонизации, отчасти уходившей на запад, отчасти отступавшей постепенно в наиболее спокойные и недоступные углы, и среди разных турецко-финских орд, увлеченных гуннским потоком, распространялись юго-восточные славянские племена в черноморских и приазовских степях, а за этим авангардом двигались по их следам более северные, расселяясь в предстепной полосе. Известия, сохранившиеся главным образом у византийских писателей, относятся преимущественно к степному славянскому авангарду. В половине VI в. антские поселения указываются на востоке уже в землях, прилегающих к Азовскому морю, а на западе у Днестра (позже, с переходом заднестровских племен в Подунавье, антские поселения, очевидно, распространились до Дуная). Тревожная, полная опасностей жизнь среди воинственных кочевых орд выработала в этом антском населении воинственность; оно охотно принимало участие в походах гуннов и болгар в византийские земли; добычничество и война отодвинули на задний план старые хозяйственные навыки, — византийские источники рисуют степных антов чертами, во многом напоминающими позднейшее степное казачество. Было бы, конечно, очень неосмотрительно переносить черты этого воинственного авангарда на всю массу юго-восточного славянства; в более спокойном тылу хозяйственная жизнь была, несомненно, иная. И с новой силой должно было начаться движение культуры с восстановлением колонизационного и экономического равновесия, с окончанием стадии переселения.

Такие более благоприятные колонизационные и культурные условия устанавливаются особенно с концом VII в., когда в прикаспийских степях утверждается Хозарская орда, — ее господство принесло замирение юго-восточной Европе, прекращение дальнейшего движения восточных кочевников, известное покровительство торговым сношениям. В эту эпоху сравнительного затишья, с конца VII в. и до первых десятилетий IX в. включительно, юго-восточная славянская группа имела возможность утвердиться на новой территории, овладеть ее путями сообщения и возможностями торговых сношений с соседними землями. К сожалению, сколько-нибудь подробную картину этого расселения и новых отношений мы имеем лишь от времени значительно позднейшего, когда движение угров-мадьяр и еще более печенегов, в IX—Х вв., нанесло уже сильнейшие удары этой колонизации, а в черноморской полосе (наиболее важной и ценной в культурном отношении) местами совершенно ее разрушило. В этих позднейших сведениях Х—XI вв. центр тяжести культурной и политической жизни выступает в предстепной полосе, на ее пограничье с лесной. Население за время помянутого затишья, очевидно, успело отвыкнуть от суровых условий жизни периода, бурного натиска V—VI вв., привязаться к более культурным формам оседлой городской и сельской земледельческой жизни и не уживалось с хищными, воинственными ордами, прорывающимися сквозь ослабевший хозарский барьер в черноморские степи в IX в., как уживались их предки «анты» IV—V вв. Менее взыскательные элементы оставались и теперь в степях, приспособляясь к новым условиям жизни (т. н. «бродники», упоминаемые летописями позже, в XII—XIII вв.); но главные массы населения отодвигались на север и запад, уходя в более безопасное, менее захватываемое нападениями кочевников предстепье, в лесную полосу и западные, прикарпатские области.

Древнейшее указание на политико-общественные отношения в среде этих юго-восточных племен содержится в известии (сохраненном у Иордана) о первом столкновении антов с готами в конце IV века. Перед нами выступает антский вождь, окруженный многочисленными старейшинами. Это, очевидно, вождь целого антского племени или, может быть, даже нескольких племен, объединившихся под его водительством для борьбы с готами, и его окружают старейшины отдельных родов. Перед нами картина политической консолидации в острый момент борьбы с грозным врагом. Наоборот, классические известия Прокопия и т. н. Маврикия VI в. подчеркивают политическую раздробленность антов в обычное время: ряд родовитых старшин, с различными степенями влияния, обыкновенно соперничающих и враждующих между собой, и наряду с ними всенародное вече, решающее в нормальных условиях всякого рода вопросы, пока обостренное положение не создаст диктатуры одного из вождей. Это — политические отношения среди подвижного, еще не отвердевшего авангарда, в период колонизационного устремления племен. Там, где население оседает прочно, и отношения отвердевают, политический строй зиждется на отношениях территориальных, на системе городских «волостей», по крайней мере у племен с более развитой общественной и экономической жизнью. Специальные географические условия, удобства сношений и защиты или политические обстоятельства выдвигают из ряда городов-укреплений городские центры, общины которых получают руководящее значение в политических и общественных отношениях, захватывают гегемонию и власть над тяготеющими к этим центрам поселениями («пригородами»). Хотя эти отношения мы встречаем лишь в фактах значительно позднейших (XII в.), но явление это, несомненно, давнее, и внутренние отношения этих городских волостей, при всех видоизменениях, созданных отвердением колонизации и развитием территориальных отношений за счет родово-племенных, представляют много аналогий с отношением антского юга. По представлениям киевского летописца, перед возвышением Киева во всех племенах существовали свои князья: киевский княжеский род «держал княжение» у полян, «у Деревлян свое, у Дреговичей свое». Предание о войнах киевских князей с древлянами говорит о многочисленных (нескольких, по крайней мере) князьях, правивших в древлянской земле до окончательного присоединения ее к Киеву. Но князья эти играют довольно незначительную роль, и всякого рода дела, касающиеся земли, решают «лучшие мужи иже содержать Деревскую землю». Рассказ об осаде Белгорода дает нам картину общинного самоуправления, где без участия князя дела общины решаются главным образом ее старейшинами, или старцами, главами наиболее влиятельных семей, отчасти всенародным вечем. Эти примеры позднейшего времени иллюстрируют отношения много более ранние.

Остается неизвестным, удалось ли какой-нибудь из многочисленных городских волостей разрастись до значительного организованного государства еще до включения в состав киевской системы; некоторые указания в этом смысле (например, о старой Волынской державе) не свободны от сомнений, и до сформирования Киевского государства нельзя с уверенностью указать подобного более раннего образования. Не останавливаясь здесь на истории образования Киевского государства (об этом см. в ст. Россия), отметим лишь, что причины, подготовившие появление этой государственной организации, лежали, очевидно, в общественных и экономических условиях, выдвигавших вообще городские центры и соединившихся особенно благоприятно в Киеве для того, чтобы выдвинуть его на первое место среди других городских центров. Каковы бы ни были действительные факты, в которых осуществилось появление в Киеве первых военных дружин, давших совершенно иной характер здешней княжеской власти, во всяком случае ясно, что тот общественный класс, на который оперлась эта власть и выразительницей интересов которого она явилась, был местный класс богатых купцов-экспортеров, нуждавшихся в военных силах в интересах торговли, для охраны и расширения своих торговых путей, и из военных операций киевского правительства делавших свое дело — своего рода торгово-промышленное предприятие: они вкладывали в эти операции свои капиталы, участвовали в них своими дружинами и затем добычею и данью с «примучиваемых» племен и областей с лихвою вознаграждали себя за свои траты и риск. Это та киевская «Русь», сословие купцов-воинов, каким знают ее современные византийские и арабские писатели IX—Х вв., сообщающее свое имя новому государству; если оно не было истинным основателем последнего (что представляется весьма вероятным), то именно оно является истинным вдохновителем и руководителем этого киевского государственного строительства, направляя его в своих интересах и пользуясь им в этих последних.

Впрочем, до самого конца Х в. это строительство отличалось еще крайней механичностью и примитивностью; единственную спайку составляли торговые интересы господствующего класса; во внутренние отношения подвластных провинций оно почти не проникало. Периодические встряски в виде «примучиваний» выходивших из повиновения племен, погромов наместников и вождей, становившихся слишком самостоятельными и влиятельными, и далеких иноземных предприятий, мобилизовавших всю свободную военную силу этой государственной системы, оживляли от времени до времени последнюю и снова давали чувствовать ослабевшую связь; но поддержание ее требовало огромного напряжения энергии и сильных военных контингентов, зависимых непосредственно от князей. Поэтому весь Х век представляет смену моментов усиления периодами ослабления и упадка Киевского государства.

Элементы внутренней спайки — известного внутреннего единства — в эти отношения вносит, насколько можно судить, впервые княжение Владимира Святого на переломе Х и XI столетия; продолженное затем в деятельности его сына Ярослава, оно составило эпоху в развитии Киевского государства, заложив основы единства культуры, права и общественного строя, и оказало, таким образом, могущественное влияние на все последующее общественное, культурное и национальное развитие. Весьма существенно было, что эти основы внутреннего единства заложены были в момент, когда внешнее единство государства доживало свои последние дни, и совершенно ясно уже проступали симптомы его разложения; благодаря этому элементы единства захватали и такие области киевской системы, которые затем далеко отошли и обособились от своего старого центра; уходя, они уносили с собой общее наследие этого единства. Но с другой стороны, так как этот процесс внутреннего объединения захватил не только южную группу племен, ближайшим образом связанную с Киевом, но и другие группы — родоначальников позднейшей белорусской и великорусской народности, то он принес с собой не только национальное объединение отдельным восточнославянским народностям, но и национальную путаницу, вследствие того, что внесенные им элементы единства выходили за пределы каждой из этих народностей. Если эти элементы, данные общностью государственных и культурных переживаний, преодолевали местный партикуляризм, племенное и географическое разобщение в среде юго-восточной группы племен и полагали основы народностному и национальному единству этой группы, то, с другой стороны, общность этих переживаний также для группы северо-западной или северо-восточной не дала отлиться национальному процессу в вполне определенные и законченные формы в эту эпоху. Хотя отдельные народные группы уже в эту эпоху начинают довольно определенно обособляться, их национальной кристаллизации предстоял еще долгий путь.

Они, эти группы, еще слишком мало сформировались в это время, чтобы разложение государственной системы пошло сразу по линиям, разделявшим их. Образующие их факторы были еще недостаточно сильны, и дробление происходило по более мелким делениям, в которых традиции старой племенной группировки и более новых городских волостей комбинируются с новыми династическими принципами, выработанными последним (Х—XI) веком Киевского государства. Вторая половина XI в. проходит в ожесточенной борьбе поборников единства Киевского государства, Владимирова наследия, с этим партикуляризмом земель-волостей, образовавшихся на основаниях старых племенно-городских отношений. Ослабленный этой борьбой, подкошенный в самих источниках своего благосостояния вследствие падения южной и восточной торговли под натиском кочевников, Киев был не в силах выдерживать старого размаха своего империализма, и последствия этого — сужение сферы влияния, отпадение старых провинций, прежних территорий дружинного кормления, ослабляли его средства, его силы и энергию.

Правительство остается по-прежнему тесно связанным с верхами местного общества, с его боярством. Записи киевского права, «Русская Правда» второй и особенно третьей редакции, показывают это со всей очевидностью. Право охраняет интересы капиталиста, владельца, кредитора, рабовладельца. Но экономический характер этого класса резко меняется: купец-экспортер, крупный негоциант уступает место крупному сельскому хозяину. Капитал помещается уже не в торговые предприятия, а в сельское хозяйство, место торгового кредита заступают ссуды под отработку; вместо торговых и промышленных предприятий они создают огромные запасы рабского и полусвободного труда, холопов и закупов. Огромное место, которое занимают в последних по времени записях киевского права законы о холопах и закупах, с полной очевидностью показывает, где бился пульс экономической жизни все это время. Старый боярин — купец и воин по преимуществу — переходит в боярина-помещика каким он перейдет затем в последующие столетия, XIV—ХV, и, постепенно мельчая, как все старое киевское наследие, под натиском новых форм, обратится в боярина — мелкого военно-служебного полупривилегированного землевладельца литовской эпохи. Это — общий процесс, который, хотя и с различной скоростью и в неодинаковых подробностях, развивается в различных частях Украины (и в других землях старой киевской системы); при этом он захватывает целиком и Киев, раньше так определенно выступавший на общем фоне провинциальной жизни как крупный торговый и дружинный, экономический и культурный центр. Экономический процесс равняет его с окружающим; с падением широких торговых сношений падает тот фундамент, на котором Киев поднялся было так высоко, приобрел значение политического и культурного очага, культурной лаборатории восточной Европы, какой он стал с конца Х в. и затем оставался на протяжении всего XI в., а по инерции, прежде чем возвысились и усилились новые политические и культурные центры, — еще и в течение первой половины XII в.

Ко второй половине XII в. этот процесс обособления земель и образования новых политических и культурных центров уже в достаточной степени определился. На украинском юге прежде всего обособилась крайняя область на западе, тяготевшая сначала к Побужью («Червенские грады»), а во второй половине XI в., при Ярославичах, связанная в одну княжью волость с Волынью (см. XI, 165/57). Очевидно, тот колонизационный процесс, о котором упоминалось выше, — постепенное отступление степного и предстепного населения на север и запад под натиском кочевников, — за это время, на протяжении Х, XI, а затем и XII в., значительно усилил заселение этого западного, польско-угорского пограничья, а захудание степных торговых путей подняло торговое, экономическое значение этих западных, червенских (так же точно и волынских) городов. Центр земли передвигается на юг, ближе к тем предстепным и степным пунктам, которые, отстаивая себя от кочевого натиска, все теснее примыкали к старым червенским городам. С половины XII в. центром этой западной земли становится заднестровский Галич, характеризуя ее южное устремление. Земля решительно освобождается от притязаний волынских князей и занимает самостоятельное, влиятельное положение в политике; но ее фронт обращен на запад, на оборону от притязаний польских и венгерских, и ее участие в политических отношениях не выходит за пределы самообороны (см. Галицкое княжество).

За Галицкой землей свою политическую самостоятельность утвердила Черниговская земля. Любечский съезд 1097 г. признал наследственные права черниговских, так же точно как и галицких князей. Земля отстояла со всей энергией права своих «отчичей» и положила конец претензиям киевского стола распоряжаться Черниговскою землею как своей волостью. Черниговские князья при удобном случае не упускали возможности расширить свои владения за счет других династий, но в свои черниговские владения не пускали никого; впрочем, и их усилия захватить сторонние волости не имели также сколько-нибудь прочного успеха, — возможно, что стремления черниговских земских кругов к полному обособлению сказывались и тут  они не поддерживали своих князей в их планах захвата других волостей так энергически, как в их защите от посторонних претензий. В сфере своего влияния они удержали только старые радимичские и вятичские волости — последние остались в состоянии старого общественного раздробления и аморфности и не вышли из роли наследственного достояния черниговской династии. Но южная часть Северской территории — Переяславская волость — отстояла себя от черниговских притязаний.

Это стремление Переяславской земли к полной самостоятельности очень характерно, так как ее приходилось покупать крайне дорогой ценой: очевидно, переяславская община, то есть ее руководящие верхи не считали никаких жертв слишком высокими сравнительно с достижением цели — обеспечения своей руководящей роли от посторонней конкуренции и сохранения своей собственной политической ориентации. Отстаивать себя приходилось одновременно от притязаний киевских князей, желавших распоряжаться Переяславом, как своей волостью (представлявшей для Киева значительную ценность как с точки зрения стратегической, так и торговой), и от стремлений Чернигова восстановить единство племенной Северской территории. С другой стороны, интересы борьбы со степью (по отношению к которой Переяславская волость очутилась в положении крайнего бастиона после разрушения оседлой колонизации в бассейне Донца) делали для переяславцев очень ценной поддержку черниговского и киевского тыла. Переяславская земля терпела от степных нападений более, чем какая-нибудь другая из украинских областей, но и эти интересы обороны она готова была поставить на карту и в половине XII в. решительно освобождается от гегемонии Киева.

Одновременно с Переяславом освободились от своей зависимости от Киева также волости турово-пинские (старая территория дреговичей, в бассейне Припяти), восстановив у себя своих отчичей (из линии Святополка) и очень энергично отстояв их от попыток киевской династии сломить самостоятельность земли. Экономическая слабость ее не давала возможности держаться им очень самостоятельно: турово-пинские князья ищут поддержки то той, то другой династии, тем более, что с концом XII в. здесь все сильнее начинают давать себя чувствовать литовские набеги; но зависимость от Киева, от киевского стола была разорвана основательно. Наконец, в это же время фактически ослабляются узы, связывавшие Киев с Волынью. Здесь со второй четверти XII в. утвердилась линия старшего Мономаховича, Мстислава, достаточно популярная среди местных боярских, дружинно-землевладельческих кругов, готовых смотреть на эту династию как на свою, земскую. Хотя она долго еще, в продолжение почти полустолетия, поддерживала свои претензии на Киев, где пользовалась тоже большою популярностью, ей удавалось лишь урывками захватить киевский стол, и вместе с тем ее Волынские владения получают все более самостоятельное значение.

Таким образом, со 2-ой половины XII в. определилось то, что могло остаться в ближайшей зависимости от Киева: кроме его старых пригородов (т.е. остатков Полянской территории, еще не в конец разрушенных степным натиском), большая, хотя и инертная и в экономическом отношении все еще менее развитая древлянская область, и, может быть, некоторые обрывки других территорий (племенные волостные границы не всегда нам известны в точности). С развитием сельского хозяйства и отступлением его из предстепной полосы в глубину Полесья Древлянское полесье получает все более значительную экономическую ценность и становится настоящим царством нового, землевладельческого боярства; но отсутствие значительных городских центров и концентрированных групп боярства не дает древлянским волостям возможности выйти из киевских влияний, как радимичским и вятичским волостям — из черниговских. Если нельзя было удержать за Киевом более влиятельной роли, киевским кругам желательно было, по крайней мере, обеспечить себе руководящую роль в этих пределах, установить преемство киевского стола по прямой линии в династии Мстислава и, отстояв эти земли от притязаний других династий, обратить их в политически замкнутую область, по образцу других земель, обособившихся за это время.

Но и этот план им не удавалось осуществить. Киеву приходилось горько расплачиваться за прежнюю славу и блеск, за свое исключительное положение в прошлом; остальные династии не хотели позволить ни одной линии превратить его в свое исключительное владение, так как это могло бы дать ей претензии на гегемонию среди остальных. На место безнадежно падающего Киева не было создано нового равноценного центра. Культурные и общественные элементы, распыленные по десяткам пунктов, спешивших закрепить за собой в разных отношениях, в различных размерах нечто от киевского наследия, не могли проявить себя с прежней силой и действенностью. Страна вообще не была богата экономическими и культурными ресурсами; жестокие колонизационные пертурбации, передвижение земледельческого хозяйства из черноземной степи и предстепья в песчаные лесные пространства, малоплодородные, требовавшие огромных затрат труда (корчевка и чистка леса), и одновременно продолжавшиеся набеги степняков, жестокие внутренние войны вследствие княжьих усобиц, — все это сильно задерживало процесс накопления. Упадок торговли на главных торговых путях и отлив капитала от промышленности и торговли к сельскому хозяйству, закапывание его в глубину глухих лесов подрывало городскую жизнь вообще. Население, в особенности его верхи, отливало из старого средоточия украинской жизни, полянско-северянского Поднепровья. Но новые княжьи резиденции и любимые города, новые торгово-промышленные пункты не могли подняться до высоты старых центров, развившихся в более благоприятных условиях. Такого сочетания вековых традиций, такого центра политического, религиозного, иерархического, культурного, торгового, какой образовался было в Киеве, нельзя было создать на новом месте даже и трудами нескольких столетий. Ни Владимир-Волынский, ни Галич, ни тем менее Луцк, Холм и другие еще более эфемерные центры не могли заместить его, как не могли достигнуть его значения и северные соперники — Новгород, Ростов, Суздаль, Владимир на Клязьме, Смоленск. Развитие литературного и художественного творчества, образовавшегося под византийскими влияниями, более или менее своеобразно воспринятыми и переработанными на киевской почве, и достигшего весьма заметных результатов, слабеет со второй половины XII в. Оно не прекратилось, оно продолжало двигаться и в Киеве и в других старых и новых центрах давало иногда произведения выдающиеся; вообще, под внешним разложением и распадением и в течение всего. XII в. и еще позже продолжается проникновение в глубину городской жизни политических, общественных, культурных форм, понятий, норм, выработанных эволюциею Киевского государства. Но киевский импульс  слабеет все более и более, и если и для 2-й половины XII в. и первой XIII в. можно отметить все еще достаточно яркие явления, если культурное движение обогащается иногда очень интересными новыми течениями (таково, например, сочетание византийских влияний с западными на почве Галицко-Волынского государства и т. п.), в них не хватало уже той универсальности, той непрерывности и силы влияния, какие имело киевское движение времен «Владимиров старых» — от Святого до Мономаха.

Татарский погром 1230-х гг. и последующие воздействия Орды поколебали еще более старые отношения. Восточная Украина правда, не запустела от Батыева нашествия, как это часто представляли; население не эмигрировало отсюда на север поголовно; тем не менее это нашествие повлекло за собой важные изменения в политической и культурной жизни Украины. На территории старой древлянской земли проявилось чрезвычайно характерное движение среди местного населения: оно, очевидно, решило воспользоваться погромом князей татарами, чтобы вырваться из рамок княжеско-дружинного уклада; местные общины отдавались непосредственно под власть Орды и, принимая на себя различные обязанности по отношению к последней (упоминается, например, дань земледельческими продуктами), не хотели более знать князей, а с ними, может быть, и бояр-помещиков. Это движение, о котором мы, к сожалению, имеем очень неполные, случайные сведения, наиболее известно на киевско-волынском пограничье (в районе Случи, Южного Буга и Тетерева); но, поддерживаемое татарами, очевидно оценившими значение, которое оно могло бы иметь для ослабления княжья, оно несомненно захватило гораздо более широкий район, и, вероятно, в связь с этим явлением нужно поставить полное падение княжеско-дружинного режима, наблюдаемое во второй половине XIII в. на полянско-северянском Поднепровье, то есть в самом гнезде этого строя. По-видимому, в Киеве и Переяславе во второй половине XIII и в начале XIV в. временами вовсе небывало князей, а те, какие были, представляли собою нечто чрезвычайно мизерное. Потерял всякое политическое значение и Чернигово-княжеско-дружинная жизнь в старой Черниговской земле передвинулась с юга на север земли, выродилась и измельчала. В связи с этим мы видим и сильное падение культурной жизни в старых очагах ее. Местная аристократия, очевидно, массами покидала эти захудалые места, уходила на запад, в галицко-волынские резиденции, или на север; митрополиты после долгих скитаний в конце XIII в. окончательно перенесли свою резиденцию из Киева во Владимир; знаменитые киевские монастыри остались, в конце концов, почти единственными преемниками старых церковных и культурных традиций, но, оставшись без сильных покровителей и почитателей, они и сами не могли не отразить на себе общего захудания.

С другой стороны, упомянутое движение общин против княжеско-дружинного уклада поставило очень серьезный барьер распространению на востоке власти и влияния галицко-волынских князей. Вообще это западно-украинское государство встретилось с обстоятельствами очень неблагоприятными для своего развития и поэтому не получило такого значения, какое могло бы приобрести в более счастливых условиях. Образованное окончательно только в самом конце XII в., оно после непродолжительного правления Романа попало в продолжительную стадию жестоких смут, борьбы боярства против усиления княжеской власти, а затем татарское нашествие, страшно опустошив города западной (так же точно как и восточной) Украина, вызвало к жизни это опасное движение против княжеской власти под покровительством татар в пограничных, восточных областях Понизья и Волыни. Галицко-Волынское государство, таким образом, оказалось замкнутым на востоке приблизительно линиею Горыни и должно было отказаться от расширения своего влияния на Поднепровье и восточную Украину. Это лишило его более широкого значения. Попытки галицких князей расширить свою власть на север и запад — в землях литовских и польских, в закарпатских землях и на белорусском пограничье — не могли возместить ограничения на востоке, да и в этих направлениях все усилия их тоже не приводили к результатам сколько-нибудь прочным.

Тем не менее Галицко-Волынское государство, просуществовавшее в своем полном объеме еще целое столетие после татарского нашествия (а в волынской своей части еще дольше, можно считать — до 2-й половины XV в.), имело большое значение в смысле сохранения (и развития) политического и культурного наследия киевской эпохи и поддержания и укрепления национальной жизни. Памятники письменности и искусства, сохранившиеся от этой эпохи, показывают ясно, что, несмотря на западные влияния, существовавшие здесь несомненно и раньше и теперь еще более усилившиеся (с падением восточно-украинских, поднепровских центров), западно-украинская культура до самого последнего времени местной государственной жизни продолжала развиваться на старых, киевских основаниях и держалась на высоте их. Только падение государственной жизни, сопровождавшееся упадком и мещанства и землевладельческого боярства, подорвало ее, и под польским господством из нее уцелели только те остатки, какие могли быть усвоены более широкими низами населения. В общественном отношении этот период Галицко-Волынского государства характеризуется развитием и упрочением землевладельческого боярства за счет городских общин и сельского населения. Городская жизнь не получила тут даже такого развития, какое мы наблюдаем в Поднепровье. Между тем как восточная Украина в это столетие, с половины XIII до полов. XIV в., пережила наряду с падением культурной и общественной жизни полосу известной демократизации общественных отношений, в западной Украине за это время усилился элемент боярский, аристократический, и он сохранился за нею и позже, с той разницей, что на крайнем западе, в Галиции, местная аристократия была замещена затем польской, а на Волыни она продолжала свое существование много долее.

Эпоха литовско-польская. Концом самостоятельной государственной жизни в украинских землях принимается обыкновенно половина XIV вeкa — смерть галицко-волынского князя Юрия-Болеслава и последовавшая затем оккупация Галиции королем польским Казимиром. В действительности такой резкой границы тут нет, так как Любарт Гедиминович, для которого освобождали галицко-волынский стол бояре, сживая со света Юрия-Болеслава, был таким же галицко-волынским князем, как и этот последний, и после того как в 1349 г. Казимиру удалось завладеть более или менее прочно Галицией, Любарт княжил на Волыни (лишенной, впрочем, своего западного пограничья) еще свыше 30 лет. Потом его сменил сын Федор (Федюшко), правивший отцовской землей (в еще более, впрочем, ограниченных размерах) еще с лишком десять лет (до 1393 г.), а позже, после значительного перерыва, Волынь составляла довольно продолжительное время княжество Свидригайла (до его смерти в 1452 г.). Киевское княжество, восстановленное под литовским верховенством (около 1362 г.) в весьма обширных размерах (хотя и слабосильное, так как все эти земли успели прийти в сильное расстройство под татарской властью), также с перерывами просуществовало слишком сто лет (до смерти Симеона Олельковича в 1470 г.), и этот призрак государственности тоже высоко ценился местным населением, судя по тому огорчению (до попыток возмущения включительно), с каким было встречено им превращение Киева в простую провинцию, воеводство великого княжества Литовского в 1470 г. Но в действительности это были, как уже сказано, только призраки украинского государства — и это киевское княжение Олельковичей и Волынь великого князя Свидригайла, не говоря уже о еще более призрачных «Божьего милостью» владетелях в разных углах литовской Украины, дотянувших до XVI в. Фактически эти княжества уже давно стали провинциями великого княжества Литовского и были втянуты в его политический и социальный процесс, который повел их к уподоблению новому образцу — строю польской короны (см. Литовское государство).

Это было неожиданностью. Переход украинских (как и белорусских) земель под власть литовской династии происходил постепенно и незаметно в продолжение XIV в. Уже в самом начале XIV в., вероятно, перешли под власть литовских князей турово-пинские земли, за ними, по-видимому, последовал захват Побужья, распространение литовского влияния в Киевской земле, около 1360 г. закончившееся образованием под управлением Владимира Ольгердовича нового Киевского княжества, в состав которого вошли старые переяславские земли и смежные части черниговских. Еще раньше, как избранник местного боярства, занял галицко-волынский стол Любарт Гедиминович, а не позже третьей четверти во власть литовских князей переходят волости северной Черниговщины и Подолье (старое Понизье — территории среднего Днестра и Южного Буга), так что к последней четверги украинские земли, за исключением западной окраины, захваченной Польшей и Венгрией, находились целиком во владении литовской династии. И в, конце концов, пока все только и сводилось к появлению здесь князей из династии Гедимина — или на месте прежних князей из дома Владимира Святого или в роли верховных старейшин этих последних, где они сохраняли свои владения. Новые, литовские князья старались вполне слиться с местной жизнью, местной украинской народностью и культурой, и действительно сливаются. Они стараются сохранить в возможной неприкосновенности существующий строй, оставляют права и прерогативы местных верхов, «державших» землю, или помогают им реставрировать земский строй в духе прежних традиций, всячески стремясь заручиться поддержкой землевладельческого класса взамен сохранения и усиления всяких прав и привилегий его. Там, где предшествующие условия расшатали было этот класс, разогнали его представителей (как, например, это было, очевидно, в Поднепровье, на днестровско-бужском Понизье, по-теперешнему — Подолье, и др.), прилагаются старания к его восстановлению, к распространению землевладельческих кадров из лучше сохранившихся местностей на территории, лишившиеся этого землевладельческого класса (для киевского Поднепровья роль такого резерва играло овручское Полесье, для области Южного Буга, Брацлавщины — Волынь). В перспективе перед украинскими землями, по-видимому, стояло возрождение, или продолжение, с некоторыми изменениями, старого земского строя, с усиленным аристократическим землевладельческим характером, с обновленной украинской культурой, в которой старые украинско-византийские традиции развивались бы под усиливающимся западным влиянием, под покровительством новых династий, совершенно вошедших в роль и традиции старых, с их веками освященной ролью протекторов церковной жизни, книжности и искусства. Но польско-литовская династическая уния 1385 г. и политический переворот, произведенный в 1390 г. Витовтом, передвинули и общее развитие литовской политической системы и жизнь украинских земель в иную плоскость — приблизительно ту же, в которой очутились украинские земли, захваченные Польшей.

Польское правительство, впрочем, здесь тоже не имело ввиду затевать коренной ломки с самого начала. Общественный строй, церковные отношения, административное устройство на первых порах были оставлены старые. Но во главе управления одни за другим появлялись новые, польские представители власти, снабженные высшими, чрезвычайными полномочиями, и под этой системой польской администрации старые органы управления все более теряли значение, сходили на нет. В землевладельческий слой наряду с остатками старого боярства, очень сильно разреженными конфискациями и политическими пертурбациями, вводились в большом количестве польские и различные созвучные им элементы, щедро наделявшиеся имениями. В городах появляются в гораздо большем, чем раньше, количестве привилегированные общины немецкого права и служат теперь опорой польского господства. Православная церковь различными экспериментами правительства была приведена в состояние чрезвычайного расстройства и упадка, в полную зависимость от администрации и католической иерархии, занявшей первое место в качестве представительницы господствующей церкви. Наконец, начиная с 1434 г. в этих украинских провинциях Польши формально вводится польское право и польское устройство; на местное население распространяются права и привилегии Польши, но даже без всяких специальных распоряжений, направляемых против украинского элемента, как такового, фактически условия слагаются сами собой таким образом, что украинский элемент оказывается совершенно оттесненным от участия в общественной жизни, от участия в городском и шляхетском самоуправлении, зачастую даже — от пользования гражданскими правами наравне с элементом польским, главным образом на основании вероисповедных различий. Как не католиков, их не допускают к участию в цехах, а следовательно, к занятию ремеслами и торговлей, к занятию должностей, отказываются принимать от них судебную присягу и т. п. В результате все, что сколько-нибудь поднималось над серыми массами украинского населения, или примкнуло к польскому элементу или обречено было на захудание. К концу XV в. западная Украина получает по внешности в своих верхах вполне польский характер. От украинства остаются только серые низы: крестьянство, низшее мещанство, низшее духовенство, мелкая шляхта, мало поднимавшаяся над уровнем крестьянства. Уровень украинской культуры чрезвычайно понижается: как уже было отмечено выше, от нее сохраняется только то, что могло быть усвоено обиходом низших классов, главным образом низшего духовенства, малообразованного и экономически плохо обеспеченного. И, что всего хуже, в данных условиях из этого захудания и вымирания, по-видимому, не представлялось и выхода.

И вот в это же состояние захудания и отмирания с половины XV в. роковым образом начинает явственно перемещаться и украинская жизнь великого Княжества Литовского. До 1380-1390 гг. украинские земли представляли собой ряд крупных княжеств, почти или вовсе самостоятельных в своих внутренних отношениях; под управлением своих вполне ассимилированных с местной жизнью князей и местной землевладельческой аристократии они могли продолжать развивать традиции национальной, общественной и культурной жизни. Таково было большое Волынское княжество с рядом окружающих его мелких (Ратно, Кобрин, Пинск, Чарторыйск), еще большее, хотя и захудавшее Киевское, княжество Подольское (правда, стоявшее в шаткой, межеумочной позиции между великим княжеством Литовским и Польшей), наконец, в старых черниговских волостях княжества Черниговское (Новгород-Северское), Стародубское и Брянское (последнее, впрочем, целиком за пределами украинской этнографической территории).Но в течение 1380—1390 гг. великий князь Витовт, пользуясь различными предлогами, производит полную перетасовку владений. Одни князья были совершенно лишены волостей, другие были переведены на меньшие; повсеместно были смещены старые князья, обладавшие сколько-нибудь значительными владениями, разорваны были старые связи их с волостями, наследственные права на уделы. Князья, уцелевшие после этого общего погрома, не были уже государями в прежнем духе, — это были в сущности тоже своего рода держатели «до воли великого князя», высшая категория помещиков, — хотя владения некоторых из них были громадны, если мерить их меркой обыкновенного поместья. Они чувствовали вполне свою зависимость от воли великого князя. Общему направлению внутренней политики великого княжества открыт был доступ во все без исключения области и территории: местные обычаи и «старины» должны были отныне занять второстепенное место наряду с общими нормами социального и политического строя великого княжества. А эти последние принимали направление крайне неблагоприятное для украинского (и точно так же белорусского) элемента.

По смерти Витовта, державшего, по словам его паннгиристов-католиков, «в железных оковах» белорусско-украинский, православный элемент, этому последнему блеснула было надежда улучшить свое положение под управлением Свидригайла. Он вскоре пал, но и позже аристократия великого княжества, выдвинувшая на место Сигизмунда Кейстутовича молодого княжича Казимира Ягайловича, считала нужным сделать кое-что для удовлетворения православного княжья: Волынь была оставлена во владении Свидригайла,  Киевское княжество получил местный отчич, Олелько Владимирович, и это создавало впечатление национального равновесия —признания со стороны правящей литовской олигархии известного значения за украинско-белорусской аристократией, княжьем и боярством. Но скоро прошли стеснительные обстоятельства, вынуждавшие литовских олигархов к такой умеренности, и, почувствовав прочную почву под ногами, они более не считали нужным считаться с «Русью». Это, конечно, возбуждало неудовольствие среди последней. Находились недовольные, мечтавшие о государственном перевороте, который бы снова дал руководящее положение православному княжью, рассчитывали опереться при этом на Москву на Молдавию, на Крым. Такой характер имел заговор князей 1481 г., восстание Глинских 1607 г. (см. XV, 149); аналогическое явление представляет галицкая шляхетская ирридента конца XV и начала XVI в., строившая свои планы на поддержке Молдавии. Но эти вспышки не могли увлечь даже и всей аристократии, не говоря уже о более широких кругах: несомненно, преобладающее большинство ее предпочитало довольствоваться, не подвергаясь риску, тем, что оставляла ей в удел литовская олигархия. Если терпели национальные интересы, если православная церковь оставалась в загоне и в великом княжестве Литовском попадала все в большую зависимость от правительства и все менее могла служить национальным и культурным целям своего общества, если православные князья и бояре, оттесненные от политической и государственной карьеры, должны были и в местном провинциальном управлении уступать места представителям литовской аристократии и вообще должны были чувствовать себя обреченными на захудание, — очень медленное, положим, и постепенное, но все-таки неизбежное, — все   же в социально-политическом укладе великого княжества Литовского оставалось немало такого, что украинской аристократии приходилось ценить со своей классовой точки зрения довольно высоко.

Строй великого княжества Литовского, во-первых, сохранял строго аристократический характер, и в его развитии права землевладельческой аристократии имели все тенденции развиваться за счет центральной, великокняжеской, власти, с одной стороны, и низших классов — с другой; даже влияние Польши и польского права, неприятное и гибельное во многих отношениях, имело ту приятную для этой землевладельческой аристократии сторону, что оно расширяло, утверждало, регламентировало ее права по образцу шляхетского польского права, которое со второй половины XV в. как раз находится в стадии роста и развития. Во-вторых, были ценны для нее элементы земского самоуправления, сохранявшиеся в укладе великого княжества: они гарантировали известные права местной аристократии, сохраняли за ней привилегии в местном управлении, ограничивали конкуренцию людей пришлых. Политическое обособление великого княжества Литовского от Польши, горячо отстаиваемое литовскими олигархами, обеспечивало украинские земли великого княжества Литовского от наплыва польской шляхты, так как принималось за правило, что «обыватели коронные» (Польского королевства) не имеют права не только занимать каких-либо должностей в землях великого княжества, но даже приобретать в них имений. Наконец, имело значение и то, что до второй четверти и даже до середины XVI в. жизнь и отношения великого княжества Литовского отличались большой устойчивостью и консерватизмом (лозунгом правительства оставалось: «старины не рушить, новин не вводить»), и это до известной степени усыпляло внимание и не давало замечать с полной очевидностью процесса упадка и вырождения, в котором находился украинский (и белорусский) элемент и в великом княжестве Литовском. Этот упадочный процесс развивался здесь действительно гораздо более медленно и постепенно сравнительно с украинскими провинциями Польши, но он подвигался в том же направлении в сущности, что и там, и даже в сходных формах.

Местное право, усвоенное общей практикой государства (традиции киевского права, через провинциальную земскую практику перешедшие в общее право великого княжества), постепенно вытеснялось принципами польского права, формами польского государственного устройства. Украинский элемент в лучшем случае был только терпим, а целый ряд фактических и законодательных ограничений обрекал его на захудание и здесь, даже в высших слоях. Украинская православная церковь — эта главная хранительница национальных традиций и культуры — нищала, падала и безнадежно расстраивалась вследствие своей зависимости от правительства, распоряжавшегося по своему усмотрению православными кафедрами и раздававшего их лицам, менее всего расположенным к национальному строительству, превращавшим свои высокие церковные звания в источник обогащения своего и своей родни, расточавшим и расхищавшим церковные имущества и  накопленные поколениями материальные и культурные сокровища.

В этой сфере — церковной и тесно связанной с ней культурной жизни — наиболее ясно сказывались неблагоприятные стороны польско-литовского режима и падение украинского элемента, а с другой стороны, последнее и чувствовалось в этой сфере наиболее живо различными слоями населения. Если сословные, классовые интересы заставляли иногда представителей украинских верхов и низов относиться различным образом к политическим фактам, так что введение польского права в Галиции, например, могло улыбаться остаткам галицкого боярства своими социальными привилегиями, отменявшими службы и тяготы, лежавшие до тех пор на местном землевладельческом классе, и влияния польского права в великом княжестве Литовском, как уже отмечено было, приносили ценные права и привилегии землевладельческой аристократии украинских земель, а еще более шляхте рядовой, — то тут, в сфере церковных отношений, различные экономические и общественные украинские группы чувствовали себя солидарными. В интересах охраны отеческого благочестия, религии предков, они готовы были столковаться и найти общий язык, несмотря на разделявшие их экономические и классовые интересы.

Тут затрагивались не только вопросы совести, религиозного сознания, но и то, что теперь мыслится нами как область национального чувства, в те времена и в тех условиях украинской жизни покрывавшегося и подменивавшегося преданностью интересам своей религии и национальной церкви и готовностью жертвовать для нее. И поэтому общество не только реагировало в этой области особенно живо, но и покрывало религиозным знаменем многое, лежавшее совершенно в иной области интересов — общественных, политических и национальных.

Упадок православной церкви в Галиции в первые времена польской оккупации, при Казимире Великом, вызывает первую кампанию в интересах православной религии, поднятую Галицким боярством, еще не подорванным тогда в конец, как позже, конфискациями и другими мерами польского режима. Во имя защиты православной веры ищет аристократия великого княжества Литовского поддержки Москвы и Молдавии против преобладания литовской олигархии в XV в., точно так же как и остатки галицкой шляхты в конце XV и начале XVI в. Когда галицкое боярство окончательно сошло со сцены, борьбу за интересы православной церкви принимает на себя галицкое мещанство в короткий период своего процветания и оживляет своей инициативой остатки украинского шляхетства, пользуясь также поддержкой молдавских господарей и украинской аристократии великого княжества Литовского. В интересах общей борьбы против католического засилья последняя обращается к поддержке польских и литовских протестантов для борьбы против реакционного режима конца ХVІ в. Под религиозным знаменем ведет свою борьбу с правительством казачество, агитируя религиозными мотивами, с одной стороны, среди широких народных масс, с другой стороны, входя в союз с представителями высших украинских классов.

Но до половины XVI в. все эти выступления являются эпизодическими, разрозненными. Западная Украина проиграла свою борьбу и заглохла под польским господством, как могло казаться, уже безвыходно... Попытки аристократической украинской фронды в великом княжестве Литовском под предводительством Олельковичей (1480) и Глинских (1507) отшумели, не успев вывести из инерции более широкие круги. Жизнь развивалась медленно, разобщенная в местных, провинциальных, и классовых интересах, вообще бедная и материальными и культурными средствами и общественными и политическими интересами. Но со второй четверти XVI в. в нее вливается новая энергия движения — результат, прежде всего, экономического оживления и накопления средств. В это время балтийский экспорт сельскохозяйственных продуктов, постепенно захватывавший все глубже и глубже соседние земли, начинает втягивать в свой круговорот и украинские земли — Побужье, западные части Галиции, затем и восточные — Волынь, Подолье, создавая все новый спрос на различные продукты сельского хозяйства. Он вывел местную экономическую жизнь из вековой косности натуральных хозяйственных отношений и произвел крупные изменения в ней, а в дальнейших последствиях — и в общественных отношениях, в культурной и национальной жизни. До сих пор единственным крупным предметом сельскохозяйственного экспорта служил рогатый скот, собиравшийся в виде налога с сельского населения помещиками; теперь к этому присоединяется крупный спрос на лесные товары, а затем на хлеб. Это вносит чрезвычайное экономическое оживление в жизнь этих земель, вводит в обращение небывалые до тех пор денежные средства и приводит к целому ряду весьма важных последствий в области занимающих нас явлений.

Прежде всего, отметим, что это общее экономическое движение благодетельно повлияло на оживление городской жизни в западной Украине. Города в рамках польского государственного строя были поставлены вообще в весьма неблагоприятные условия, и эта светлая (сравнительно) страница из жизни украинского мещанства померкла очень скоро в общем захудании городской жизни; но западно-украинское мещанство все-таки успело за этот короткий просвет сыграть крупную роль в истории украинской жизни, в особенности мещанство львовское. Львов в это время вообще играл заметную роль; был момент, когда генуэзцы, которым турецкое завоевание преграждало доступ к их черноморским владениям, пробовали через Украину, именно через Львов, организовать торговые сношения с Востоком; это не удалось, но во всяком случае Львов остался важным посредником в восточной торговле (чрез Молдавию и Подолье — с турецкими владениями, Черноморьем, Малой Азией и Персией). Он стал важным промышленным центром, «метрополией ремесленников», средоточием цеховой жизни для обширной территории, и с развитием сельскохозяйственного экспорта участвовал также в его выгодах. Это экономическое оживление отразилось не только на полноправном католическом мещанстве, но и на украинском населении города, несмотря на тяжелые условия, в которые оно было поставлено. В 1520-х гг. оно начинает упорную борьбу против многообразных ограничений, тяготевших на нем, стеснявших его в экономических, гражданских и национальных правах; борьба эта, требовавшая не только большой энергии, но также и материальных средств, потянулась на много десятков лет и, несмотря на все неудачи, не угашала его энергии. В 1530-х гг. украинское львовское мещанство поднимает вопрос о возобновлении галицкой православной кафедры и перенесении ее во Львов; оно собрало под этим лозунгом остатки православных шляхетских родов Галиции, обращалось к поддержке украинской аристократии великого княжества Литовского, киевского митрополита и на этот раз, несмотря на всевозможные препятствия со стороны католической иерархии и местных польских кругов, не останавливаясь перед огромными суммами, которыми покупалось согласие короля и разных влиятельных лиц, оно выиграло свое дело: Львов получил владыку, официального представителя церковных и национальных украинских интересов (1539). За этим первым национальным триумфом непосредственно следует реорганизация церковных братств Львова, осуществленная в 1540-х гг. Эти старые организации, преобразованные уже раньше по образцу «братств» цеховых, получают теперь новое содержание (не без влияния новых течений, вызванных реформацией и особенно сильных в городской среде). Церковная внешность и близость к цеховым братствам придавали им корректную в глазах правящих сфер форму, и вожди нового движения пользуются теперь ей для национальной организации украинского общества, — чтобы связать узлом солидарности и дисциплины разъединенные элементы мещанские, шляхетские, церковные. На первый план, в роли организации центральной, выдвигается львовское братство (см. VI, 488/89) при городской церкви Успения, — оно должно было послужить центром целой сети таких братств, раскинутых по всему краю, развить и координировать национальную жизнь. Совместно с местным владыкой вырабатывает оно широкую программу культурной, просветительной деятельности. Приобретает типографию, оставшуюся после известного московского эмигранта Ивана Федорова, и для расплаты с ее кредиторами организует сбор пожертвований во всех украинских землях. Вырабатывается план преобразования старой братской школы в учебное заведение высшего типа. Вокруг нее собираются ученые и публицистические силы, которые должны были послужить целям защиты национальной церкви и национальной культуры.

Обстоятельства складывались таким образом, что каждое промедление в этой области грозило, казалось, неминуемой национальной смертью, «всенародным сгинением». Падали последние перегородки, отделявшие западную Украину от центральных и восточных украинских земель. Польское господство, совершенно подавившее и разорившее украинскую жизнь в западной Украине, готово было разлиться так же безудержно и на Волыни и в соседних землях. На знаменитом Люблинском сейме 1569 г. (см. XXVII, 237) решено было отобрать и присоединить к Польше земли галицко-волынского наследия, все еще остававшиеся в составе великого княжества Литовского. Началось с Волыни и Подляшья, но затем решили присоединить к Польше также и восточное Подолье (Брацлавскую землю) и огромную Киевскую землю, обнимавшую почти все тогдашнее украинское Поднепровье; Волынские магнаты, не желавшие ввиду присоединения к Польше Волыни разрывать связей, соединявших их с землей Брацлавской и Киевской (где они имели обширные поместья, занимали должности и т. под.), с своей стороны поддержали этот план (а может быть, даже и внушили его). Таким образом, вся почти украинская территория соединилась в пределах Польши. Вне ее оставались теперь только: Закарпатская Украина, или т. н. Угорская Русь (см.), небольшой отрезок галицкого Понизья по рекам Пруту и Днестру, принадлежавший к Молдавии, — теперь Буковина, украинские территории по среднему Бугу и верхней Припяти, оставшиеся в составе великого княжества Литовского (Берестойское воеводство, по новой административной терминологии великого княжества Литовского), и, наконец, старая Черниговская земля, с 1603 г. принадлежавшая Московскому государству (только позже, во время Смутного времени, Польша завладела ей, и из нее было потом организовано особое Черниговское воеводство).

Причины, побуждавшие польское правительство и вообще шляхетские польские круги особенно горячо стремиться теперь к устранению всяких барьеров, преграждавших им путь в земли великого княжества Литовского, а особенно в украинские, лежали опять-таки в экономических условиях, создаваемых развитием балтийского экспорта. В связи с изменением экономического быта Западной Европы, балтийский спрос на лесные товары и хлеб все возрастал, создавал чрезвычайный рост цен, заставлял искать новых территорий для помещичьего хозяйства, для эксплуатации еще не истощенных природных богатств. Украинские земли в этом смысле представляли особенно привлекательное приобретение: северная Украина заключала в себе огромную массу леса, южная — обширные плодородные пространства, очень мало или вовсе не захваченные шляхетским хозяйством, а в последнее время, благодаря развитию казацкой обороны, становившиеся все более безопасными и удобными для шляхетского хозяйства (по крайней мере в некоторых его формах, не требовавших затрат шляхетского капитала). До 1669 г. государственная граница великого княжества, отделявшая эти земли от Польши, хотя и преодолевалась разными шляхетскими благоприобретателями всяческими обходными операциями, представляла все-таки известные затруднения, которые в интересах шляхетской экономики нужно было во что бы то ни стало устранить. Акт 1669 г. именно и сделал это, и теперь огромная масса польской шляхты разного калибра, начиная от первейших магнатов короны и кончая разными бездомными искателями «лучшей кондиции», устремилась на Волынь и оттуда в области Южного Буга и Поднепровье, усаживаясь здесь то в роли собственников и арендаторов выпрашиваемых у правительства имений, то в виде различных агентов правительства, то, наконец, в качестве дворян, приказчиков и всякого рода «оффициалистов» местных украинских магнатов, во дворы которых они втирались с большим искусством и успехом в качестве носителей высшей польской культуры и молы. Центральная и восточная Украина с последней четверти начинает чрезвычайно быстро  полонизироваться — в своих высших слоях, конечно, — как благодаря непосредственному наплыву этих поляков, так и тому влиянию, какое они получают на управление, хозяйство и культурную жизнь края.

Те же экономические условия, о которых была речь, давали этим шляхетским искателям новых «фортун» живую рабочую силу для новых земельных приобретений, так как развивали все более значительную крестьянскую эмиграцию на восток и юго-восток, в украинские области Южного Буга и Днепра. Спрос на хлеб, постепенно захватывавший западную Украину, приводил к чрезвычайному увеличению господских запашек, фольварочного хозяйства, путем разработки пустошей и принудительного отчуждения крестьянской пахоти; для обработки их привлекается все в больших размерах крепостной труд. Если раньше, при отсутствии экспорта, помещик особенно ценил денежный доход от крестьян, чинш (census), и для привлечения на свои земли новых плательщиков предоставлял им различные льготы, точно устанавливая раз навсегда размер чинша и даней, то теперь хозяйственная изобретательность его обращается на всяческое увеличение барщины, сельскохозяйственных работ крепостного населения. Отменяются все ранее существовавшие уставные грамоты и обычные нормы; барщиной заменяются другие роды повинностей; размеры ее растут чрезвычайно и захватывают все большее число членов крестьянской семьи; крестьянские хозяйства умышленно дробятся, обезземеливаются, все с целью извлечь возможно большую сумму труда из «подданного» населения для растущих и расширяющихся с чрезвычайной быстротой помещичьих фольварков. Это разрушение старых хозяйственных условий, форменное разорение и превращение в помещичий рабочий инвентарь создает экономическое и юридическое порабощение крестьянских масс, ранее небывалое, сводит к одному крепостному знаменателю все доселе существовавшее многообразие экономических и юридических форм крестьянской зависимости. Оно вызывает среди крестьянства чрезвычайное раздражение, но при отсутствии возможностей какого-либо противодействия, борьбы с злоупотреблениями помещичьей власти, это раздражение выливается лишь в массовую рабочую эмиграцию или бегство (так как крестьяне лишены уже были права свободного выхода) в местности, менее захваченные ростом повинностей и экономическим и юридическим порабощением крестьянства. Крестьяне из Галиции бегут в Подолье, из Побужья в восточную Волынь и Киевскую землю, из западной Волыни в Брацлавскую землю и т. д; переселение шло обыкновенно этапами, продвигаясь все далее и далее на восток и юго-восток в поисках свободных от помещичьего права земель и создавая новую колонизацию в недавно еще пустынных или полупустынных областях. Систематические набеги Крымской орды, организовавшейся в половине XV  в. и сделавшей своим источником пропитания торговлю живым товаром, превратили было в пустыню области Южного Буга и Поднепровье до самой линии Киева; теперь эта потерянная территория снова возвращается к оседлой хозяйственной жизни под прикрытием казацких  дружин, и со второй половины XVI в., главным образом с конца его, и в начале XVII успешно заселяется эмигрантским крестьянским элементом. Но по пятам этого эмиграционного потока двигались уже вооруженные королевскими пожалованиями или другими документальными правами шляхетские эксплуататоры, даже предупреждали его, своевременно уловив новые колонизационные и хозяйственные конъюнктуры, и после 1669 г. на эту дорогу на ряду с магнатами и дворянством Волыни устремляются с еще большей энергией, беззастенчивостью и успехом искатели фортун из  польских провинций, утверждая фактическое господство польского элемента, польской национальности и культуры в центральной и восточной Украине.

Здесь мы еще раз должны подойти к многообразным влияниям тех же экономических изменений, принесенных XVI в. Выше мы отметили оживление, внесенное ими в мещанскую жизнь; еще большее наблюдается в среде землевладельческой, шляхетской: в экономической жизни ее открылась совершенно новая эра. Небывалый приток денежных средств поднял  без всякого сравнения уровень шляхетского быта, бедного и серого до сих пор, создал новые культурные и общественные запросы, дал шляхте возможность войти с совершенно иными настроениями и требованиями в ту культурную и политическую атмосферу, какая создавалась событиями этого времени — реформационными веяниями, вопросами, связанными с реформой церкви и политических отношений. XVI в. стал золотым веком шляхетской жизни Польши и наложил неизгладимую печать на польскую культуру, литературу, всю духовную жизнь Польши всего последующего времени, сообщив ей исключительно шляхетский характер. И этот чрезвычайно резко выраженный классовый шляхетский стиль польской культуры сообщал ей чрезвычайную притягательную силу для аристократии украинской как раз в этот золотой век актом 1569 г. вводившейся непосредственно в рамки польской политической и общественной жизни, стремившейся занять в ней возможно выгодное, равноправное положение, использовать свои сословные привилегии. Нужно при этом иметь ввиду, что этот польский расцвет совпадал, с другой стороны, с эпохой наибольшего падения украинской национальной жизни. Украинская церковь переживала свои худшие времена. Польская церковь, пережившая в первой половине XVI в. тоже глубокое расстройство, к этому времени успела уже выйти из него и под водительством иезуитов предприняла энергический поход на протестантов и православных. Недавнюю веротерпимость польского правительства сменила резкая католическая реакция. Снова выдвигаются на очередь оставленные по политическим соображениям планы подчинения православных католичеству, и в этом направлении начинается давление на них. И в то время, как люди более стойкие и энергичные ввиду всех этих опасностей призывали украинское общество, и в особенности его духовные и шляхетские верхи, к энергической работе над культурным подъемом, реорганизациею церкви, национальным возрождением, — более пассивные элементы без сопротивления шли к слиянию с польским обществом, принимая польскую культуру, польский язык и государственную религию, а при том значении, какое имел шляхетский класс, как наиболее сильный экономически и единственно вооруженный политическими правами (все остальные сословия были лишены участия в политической жизни), это массовое дезертирство шляхты из украинских рядов представляло самую серьезную опасность, самую тяжелую угрозу для украинской национальности.

На этот критический момент (1580-ые годы) приходятся отмеченные выше планы культурного и национального возрождения, развивавшиеся Львовскими братскими кругами. Так как в это время государственная граница, отделявшая Галицию от Волыни, была уничтожена, они стараются привлечь к возможно широкому участию в своих планах украинское общество бывших литовских провинций. Культурные кружки, создававшиеся в это время на Волыни усилиями местных ревнителей православия, как Курбский, Острожский, не оставались глухи к этим призывам: они поддерживали с львовскими братскими кругами оживленные отношения, не отказывали им в известной поддержке, но прочной спайки между мещанским братским движением и магнатами-меценатами все-таки не было: классовая разница давала себя чувствовать. С другой стороны, она, в конце концов, разрушила и союз Львовского братства с местною иерархиею. Братство неосторожно принялось не только за культурный и религиозный подъем в своей, мирской, среде, но и за исправление церковных непорядков, а патриархат, которому принадлежала верховная власть над украинской церковью, еще более неосторожно поддержал его в этом направлении, сообщив братству широкие права контроля и дисциплинарной власти над духовенством и самим епископатом. Владыки были чрезвычайно оскорблены этим; задето было не только их каноническое достоинство, но и классовое сознание. По польской конституции высшие церковные должности должны были раздаваться исключительно местным шляхтичам, и вот их, высокородных шляхтичей, патриарх отдавал под контроль и власть «хлопов простых — кушнерей, кожемяк, седельников». Огорченные вмешательством патриарха, владыки искали покровительства правительства и заявили готовность подчиниться папе за цену освобождения от патриарших вмешательств. Православное общество энергически опротестовало этот шаг епископата, но не могло добиться устранения униатов-владык за это самовольное выступление. В недрах украинской церкви произошло чрезвычайно опасное раздвоение, — она разделилась (1696) на церковь православную, остававшуюся в подчинении константинопольскому патриарху, и униатскую, принявшую католические догматы и подчинившуюся папе (см. уния). Это вызвало сильное религиозное движение, литературно-публицистическое оживление, создало небывалую полемическую литературу, заставило православное украинское общество напрячь все свои силы, но, в конце концов, дало ему живо почувствовать и свое бессилие в данных условиях. Политическая, сеймовая борьба, организованная украинским шляхетством (главным образом Волынским, также некоторыми группами белорусской шляхты), разбилась о непреклонный католический клерикализм правительства: сеймовые резолюции, проведенные украинскими и белорусскими депутатами в 1607—09 гг., попросту игнорировались королем, и не было никакой надежды принудить его к их исполнению, да и на продолжение этой борьбы было мало надежды, ввиду все усиливающегося перехода в католичество православных магнатских и шляхетских родов. Без ее поддержки падали и начинания мещанских братств. Православная иерархия была, очевидно, обречена на исчезновение, так как король, пользуясь своим правом патроната, замещал православные позиции униатами. Пред лицом грозной опасности православному духовенству, дворянству, мещанству приходилось преодолеть свои классовые настроения и обратиться к поддержке новой социальной силы — украинского казачества и вместе с ним вступить на путь внеконституционной деятельности.

Эпоха казацкая. Колонизационные и социально-экономические условия, в которых получило свое развитие казацкое добычничество и  затем на протяжении XVI в. из явления бытового превратилось в важный социальный фактор, были выяснены уже в другом месте (см. Запорожье и казаки, XXIII, 106/17).Благодаря огромному эмиграционному потоку, вызванному упомянутыми изменениями в экономических отношениях западной Украины, незначительные еще так недавно казацкие дружины к этому времени — ко второму десятилетию XVII в. — вырастают в огромную военную силу, имеющую в своем распоряжении десятки тысяч отличного войска; скромные артели степных промышленников, ютившиеся при пограничных замках, превращаются в могущественную организацию, охватывающую весь украинский юго-восток всю пограничную со степью полосу. В 1590-х гг., неосторожно вызвав на решительный бой украинских магнатов и правительство (кампании Косинского 1593 г. и Лободы-Наливайка 1595—6 гг.), эта организация, правда, была разгромлена и разрушена; но она сейчас же возрождается вновь благодаря все усиливающемуся народному движению, добивается от польского правительства восстановления, хотя и с разными оговорками, казацких прав (1601), развивает еще в больших размерах свои военные контингенты благодаря московской смуте, в которой и правительство и разные магнатские и шляхетские предприниматели наперерыв обращались к содействию казачества, и во втором десятилетии XVII в. является настолько крупной и прочной, можно смело сказать, господствующей силой в юго-восточной Украины, что под его охраной организуется новый центр украинской национальной жизни — в Киеве, и местные церковные и вообще национально настроенные круги — из мещанства, шляхетства, духовенства — решаются связать с казачеством судьбы церковного и национального возрождения.

Уже с началом XVII в., когда православному шляхетству при помощи казаков удалось отстоять от посягательств униатов киевский Печерский монастырь, это богатейшее церковное учреждение православной Украины, Киев становится новым центром украинской церковной жизни. Здесь группируются культурные силы, которым все теснее становилось во Львове и западной Украине, организуется братство по образцу Львовского (1615), являются школы, типографии; при содействии казацкого гетмана, знаменитого Сагайдачного, восстановляется православная иерархия (1620). Казацкое войско включает в свою программу национальные требования — восстановление в старых правах и владениях православной украинской церкви, признание новопоставленной иерархии — за цену казацких служб польской Речи Посполитой, бесценных услуг того же Сагайдачного, которому дважды пришлось спасать Польшу в крайне затруднительных условиях (в московской кампании 1617 г. и в турецкой войне под Хотином 1621 г.). Эпоха Сагайдачного была вообще зенитом военной славы казачества: это было время баснословных по своей смелости и удачливости морских походов казаков на турецкие владения, впервые, можно сказать, подорвавших престиж турецкого могущества, и других смелых предприятий — в землях крымских, молдавских, московских. И если у непоколебимого в своей католической ревности короля Сигизмунда не удалось вырвать признания новой православной иерархии и вообще прав православной церкви никакими подвигами казацкого геройства, — наоборот, вмешательства казаков в церковные дела крайне его раздражали, — все-таки, по крайней мере в этом «маленьком кутку Украины», «под крилами христолюбивого воинства» казацкого, как выражался новопоставленный митрополит, православная церковь и все вообще церковное, т. е. национальное по теперешним нашим понятиям, украинское движение находило прочный и безопасный приют и могло развивать свои силы в ожидании более благоприятной политической конъюнктуры.

Но эта эволюция, которую прошло казачество, на протяжении полустолетия  превратившись из довольно безразличного в политическом и социальном отношении степного добычничества в социальную силу — противоположный полюс шляхетского режима Речи Посполитой, в национальное представительство украинского народа, отразилась весьма сильно на составе казачества, отнюдь не однородном в социальном и политическом отношении, и этой классовой неоднородностью, социальной пестротой его объясняются колебания и зигзаги казацкой политики, тоже лишенной единства, часто противоречивой, в зависимости от того, в какую среду в данный момент перемещался центр тяжести казацких отношений. Это необходимо отметить здесь, так как о политике и тактике казачества высказываются и до настоящего времени самые противоречивые суждения в зависимости от того, какой из элементов этого разношерстного казацкого состава считается наиболее показательным.

Главную массу казачества в рассматриваемую эпоху — конца первой и начала второй четверти XVII в. — и позже составляло то, что можно назвать казачеством трудовым, т. е. земледельческое, или, скажем шире, сельскохозяйственное население, причислявшее себя к казацкому войску и подчинявшееся первоначальное ядро казачества составили воинственные степные добычники самого разнородного классового состава, и позже этот чисто военный, добычнический элемент играл большую и, главное, наиболее шумную, бросавшуюся в глаза роль и очень часто захватывал в свои руки власть благодаря своей подвижности, отваге, готовности на риск. Для этого элемента в частом виде собственно не существовало ни политической, ни социальной программы; наряду с бездомной голытьбой, для которой военное ремесло становилось источником пропитания на всю жизнь, здесь бывало много временных товарищей из мещанского, крестьянского и шляхетских сословий, которые, отдав дань жажде военного дела, возвращались затем к своим хозяйствам. В общем, с течением времени этот элемент очень сильно демократизовался, стоял в оппозиции шляхетскому режиму и всякому экономическому господству (его центром и представителем за все время оставалось демократическое Запорожье, Сич); известные идеологические связи связывали его с крестьянством и низшим мещанством, откуда рекрутировалось его большинство; при случае он умел поиграть на религиозных и национальных струнах их, но, в сущности, настоящим жизненным нервом его деятельности, определявшим линию его поведения, оставалась война для войны, независимо от ее политического или национального характера. Проживая «на волости», он поддерживал требования казацкого иммунитета, которые выдвигало казачество оседлое, свободу казацкого землевладения, — но его гораздо более интересовала свобода сношений с Запорожьем, путь на море. В социальном отношении он гораздо менее был опасен для польского шляхетско-магнатского режима, чем следующая категория, но это именно он создавал политические конфликты с соседними государствами, и поэтому польское правительство настаивало постоянно на исключении из казацкого войска этих «гультяйских» элементов.

Главную массу казачества в рассматриваемую эпоху – конца первой и начала второй четверти XVII в. – и позже составляло то, что можно назвать казачеством трудовым, т. е. земледельческое, или, скажем шире, сельскохозяйственное население, причислявшее себя к казацкому войску и подчинявшееся казацким властям для того главным образом, чтобы воспользоваться иммунитетом, на который претендовало казачество - не подчиняться власти помещиков или державцев коронных земель, в границах имений которых оно проживало, взамен отбывания казацкой службы пользоваться свободой от всяких подданских, мещанских или крестьянских повинностей, вообще свободно распоряжаться своими землями, имуществом и трудом. Это — по польской терминологии того времени — «непослушные мещане» и крестьяне, — сословное деление тут не имело существенного значения, так как эти «города» в сущности были теми же селами (титулом городов они награждались владельцами в видах привлечения поселенцев, так как городское устройство, сколь ни было оно искалечено шляхетским режимом, все же предоставляло некоторые преимущества населению). Они по большей части достаточно равнодушны к военной стороне казачества, но с особенной настойчивостью выдвигают вопросы «казацких вольностей». Присутствие их в казацком войске и дурной пример, который они подают остальному крестьянскому и мещанскому населению, готовому чуть не поголовно показачиться, чтобы этим путем выйти из всякой зависимости помещикам, возбуждает неудовольствие шляхетских и особенно магнатских кругов, так как подрывает в самом корне их экономическое здание. Поэтому магнатские круги настаивают на ограничении казацких контингентов, на сокращении реестра, исключении из войска всех не внесенных в него, на подчинении казаков, проживающих в коронных имениях, власти державцев или, в крайнем случае, разрешении пользоваться казацкими правами только в коронных имениях, но не в помещичьих и т. д. Эта часть казачества действительно представляла наиболее серьезную социальную опасность для шляхетско-магнатского режима, так как с развитием колонизации восточной Украины грозила расти до бесконечности, но в казацкой политике она играла роль менее значительную сравнительно со своей численностью и экономической силой. Третью категорию, которую можно бы назвать казацкою буржуазией, составляли группы, в социально-экономическом отношении находившиеся в плоскости мелкого или даже среднего шляхетства и той же социальной идеологии. Это, во-первых, богатые казаки, или, как их называл позже парод, «дуки», не шляхтичи, на основании военной, рыцарской службы, которую казачество несло государству, претендовавшие на шляхетское положение и шляхетские права (по аналогии с таким же происхождением и обоснованием сословных привилегий польской шляхты); многие из них были позже «нобилитованы», т. е. получили шляхетские права по постановлению сейма. Во-вторых, здесь немало украинских шляхтичей, мелкого, а иногда и среднего калибра, по разным колонизационным, хозяйственным и всяким условиям находивших для себя более удобным фигурировать в составе казацкого войска, «есть казацкий хлеб», чем находиться во враждебном ему лагере. Наконец, в-третьих, это польские шляхтичи, проживавшие и хозяйничавшие на Украине и также искавшие в казачестве спасения от магнатского засилья или по другим соображениям находившие для себя более выгодным иметь на своей стороне, а не против себя эту могущественную социальную и военную силу, этого хозяина «далекой Украины» — казачество. К этим слоям казачества примыкали также не входившие в состав войска, но нередко принимавшие близкое участие в казацких предприятиях и казацкой политике и вообще часто очень близкие ему группы местного духовенства, а также мещанство тех очень немногих городов восточной Украины, где было настоящее торгово-промышленное мещанское население.

Сравнительно немногочисленная, эта буржуазная категория играла, однако, огромную, часто руководящую роль в казачестве, благодаря своим средствам, образованию, общественному положению; из нее в значительной степени рекрутировались казацкие власти, казацкое правительство, и это долговременное влияние на дела казачества, часто передававшееся из поколения в поколение, утверждало значение этого слоя. Несмотря на всю демократичность казацкой конституции, здесь вырабатывались своего рода правящие казацкие фамилии, имевшие большой вес и значение. Если казачество трудовое можно себе представить в виде огромного тела этого организма, а в казачестве военно-добычническом видеть его активные органы, то в этой буржуазной категории мы имеем, несомненно, его мозг. Здесь по преимуществу хранилище казацкой идеологии, т. е. той из различных идеологий (потому что, естественно, каждая из указанных категорий имела свой, более или менее отличный круг взглядов и стремлений), которая была наиболее осознана и наиболее определенно выражена. Здесь наиболее развита национальная и политическая сторона казацкой программы; здесь поддерживаются и сюда адресуются пожелания относительно «старожитной религии греческой» и признания прав за «людьми греческой веры». Они, конечно, мало затрагивают казакующих шляхтичей неукраинского происхождения или к нему равнодушных, но для этих находилась другая почва, на которой объединялись и находили общие слова примыкающий к казачеству вчерашний пришлец из глубины Польши и коренной «с прадеда казак»: это — ненависть к магнатскому засилью и необходимость освобождения Польши, или в крайнем случае Украины, от магнатского господства. Дело в том, что восточная Украины превратилась в постоянную вотчину магнатов, «королевят», как их называл Хмельницкий; здесь так же точно пе было места шляхетскому, как и казацкому землевладению, и это доводило до крайнего раздражения шляхту, стекавшуюся сюда со всех концов Польши, «как в обетованную землю», и находившую эту обетованную землю безнадежно занятой королевятами. Программой вождей Хмельничины — самого грозного движения, какое видела когда-либо Украины, — было освобождение ее от «королевят»; каким путем — это другой вопрос: в этих кругах могли с равною готовностью обратиться к планам союза с королем для освобождения Речи Посполитой от господства магнатов и восстановления сильной королевской власти (казацкий легитимизм, между прочим, тоже очень сильно проявившийся у руководителей 1648 г.) и к союзу с какой-либо посторонней политической силой против Польши (переговоры с Москвой, с Крымом, планы общего союза православных — Молдавии, Украины, Москвы, балканских народов, который обращался своим острием то против Турции, то против Польши, двух врагов православия). Конечная цель — борьба с панским засильем, это главное, и она могла объединить все перечисленные категории казачества, как и лозунг борьбы за национальные и религиозные права, и даже не только все эти категории казачества, но и группы украинского населения, стоявшие вовсе вне казацкой организации.

Когда окончательно разбились надежды Сагайдачного и его единомышленников на то, что казацкой службой Речи Посполитой удается достигнуть уступок правительства в церковно-национальном вопросе и в чисто казацких нуждах, и король решительно отклонил все казацкие петиции (см. Голуб), в казацких кругах пробовали найти выход из этого затруднительного положения при помощи различных международных комбинаций, во многом аналогичных с позднейшими ходами политики Хмельницкого, с той разницей, что в 1620-х гг. в них едва ли не первенствующую роль играли киевские митрополичьи круги, в 1640-х гг. державшиеся больше в стороне от казацкой политики. Из этих комбинаций в 1620-х гг. ничего существенного не вышло, и карательной экспедиции, снаряженной в 1626 г. польским правительством, удалось довольно легко усмирить казаков, захватив их врасплох. Они принуждены были заявить готовность пойти на уступки правительственным требованиям, и казацкой старшине некоторое время удавалось всяческими ухищрениями сдерживать их в рамках «куруковской ординации» 1625 г. (см. Дорошенко, XIX, 1/2). Но пять лет спустя, в 1630 г., казаки лучше приготовились к назревшему конфликту, развив широкую агитацию в народных массах на почве борьбы за веру, и на этот раз кампания была проиграна польской стороной. Она не только была принуждена пойти на формальные уступки казацким требованиям — сравнительно небольшие (на формальные уступки казачеству польский режим был неимоверно скуп всегда), но, самое главное, она принуждена была оставить фактически нетронутыми установившиеся на Украине отношения, — то положение, которое заняло здесь казачество, его огромное распространение и численность, переход в его ряды огромных масс населения и осуществление им казацкого иммунитета вопреки всяким правительственным ординациям и реестрам, одинаково в имениях коронных и помещичьих. А религиозный лозунг, под которым шла агитация восстания, хотя не увенчался немедленными уступками в религиозном вопросе, не остался без влияния на «успокоение православных», предпринятое немного спустя, в бескоролевье по смерти короля Сигизмунда III (1632).

Его преемник Владислав не был непримиримым клерикалом, как его отец, и, оценивая религиозный вопрос с политической точки зрения, находил нужным удовлетворить православных, чтобы уничтожить их опасное тяготение и связи с церковными кругами Москвы, с одной стороны, и Турции, с другой, и возвратить в рамки польской государственности. Несмотря на ожесточенную оппозицию клерикальных кругов, он настоял на восстановлении законнопризнанной православной иерархии и разделе церковных бенефиций между православной и униатской церковью. Это было, конечно, не то, чего домогались православные: они требовали полного уничтожения унии и восстановления православной церкви в обладании всем, чем располагала она до 1596 г.; но, с другой стороны, православные круги, напрягшие все силы для борьбы за свои права на сеймах безкоролевья, могли на них наглядно убедиться, как недостаточны их силы для того, чтобы принудить противную сторону к уступкам. Слабые остатки шляхты, в огромном большинстве уже ополячившейся безвозвратно, бесправное в политическом отношении мещанство и так же точно лишенное участия в политической жизни казачество не могли в данных условиях добиться ничего собственными силами на политической арене. Поэтому уступки, на которых настоял Владислав, были приняты более умеренными православными кругами с большой благодарностью, тем более, что были продиктованы и несомненным желанием короля облегчить положение православных (позже он не всегда, впрочем, выдерживал эту сочувственную линию). Восстановленная православная иерархия, с митрополитом Петром Могилой во главе, была проникнута горячим желанием сохранить то официальное положение, которое получила снова православная церковь в Польском государстве, освободить ее от всяких, так сказать, революционных элементов, вошедших в нее в предшествующие десятилетия внезаконного существования, привести в порядок и стройность, которые дали бы ей возможность достойно занять место наряду с обновленной католической церковью Польши (из католической практики и заимствовалось многое, из очевидного желания, чтобы православные не чувствовали ни в чем недостатка по сравнению с католической обрядностью и доктриной, могли сознавать себя во всех отношениях не хуже католиков). В церковной жизни Украины открывается новая эпоха — внешнего процветания, наполнявшего удовлетворением православные верхи (ряд капитальных изданий по догматике, апологетике и церковной практике и вообще развитие церковной литературы, реформа киевской коллегии по образцам католических, в особенности иезуитских, восстановление церковной дисциплины), но при этом и ослабления народного характера церковной жизни, с ограничением участия общества в церковном управлении и довольно резким и решительным отмежеванием от казачества, «под крилами» которого приютилась было православная церковь в период гонений.

Но казачество, тем не менее, вовсе не намеревалось выпускать религиозного знамени, являвшегося в тогдашних условиях и понятиях знаменем национальным. Если православные верхи, иерархия и примыкавшие к ней группы были удовлетворены до известной степени (в притеснениях и огорчениях, конечно, и теперь не было недостатка), то казацкое войско было сильнейшим образом раздражено разочарованиями, какие ему пришлось пережить по смерти Сигизмунда. Оно рассчитывало на расположение Владислава, неоднократно бывавшего лично в походах с казаками; оно возлагало надежды на ого воинственные планы, в которых он действительно сильно рассчитывал на казаков, — но магнатско-шляхетские круги были решительными противниками этих воинственных планов, одну за другой ликвидировали кампании, предпринимавшиеся Владиславом, одновременно с тем требовали ограничения казачества, прекращения морских походов, навлекавших на Польшу столкновения с Крымом и Турцией. Казакам вместо расширения прав и добычливых войн пришлось претерпеть целый ряд стеснений. В особенности вызвала крайнее неудовольствие среди воинствующего казачества постройка польским правительством у порогов крепости Кодака, не только преграждавшей путь на Запорожье, но и жесточайшим образом стеснявшей степные казацкие промыслы. Казаки в 1636 г. под предводительством Сулимы разрушили эту крепость, но развитие восстания и конфликт с правительством удалось предотвратить подкупами среди казацкой старшины. Восстание вспыхнуло два года позже, в больших размерах. Его удалось подавить благодаря тому, что казацкое войско с гетманом Павлюком, ожидавшим поддержки из Крыма на Запорожье, упустило время, не развив восстания на Поднепровье (см. Гуня). Подавленное в конце 1637 г. на правом берегу Днепра, оно вспыхнуло с весной 1638 г. на левом берегу: здесь впервые выступает он неожиданно в новом виде — уже значительно колонизированного после предшествующего запустения и глубоко, насквозь оказаченного края. Здешние слободы, заселенные новоприхожими переселенцами из западной и центральной Украины, представляли огромные запасы горючего материала и высылали многотысячные отряды на помощь восстанию. Кампания была проиграна благодаря недостаткам организации и некоторым тактическим ошибкам казацких вождей, главным образом гетмана Острянина (см.). Силы казачества оказались сломленными, и войско видело себя вынужденным принять суровые условия, продиктованные ему польским сеймом и имевшие целью вполне задавить революционную силу казачества. Выборное управление казацкого войска отменялось, на высшие должности в войске должны были назначаться польские офицеры, и в их распоряжение отдавались специальные польские отряды, которые должны были служить их опорой против подчиненных казаков. Казацкий контингент ограничивался шестью тысячами, вписанными в реестр, и пользование казацкими правами им предоставлялось только в коронных имениях. На Запорожье учреждался постоянный гарнизон, и возобновленная Кодацкая крепость должна была преграждать туда путь всяким нежелательным элементам.

На этот раз все эти суровые постановления были проведены полностью, даже еще с различными усугублениями, благодаря тому, что шляхте удалось вполне парализовать всякие военные замыслы короля сеймовыми решениями, и Польша не нуждалась в военных контингентах, поэтому не представлялось надобности, как раньше, в сверхреестровых контингентах казачества, а расквартированные на Украине польские войска служили угрозой для всяких попыток переворота. Экономическая программа магнатства могла осуществляться теперь беспрепятственно. В это десятилетие, отделяющее восстание 1638 г. от катастрофы 1648 г., шляхетское хозяйство на Украине достигло своего апогея, не только в смысле территориального расширения — вплоть до самого московского рубежа (приблизительно совпадавшего с границей нынешней Полтавской и Харьковской губерний), но и в смысле эксплуатации крестьянских сил, интенсификации их обложения. Это имело своим последствием передвижение украинского населения за московский рубеж. Оно проникало туда уже раньше, еще со второй половины XVI в., в виде «уходничества» для пчельного и охотничьего и разного другого промысла; много такого военно-промышленного, казацкого люда вступало также в пограничную московскую службу, точно так же как и у себя дома; другие уходили к донским казакам, как в другое время шли на Запорожье (между этими двумя казацкими очагами, украинским и великорусским, существовало исстари тесное общение). Теперь, во 2-й четверти XVII в., по мере того как оседлая колонизация овладевала украинским Заднепровьем, и здесь развивалось помещичье хозяйство, и давало себя чувствовать помещичье право, крестьянская, земледельческая колонизация также устремляется за московский рубеж, за пределы досягаемости польского шляхетского режима. Левобережная Украины становится теперь таким же этапом в бегстве украинского населения от польско-шляхетского господства, каким раньше были центральные и правобережные украинские земли. Каждый конфликт с польским режимом, какими так была богата теперь местная жизнь, имел своим последствием более или менее значительный уход населения за московский рубеж. Неудача восстания 1638 г. вызвала массовую эмиграцию (см. Острянин), разочарование в восстании 1648—9 гг. — точно так же в продолжение средних десятилетий XVII в. территория нынешней Харьковской и смежных частей Курской и Воронежской губерний, еще в начале XVII в. представлявшая собой подобную же пустыню, как украинское Поднепровье в XVI в., заселяется украинскими поселенцами, организующимися по образцу украинского городового казацкого устройства (т. н. Слободская Украина). Украинский народ в продолжение XVII в. восстановил свою старую территорию на восток от Днепра, запустевшую под тюркским натиском, и даже несколько расширил ее на востоке.

Но этот уход недовольных элементов за московский рубеж не освобождал все-таки польской Украины от горючего материала. Установленный в 1638 г. режим вызывал раздражение среди казачества, еще большее — среди тех, гораздо более многочисленных масс оказачившегося населения, которые остались теперь за бортом казацкого войска и должны были вернуться под власть помещиков. Крайне раздражено было крестьянское и мещанское население усилением крепостного режима. Вся эта масса горючего материала ждала лишь искры, чтобы вспыхнуть; такой искрой послужили злоключения, постигшие казацкого сотника Б. Хмельницкого (см.), близко напоминающие аналогичный инцидент с вождем первого казацкого восстания Кр. Косинским, столкнувшимся подобным же образом с другим украинским магнатом Я. Острожским на почве своих владельческих прав, как Б. Хмельницкий с Ал. Коноцпольским (классические примеры столкновений казацко-шляхетского землевладения с всепоглощающими магнатскими претензиями). Сношения с казаками короля Владислава, пытавшегося организовать казацкий поход на турецкие владения, чтобы вызвать войну с Турцией, дали Хмельницкому благодарный материал для того, чтобы развить агитацию среди казачества в легитимистском духе: казачество должно было поддержать короля, рассчитывавшего на казаков как на своих освободителей от магнатского засилья и взамен обещавшего им возвращение и приумножение казацких вольностей. Помощь Крымской орды, которой тщетно добивались вожди предшествующих восстаний, дала Хмельницкому возможность разгромить польские войска и освободить от них театр восстания. Поднепровье поднялось, затем восстание охватило также область Южного Буга и Волынь. Смерть Владислава, постигшая его в разгар восстания, дезорганизовала Польшу и отдала ее в жертву восстания. Но Хмельницкий и его ближайшие товарищи желали установления новых отношений, нового режима, а не разгрома Польши, и, дождавшись выбора нового короля, Яна-Казимира, кандидатуру которого поддерживали, они прекратили войну. Их планы и стремления лежали в плоскости характеризованной выше казацкой буржуазии и не выходили за требования восстановления старых казацких вольностей и увеличения казацкого реестра до 12 тыс. Но в киевских кругах, с которыми пришлось Хмельницкому ближе сойтись после этой кампании 1648 г., смотрели на дело шире — там казацкие победы возродили с новой силой планы освобождения Украины от польской власти, тесного политического союза с Молдавией и Москвой с целью обеспечить Украину от польских посягательств. Под влиянием их и Хмельницкий переменил тон в своих сношениях с Польшей, заговорил о необходимости освобождения от Польши всего «русского (украинского) народа», о тесной и неразрывной связи казачества и народных украинских масс, о борьбе на жизнь и смерть с шляхетским польским режимом. Предложения польского правительства были отвергнуты, начата была новая война — для полного освобождения Украины и сокрушения Польши; но измена хана, в решительный момент перекупленного Польшей, разбила эти планы. Хмельницкий принужден был заключить трактат, снова ограничивавший свободу от польского режима пределами казацкого реестра; правда, этот реестр был увеличен до 40 тысяч, казакам предоставлялось свободное проживание не только в коронных, но и помещичьих имениях трех восточных воеводств (Киевского, Брацлавского и Черниговского), выговаривались некоторые религиозные и национальные гарантии; но все это было не то, чего ожидали от этой кампании, в особенности народные массы, поддержавшие ее со всею энергией. Магнаты и шляхта должны были восстановить свое господство на Украине, и Хмельницкий суровыми универсалами призывал их подданных к повиновению. Это сразу подорвало настроение и лишило гетмана популярности в широких кругах. Правда, война с Польшей была им возобновлена в 1661 г., так как с польской стороны не были соблюдены условия 1649 г., и вообще оказывалось невозможным установить отношения на основании этого трактата; но эта новая война не вызвала уже никакого энтузиазма, точно так же как и ее продолжение в последующих годах.

Оставаясь далее в плоскости того класса, который мы выше обозначили именем казацкой буржуазии, Хмельницкий искал опоры своей политике в заграничной поддержке: разуверившись вполне в Крымской орде, неизменно предававшей его полякам в самые критические моменты, он искал помощи Москвы, Швеции, Трансильвании. С московским правительством он завел переговоры с самого начала, стараясь побудить его к диверсии на Польшу; но в московских кругах все еще находившихся под впечатлением польских успехов Смутного времени, долго не решались разорвать «вечный мир» с Польшей. Только после неудачи, понесенной Хмельницким в войне 1651 г., московское правительство серьезно призадумалось над возможными последствиями поражения казачества: несомненно, что в таком случае Польша направила бы силы казаков и татар против Москвы, чтобы дать выход их военной энергии и расстроить возможность тесного союза Украины с Москвой. Осенью 1663 г. оно уведомило Хмельницкого о своей готовности принять Украину под царскую протекцию и воевать за нее с Польшей, и в январе 1664 г. Хмельницкий со старшиной после характерных пререканий принесли присягу на верность царскому величеству. Но хотя Хмельницкий уже раньше, после того как выяснилось, что московское правительство не мыслит себе иной формы вмешательства в польско-украинскую борьбу, кроме перехода Украины под верховную власть царя, дал на это свое согласие, чтобы понудить Москву к вмешательству, — теперь, когда стало ясно, насколько реально представляет себе московское правительство зависимость Украины от Московского государства и как прочно стремится водвориться на Украину (московские воеводы с гарнизоном немедленно явились в Киев и начали здесь строить себе особую крепость, в перспективе предстояла подобная же присылка воевод и гарнизонов в другие центры Украины, московское правительство намеревалось собирать непосредственно в свою казну налоги и другие доходы с украинского населения и т. п.), — все это самым неприятным образом озадачило казацкую старшину, точно так же как и митрополичьи круги Киева. За последние годы те и другие привыкли к полной фактической независимости, к фактически организовавшейся украинской государственности под главенством гетмана и его ближайших помощников в управлении — генеральной старшины и полковников, и старшине вовсе не улыбалась мысль вернуться к чисто военной роли — начальников казацкого войска, исполнителей распоряжений московского правительства, предоставив управление Украины московской администрации. Наоборот, их горячим желанием было расширить, углубить и закончить эту систему у край некой государственности —  распространить ее на всю украинскую территорию, оградить от посягательств соседних государств; планы всеукраинского государства, занимающего нейтральное положение между Польшей и Москвой, выступают с полной определенностью в политических актах этого времени, от Хмельницкого до Дорошенко. Когда выяснилось, насколько виды московского правительства расходятся с этими планами, Хмельницкий сразу охладевает к планам участия московских войск в военных операциях казаков против Польши; сотрудничество с московским правительством стало казаться ему теперь опасным, усиление московского влияния нежелательным. Он сближается теснее со Швецией и Трансильванией, составляется план совместных действий против Польши, ввиду сближения последней с московским правительством, намечается раздел ее владений, и приготовляется тесный оборонительный и наступательный союз Украины со Швецией, гарантировавший полную государственную самостоятельность Украины и ненарушимость украинской территории.

Ввиду последовавшего уже конфликта Швеции с Москвой, как союзницей Польши, это должно было неизбежно повлечь за собой разрыв между Украиной и Москвой, и пред этой перспективой Хмельницкий долго колебался. Наконец, разрыв был, по-видимому, решен, но в это время Хмельницкий разболелся и, поглощенный вопросом о преемстве, расстроенный неуспехом предпринятой против Польши союзной кампании, чувствуя приближение смерти, не решился сделать последнего шага. Выдвинутый ему в преемники старшиной Выговский (см.), чувствуя непрочность своего положения, готов был пойти на крупные уступки московской политике за цену ее поддержки, тем более, что шведский король вынужден был прекратить военные операции в Польше, так как ему объявила войну Дания, а в казацкой массе обнаружилось явное нерасположение к решительному разрыву с Москвой, грозившему новыми осложнениями и новыми войнами. Но Москва не поддержала Выговского так решительно, как он желал. Ввиду оппозиции выбору Выговского со стороны Запорожья и тяготевших к нему южных левобережных полков, представлявших более радикальное, воинственное и демократическое казачество в его оппозиции казацкой буржуазии, старшине, «дукам», и искавших тоже поддержки Москвы против старшинской партии, обвиняя последнюю в измене, московское правительство предпочитало роль благожелательного арбитра. Уверяя партии в своем расположении, оно рекомендовало им примирение и согласие. Этим оно оттолкнуло партию старшины и Выговского: они заподозрили тут интригу с московской стороны, расправились собственными средствами, огнем и мечом, со своими противниками и, считая после этого отношения с Москвой испорченными безвозвратно, решили войти в соглашение с польским правительством, все эти годы не прекращавшим старания возвратить Польше Украину ценой каких угодно уступок. Так состоялся в сентябре 1658 г. в Гадяче трактат, восстановлявший государственную связь Украины с Польшей в духе классовых и национальных стремлений казацкой буржуазии и в высокой степени интересный с этой точки зрения (см. Гадяцкая уния), хотя осуществиться на деле ему почти не пришлось.

Польша в это время находилась в настолько затруднительном положении, что не могла оказать Выговскому и его партии сколько-нибудь существенной поддержки; наоборот, она надеялась воспользоваться казацкими силами. Между тем заключенная с Польшей уния послужила новым благодарным агитационным мотивом против партии Выговского: масса казачества, то, что выше мы означили именем трудового казачества, решительно не желала восстановления связи с Польшей и не хотела слышать ни о каких политических   выгодах ввиду одного единственного, но существенно важного для него условия, затрагивавшего интересы рабочих масс, — возвращения шляхты на Украину и восстановления шляхетского господства. Это обстоятельство делало для нее неприемлемыми все предшествующие и последующие попытки соглашения с Польшей, предпринимавшиеся казацкой старшиной, и настраивало трудовые массы уже наперед самым неблагоприятным образом для представителей этой политики. Выговский, перед тем разгромивший при помощи татар московское войско под Конотопом, почувствовал, что у него исчезла почва под ногами, и по требованию войска сложил с себя гетманство (1658). Его преемник Юрий Хмельницкий (см.) должен был восстановить отношения с Москвой. Старшина однако хотела добиться при этом гарантий, что московское правительство на будущее время не будет вмешиваться во внутренние отношения Украины, и в этом смысле поставила свои условия представителям московского правительства. Но последнее, преодолев кризис, но хотело идти ни на какие уступки, а, наоборот, обнаружившееся на Украине расхождение между партией старшинской и демократическими течениями стремилось использовать в интересах своей централистической политики. Пользуясь настроением казацких масс в левобережных полках, бояре потребовали, чтобы резолюции, нормировавшие будущие отношения, были вынесены на раде левобережных полков, собранной под влиянием московских сторонников, в присутствии московских войск. Старшине пришлось покориться и Припять эти новые «переяславские статьи», содержавшие целый ряд ограничений украинской автономии утверждавшее московское влияние на Украине.

Но это насильственно, коварно вырванное согласие, конечно, но могло настроить украинскую старшину сколько-нибудь благоприятно для московской политики, ни примирить с навязанными ей ограничениями. Когда в следующем году московские войска начали неудачную войну с Польшей и очутились в безвыходном положении под Чудновым (1660), старшина с Ю. Хмельницким без больших затруднений восстановила отношения с Польшею. Но и польская сторона не имела настолько благоразумия, чтобы установить отношения, которые могли бы удовлетворить хотя бы старшинскую партию, наиболее ей благоприятствовавшую: польские представители восстановили Гадяцкую унию в сильно урезанном виде, в котором последняя, конечно, помогла никого удовлетворить. Левобережная Украина после небольшой реакции против московского режима, вроде народных восстаний против московских воевод и гарнизонов, вернулась под покровительство Москвы, и на волнах народных противостаршинских настроений выплыл на гетманство наиболее беззастенчивый авантюрист-демагог Ив. Брюховецкий. Выступив в качестве представителя Запорожья в его соперничестве с «городовым» казачеством (собственно — его старшиной, см. Запорожье, XX, 527), он затем постарался обеспечить свое положение поддержкой Москвы, которой за цену этой поддержки дал согласие на все замышлявшиеся ею расширения московской власти на Украине: введение на Украине московского обложения и московской администрации, полное подчинение украинской церкви московскому патриархату и назначение киевского митрополита из Москвы. Но осуществление этих проектов встретило единодушное противодействие всего украинского народа, не только интеллигентских и старшинских верхов, но и народных масс, трудового населения, — даже само Запорожье выступило против своего ставленника. На правом берегу Днепра восстановление зависимости от Польши и правление Хмельницкого, а затем его преемника П. Тетери, беззастенчивого карьериста, под стать Брюховецкому, точно так же вызывало всеобщее неудовольствие. Тогда П. Дорошенко (см.) предпринял план восстановить политическое единство Украины, опираясь на поддержку Турции, отдавшись под ее протекторат. Он имел ввиду, освободив Украину от вмешательства Москвы и Польши, обеспечить полностью ее автономию. Однако и этот план, после кратковременного успеха, отдавшего Дорошенко всю казацкую Украину (1668), разбился о глубокое отвращение, какое вызывала в казацких кругах и широких массах населения мысль о владычестве турок. Народное движение в левобережной Украине против московских чиновников и гарнизонов, более серьезное, чем в 1660 г., имело все-таки проходящее значение; после некоторых колебаний и тщетных усилий добиться от московского правительства гарантий украинской автономии левобережная старшина принуждена была примириться с восстановлением московского режима. Место более упорного и несговорчивого в вопросах украинской автономии гетмана Демьяна Многогрешного занял более покладистый Иван Самойлович (1672), принявший за правило не противиться московской политике в государственных отношениях и следовать пожеланиям старшины, казацкой буржуазии, в политике социальной.

Московское правительство, заключившее в 1667 г. мир с Польшей (т. н. Андрусовский), разделивший сферу их претензий на украинской территории (правобережная Украина, за исключением Киева с его окрестностями, оставалась за Польшей, левобережная с прибавкой Киева признана была московским владением), могло теперь с удвоенной энергией обратиться к упрочению своего господства в восточной Украине, не отвлекаясь борьбой с Польшей. Мир этот вызвал глубокое неудовольствие на Украине таким насильственным разрывом украинской этнографической территории (даже элементы, не враждебные Москве, не могли подавить в себе раздражения вследствие такой «измены» московского правительства, отдавшего Польше обратно территорию, освободившую себя собственными силами от польского господства). Но, в конце концов, он упрочил московское господство в левобережной Украине Дорошенко, с помощью турецких войск очистивший от польских гарнизонов правобережную Украину и мечтавший об изгнании таким же образом и московских из левобережной, в конце концов, должен был капитулировать перед соединенными силами московскими и левобережными казацкими: правобережные полки не мирились с мыслью о подданстве Турции и признали гетманом Самойловича (1674), а последующие попытки турок возвратить себе правобережную Украину (1678—79) имели своим последствием только насильственный перевод за Днепр остатков украинского населения, уцелевших еще в правобережном Приднепровье после массовой эмиграции, развивавшейся здесь в 1660—1670-х гг. Население, разочарованное в результатах восстания против Польши и не мирившееся с возможностью восстановления шляхетского господства, уходило массами за Днепр, в левобережные полки, и далее на восток, в Слободскую Украину, а остатки ого были выведены в 1679 г. насильственно и поселены на южном пограничье с низовыми, запорожскими степями (по реке Орели). Несмотря на последующие попытки восстановления колонизации и казацкого строя в Правобережье, предпринимавшиеся и с польской, и с турецкой стороны и достигшие особенно значительных успехов в Поднепровье и области Южного Буга в 1680-х и 1690-х гг. благодаря деятельности казацких полковников — Палия (см.) и его товарищей, все-таки былое значение, которое имело в казацкой жизни Правобережья, было теперь безвозвратно потеряно. Центр тяжести ее переходит  вполне и окончательно в левобережные полки, в область украинско-московских отношений и социально-экономических изменений, вызванных последними колонизационными и политическими пертурбациями.

Оппозиция народных масс — трудового населения и радикально-демократических запорожских элементов — парализовала политические стремления украинских верхов — казацкой старшины и прочих буржуазных и интеллигентских элементов. Здание украинской государственности, украинского автономного строя, осталось неоконченным, незавершенным и неутвержденным прочными гарантиями, так как оппозиция этих демократических и трудовых масс, подозрительно следившая за каждым шагом своих верхов (в которых видела своего противника в социальной плоскости и усиление его оценивала как опасность для своих социальных интересов), выбивала оружие из рук украинского политического представительства, тормозила всякий шаг, лишала возможности развить сколько-нибудь стойкое и планомерное противодействие централистической политике московского правительства, систематически осуществлявшего свою программу превращения Украины из автономного тела в простую провинцию Московского государства. Политическая слабость украинских правящих кругов открылась перед этим последним с полной ясностью со времени смерти Б. Хмельницкого, и, рассчитывая на эту социальную трещину в украинском народе, которую не удавалось осилить старшинской буржуазии вследствие слишком свежего своего происхождения, слишком недавних — находившихся еще в стадии образования — социальных и экономических прерогатив, московское правительство смело напирало на старшину, в полной уверенности, что в решительный момент она не устоит и сдаст в своей политической оппозиции. Но, с другой стороны, тот резкий протест, который вызвала слишком резкая ломка украинского строя при Брюховецком — народное восстание и объединение в единодушной оппозиции всех слоев и групп украинского населения дали московскому правительству понять, что оно лишь до известного предела может рассчитывать на сочувствие масс при своих столкновениях со старшиной и не должно слишком далеко заходит в своей централистической политике (как-то было сделано в 1660-х гг. в расчете на податливость гетмана), под страхом вызвать энергичное и опасное противодействие, подвести широкий и прочный фундамент под оппозицию старшины. Московское правительство превращает поэтому свою политику в ряд мелких  ограничений, преимущественно политического характера, не затрагивавших непосредственно интересов масс (как  захватила было их реформа обложения при Брюховецком); с другой стороны, оно не препятствует социальной политике старшины и даже посильно содействует созиданию ее сословного благополучия за счет этих ненадежных, мятежных масс. В конце концов, вырабатывается род молчаливого соглашения: ценой уступчивости в политической области, в вопросах украинской государственности и автономии, старшина может рассчитывать на согласие и содействие московского правительства в своих трудах над превращением в свою собственность свободных войсковых территорий, а свободного сельского населения в своих подданных. Эта зависимость классового благополучия старшины от московского попустительства связывала ее по рукам и ногам и отдавала в полное распоряжение московского правительства, которое могло теперь держать ее под постоянной угрозой пересмотра ее владельческих прав. Постепенное же развитие крепостнических отношений должно было связать и лишить всякой энергии сопротивления также и народные массы, так резко проявившие себя при реформах 1660-х гг. С другой стороны - оно должно было и в социальном отношении уподобить Украину остальному Московскому государству с его тяжелым крепостничеством и уничтожить ту угрозу, какую составляло для последнего соседство областей с более свободными крестьянскими отношениями.

Одновременно с тем теряло последние черты своего былого демократизма и политическое устройство Гетманщины. Принцип выборности, лежавший в основе казацкого устройства в период его формирования, уже в эпоху перехода его в новый фазис — военно-народного устройства, общеукраинского управления — подвергся фактически очень существенным ограничениям. Затянувшаяся борьба с польским правительством задержала край на военном положении в продолжение целого ряда лет; формы старого казацкого военного устройства проникали все глубже в общественные отношения, приспособляясь к функциям общей администрации; но эта новая роль требовала от него возможной устойчивости и независимости от случайных настроений войсковой массы. Поэтому роль общей войсковой «рады» постепенно ограничивается: она все более устраняется не только от текущих вопросов управления, но и от вопросов политических, и постепенно низводится до просто декоративной роли, тем более, что и здесь, как в прототипе рады — старорусском вече, не были выработаны принципы представительства — состав рады был всегда более или менее случайным и не отражал желаний и настроений всего войскового населения. Случаи искусственной подтасовки решений рад, особенно бросавшиеся в глаза во время партийной борьбы 1660-х гг., не могли не дискредитировать этих решений, и вследствие всех этих обстоятельств обсуждение и решение вопросов текущего управления, законодательства и политики окончательно передвинулось в совет высших войсковых чинов, казацкой старшины. За войсковой радой оставалось решение лишь наиболее кардинальных вопросов — выбора и смещения гетманов, установление отношений к сюзеренному государству, но и здесь роль войска, как уже сказано, становится постепенно все более лишь декоративной. Его роль, его права захватывает старшина, постепенно умножающаяся и складывающаяся в определенный общественный класс с вполне определенной экономической, социальной и политической физиономией. С одной стороны, она старается ограничить власть гетмана, оградить себя от его самовластия, развившегося на почве ограничения прав рады, с другой стороны — входит в функции этой последней, стараясь захватить в свои руки замещение гетманского уряда и всех прочих должностей, все управление, и заменить казацкое народовластие своим правлением. И в этом опять-таки ей оказывает поддержку московское правительство, боярско-бюрократическим навыкам которого, естественно, органически противно было казацкое народовластие. Наряду с ограничениями украинской автономии оно ограничивает и подчиняет своему контролю функции рады, не допускает смещений и выборов гетмана без своего ведома и контроля. С другой стороны, оно помогает старшине в ограничении гетманской власти в отношениях этой последней к старшине, так как ограничение гетманской власти лежало вообще в интересе централистической политики. И в сфере политической таким образом старшина достигает своей цели при поддержке московского правительства, но ценой подчинения, вольного и невольного, весьма стеснительному контролю московского правительства.

Так обозначилось направление, в котором, по-видимому, предстояло развиваться отношениям казацкой Украины, или Гетманщины. По внешности она оставалась в роли чего-то среднего между вассальным государством и автономной провинцией (атрибуты государственности суверенитета, существовавшие в первое время по присоединении и придававшие отношениям Гетманщины к Москве характер государственной унии, как её и определяют некоторые государствоведы, к этому времени были уже ликвидированы московским правительством). Она была аристократической республикой, во главе которой стоял гетман, избираемый якобы войском, а в действительности — старшиной. Ее конституция опиралась на неизменную в принципе хартию — т. н. статьи Богдана Хмельницкого, на основании которых она была присоединена к Московскому государству; при перемене гетмана эти статьи предлагались на утверждение войска, и только с согласия последнего вносились в них изменения: какие-нибудь перемены односторонней волей московского правительства считались недопустимыми. Украина имела свою армию, свою казну, полную независимость в своей финансовой политике; ее администрация и суд не подчинялись центральным органам государства. Но фактически все это попадало постепенно и неуклонно в все более тесную зависимость от этих последних. Гетман выбирался по соглашению старшины с московским правительством; последнее имело также влияние и на распределение высших должностей украинского правления. Митрополит со времени Самойловича находился в подчинении патриархату, а вместе с ним и вся духовная украинская жизнь перешла под московскую цензуру. Московское правительство все более по своему усмотрению распоряжалось украинскими военными силами и, наоборот, начало расквартировывать свои войска на Украине, возлагая их содержание на украинское население, и т. п. В этом случае казацкие полки Слободской Украины, находившиеся с самого начала в непосредственной зависимости от московской администрации, служили как бы образцом, к которому постепенно подводились и порядки Гетманщины. За цену уступчивости в этой области казацкая старшина могла невозбранно развивать свое социально-экономическое строительство, созидая свое крупное землевладение на руинах землевладения войскового, принудительно скупая крестьянские и казацкие земли и за пределами казацкого реестра (восстановленного снова под новым именем «компута», compte, т. е. списка всех фактически несших казацкую службу), превращая свободное сельское население в зависимых от себя. Одним словом, она повторяла работу польской шляхты на Украине, входила все более в ее роль, воскрешала ее традиции, восстановила действие старого шляхетского права (Литовского Статута, действовавшего на Украине до казацкого переворота), старалась связать себя разными верными и выдуманными генеалогиями с шляхетскими фамилиями, вообще развернула во всей полноте старую программу казацкой буржуазии первой половины XVII в. и в этой деятельности пользовалась благосклонной поддержкой московского (позже петербургского) правительства, жалованными грамотами и авторитетом власти скреплявшего и утверждавшего эти социальные приобретения старшины.

В этом направлении развивалась Гетманщина под управлением Самойловича (1672—1687) и его преемника Мазепы (1687—1709), по примеру Самойловича сочетавшего угодливость московскому правительству с верным сужением старшинской социальной политике, и, по-видимому, Гетманщине предстояло еще долго двигаться по этому пути, медленно, но верно направляемой московской централистической политикой. Внезапную и неожиданную пертурбацию в нее внесла Великая Северная война. Напрягая все силы России для борьбы со Швецией, император Петр, со свойственной ему порывистостью, ни с чем не считаясь, распоряжался военными и экономическими ресурсами Украины. Он не только томил казацкие полки далекими походами, где они подвергались тяжелым притеснениям, не говоря о больших потерях от неприятеля, но употреблял казаков на тяжелые крепостные и земляные работы, в условиях чрезвычайно тяжелых, где казаки тысячами погибали от нездоровых условий труда и плохого питания, а дома у себя население терпело невыносимые тяготы от поборов и грубого обращения, переходивших через Украину и расквартированных здесь московских войск. Все это вызывало среди населения чрезвычайное раздражение против московского правительства, и эго раздражение обращалось также и на Мазепу, как на угодливого приспешника его. С другой стороны, Петр ясно обнаруживал, что он вовсе не намерен серьезно считаться ни с политическими интересами украинского народа, ни со старыми гарантиями автономии Гетманщины. Все это должно было озабочивать украинскую старшину, а когда в это время борьба Швеции с ее противниками придвинулась к границам Украины и каждую минуту грозила перенестись на ее территорию, союз украинских автономистов, заключенный со Швецией в половине XVII в., выдвинулся перед их эпигонами как своего рода политическое завещание, и старшина решила пойти за этим призывом, а за ней, под ее давлением, после долгих колебаний, полный страха и нерешительности, в конце концов, последовал и Мазепа.

Союз со Швецией остался делом Мазепы и небольшой кучки старшины, к которой затем, после некоторых колебаний, присоединились еще запорожцы под предводительством Гордиенка. Украинский народ и вся масса казачества остались безучастными свидетелями этого переворота. Тем не менее, русское правительство решило использовать случившееся как повод для усиленной ликвидации украинской автономии. Гетманом, по указанию Петра, был избран старый и неспособный полковник Скоропадский, и Петр, игнорируя его, стал непосредственно распоряжаться украинскими должностями, назначал на полковничьи должности великороссов, приставил к гетману специальных резидентов для надзора за его действиями, а в 1722 г. учредил при гетмане «Малороссийскую коллегию» из великороссийских офицеров, имевшую служить апелляционной инстанцией для всех судебных и административных учреждений Украины, ведать гетманские финансы, наблюдать за правильным делопроизводством гетманской канцелярии и т. п. Это учреждение лишало значения и гетмана и генеральную старшину, а по смерти Скоропадского Петр фактически вовсе упразднил гетманскую власть, отложив на неопределенное время выбор нового гетмана. Заступать его должен был полковник Полуботок  но в действительности управление перешло к коллегии и ее председателю. Средства Украины обращались на нужды имперской казны, на содержание имперских войск; местная торговля и промышленность падали под бременем регламентации, имевшей ввиду интересы великорусской торговли и царской казны; население было угнетено новыми налогами и постойной повинностью. Украины систематически превращалась в заурядную провинцию государства. Ссылаясь на непорядки украинского управления, Петр подготовлял введение имперских законов в практику украинских учреждений. Когда же Полуботок стал прилагать старания к упорядочению администрации и суда, Петр поспешил прервать эту реформаторскую деятельность, вызвав  Полубочка с товарищами в Петербург (где Полуботок потом и умер в заключении), и стал приготовлять почву для окончательного введения великорусского управления на Украине.

Эта радикальная ломка украинского строя, предпринятая Петром, однако сочтена была слишком резкой и опасной его преемниками, и ввиду грозившей войны с Турцией (поддержки которой искали заграничные сторонники Мазепы, с Орликом во главе) решено было ослабить напряжение нового курса. Украинской старшине дано было разрешение на выбор гетмана, — выбор был, впрочем, пустым звуком, так как кандидат на гетманство заранее был намечен правительством в лице престарелого и умудренного опытом полковника миргородского Даниила Апостола.  Он и был выбран в 1727 г., и некоторые наиболее резкие нарушения украинской конституции были отменены; но полного возвращения к отношениям, существовавшим до 1708 г., правительство не желало. Оно только провозгласило сохранение «прежних прав и вольностей», но не намерено было отказываться от всех успехов централистической политики, достигнутых Петром. Апостол осторожно, с большим тактом и выдержкой, постепенно подвигался в этом направлении восстановления старого строя; одновременно с этим работал он над обновлением и упорядочением его во внутренних отношениях (принял и в значительной степени осуществи предпринятый Полуботком план реформ украинского суда и т. п.). Но правление его было кратковременно (в 1733 г. он был разбит параличом, и фактически деятельность его прекратилась), а главное — с восшествием на престол императрицы Анны  правительство снова возвратилось к петровскому курсу в украинских отношениях, и только обстоятельства внешней политики сдерживали его несколько в дальнейших ограничениях украинской автономии. Со смертью Апостола (1734) было организовано правление обновленной, но в новом характере, Малороссийской коллегии, — она теперь состояла поровну из «малороссийских» и «великороссийских» членов, под председательством великорусского резидента, который и являлся фактическим правителем Украины. Правление это имело якобы временный характер, но правительство в действительности твердо решило не возвращаться более к гетманскому управлению.

Отступление однако еще раз было сделано, на этот раз, впрочем, не по соображениям политическим, а благодаря личным симпатиям новой императрицы Елизаветы, ее отношениям к семье Разумовских. Уже в 1744 г. дан был указ о восстановлении гетманства на основаниях правления Скоропадского, и как только предназначенный для звания гетмана молодой Кирилл Разумовский (см.) достиг сколько-нибудь приличного для столь высокого поста возраста, он был выбран гетманом (1760), и таким образом открылся последний антракт в развитии централистической политики империи по отношению к украинской автономии. Украинская старшина, правившая именем последнего гетмана, довольно старательно использовала возможности, открывшиеся ей благодаря высоким связям и влияниям гетмана, несмотря на то, что сам он, воспитанник петербургских сфер, был совершенно чужд украинских традиций и интересов, неохотно проживал на Украине и, под влиянием чисто личных соображений, иногда жестоко портил автономистскую программу старшины. Реформы, осуществленные именем Разумовского, представляли весьма интересный шаг в формальном превращении демократической военной республики, какой должна была являться Гетманщина в своем первоначальном плане, в республику аристократическую, казацко-шляхетскую в духе стремлений старшины. Выше было отмечено, как фактически она потеряла свой демократический характер, остановленная в своем развитии внешними препятствиями и запутавшись в противоречиях своего демократического принципа с фактическим господством казацкой буржуазии. Последняя, превратившись в крупную землевладельческую аристократию, почти магнатство, оформила свое социальное господство Литовским Статутом, со второй четверти XVIII в. вполне утвердившимся в роли обязательного украинского права, и теперь воспользовалась гетманством Разумовского, чтобы провести коренную реформу судоустройства в духе того же Литовского Статута, являвшуюся вместе с тем реформой местного самоуправления и администрации, точнее, открывавшую ей путь.

Если бы императрица Екатерина не вырвала в это время от Разумовского отречения от гетманства (1764), если бы правление старшины его именем продлилось дольше, процесс оформления в законодательстве Гетманщины, в ее учреждениях и праве нового аристократического, владельческого строя ее, несомненно, выявился бы еще полнее в ряде дальнейших реформ. Впрочем, правительство Екатерины, как и правление ее предшественников, не было враждебно социальным тенденциям украинской старшины, или шляхетства, как она теперь именуется. Выкидывая от времени до времени демагогический флаг ограждения украинского трудового населения от «малых тиранов» (старшин-помещиков), оно кончало санкцией различных мероприятий в интересах этих последних. Деятельность ее губернатора Румянцева (см.), сменившего в управлении Разумовского, весьма показательна в этом отношении. За полную ликвидацию гетманства, за которою последовала также и отмена старого административного и войскового устройства Украины, украинская старшина была вознаграждена рядом законодательных актов, возводивших на степень незыблемых основ нового   строя - все то, что вырабатывалось практикой предшествующего столетия, — закрепощение крестьян, наследственные классовые привилегии господствующего сословия (уравненного с российским дворянством), приобретение привилегированного шляхетского звания службой в войсковых казацких чинах, самоуправление шляхетства и т. п. Но политическому творчеству, политической роли этой казацкой аристократии был положен конец.

Украинское возрождение. Падение казацкого строя сопровождал ось глубоким упадком украинской национальной жизни и культуры — может быть, будет лучше сказать: было показателем этого упадка. В продолжение долгого времени казачество впитывало в себя наиболее энергические, наиболее активные элементы разных областей Украины — посредственно, чрез восточно-украинскую колонизацию, составлявшуюся тоже путем такого же отбора наиболее активных сил, и непосредственно — привлекая в свои ряды все, наиболее остро чувствовавшее гнет чужого социального и национального господства. И «под крыла» казачества в продолжение целого столетия собиралось все, что стремилось к нестесненному национальному развитию, к культурному строительству на национальном, историческом основании. Киевский кружок, превративший под протекторатом казацкого войска во втором и третьем десятилетии XVII в. запущенный, запустевший Киев из захудалого пограничного укрепления в центр культурной и национальной украинской жизни, главным образом составился из выходцев западно-украинских, преимущественно Львовских, — они составили первые кадры киевского ученого духовенства: преподавателей, типографов, публицистов и ученых, под руководством началоположника этого киевского возрождения, галицкого монаха-шляхтича Елисея Плетенецкого, и его продолжателей — Борецкого, Копыстенского. Петр Могила, задумавший создать собственный «атеней», более приближенный к латинской школе католиков, более приноровленный к практическим запросам и нуждам современной жизни, тоже обратился за помощниками и сотрудниками в этом деле во Львов, и позже, в продолжение почти целого столетия, мы не перестаем встречать галицких выходцев и их потомков на разных иерархических и ученых позициях восточной Украины. Только с концом XVII в. ослабевает этот приток, и вообще слабеют тесные связи западной Украины с восточной. Ряд фактов из последних десятилетий проводит глубокую борозду между ними и все более углубляет ее, к большому ущербу национальной жизни. Это был сначала — политический раздел Украины между Москвой и Польшей, закрепленный «вечным миром» 1680 г., потом — подчинение украинской митрополии московскому патриарху. Непризнанное западными епархиями, остававшимися под властью Польши, оно создало иерархическое разделение по той же политической границе, а за ним последовало еще более глубокое — догматическое, созданное переходом в унию западных епархий, провозглашенным в последних годах XVII в.

Пассивность, с которой духовенство и население Галиции, столетием раньше так энергично отстаивавшее себя от аналогичных попыток иерархии, приняло теперь этот церковный переворот, является чрезвычайно характерным показателем того захудания — культурного, общественного, экономического, которое переживало украинское население западных областей под общими разлагающими влияниями польского режима — общего польского оскудения и специальных воздействий его на элемент украинский, оскудевавший вдобавок еще и от упомянутого отлива наиболее энергических элементов на восток. Правда, уния не имела тех последствий, каких от нее ожидали в польских клерикальных и политических кругах. Благодаря тому, что униатское духовенство и вообще униатская церковь не была уравнена с католической и осталась в положении церкви низшей, мужицкой, она скоро, через два-три поколения, получила характер такой же народной церкви, какой раньше была православная, и столетие спустя после своего насильственного введения стала источником национального возрождения (тут тоже не без некоторого влияния осталось и прекращение отлива на восток, о котором было упомянуто). Но для начала XVIII в. утверждение унии в западной Украины знаменовало полное падение национальной энергии, силы сопротивления, народного самоопределения. Оно завершает собой увядание национальной жизни, возрожденной движением XVI в. и затем постепенно падавшей на протяжении XVII в., вследствие постепенного ослабления н экономического захудания (в связи с общим экономическим падением) тех общественных классов, на которых опиралось — львовского мещанства, прежде всего, и отсутствия поддержки извне, вследствие неудачи планов украинского государства, выдвинутых великим народным движением полов. XVII в. (планы Хмельницкого, Выговского, Дорошенко), и последующего обособления восточной Украины.

Магнатская Волынь, к концу XVII в. почти без остатка ополяченная в своих шляхетских верхах, оставалась пассивной даже еще более, чем Галиция. В правобережной Украине, этой родине и первоначальном очаге казачества, после ликвидации Палиевого казачества, во втором десятилетии XVIII в., вследствие вторичного отказа России в пользу Польши от Правобережья и нового насильственного выселения его населения в левобережные полки (1711—14), развитие украинской крестьянской колонизации под польским шляхетским режимом, начиная со второго десятилетия XVIII в., приводит вскоре (особенно с 1730-х гг.) к новым попыткам народной борьбы с этим режимом. Но эти попытки (так называемая гайдаматчина, см.), поддерживавшиеся свежестью казацких традиций и близостью Запорожья и заднепровских казацких полков, все-таки не вышли из форм стихийного, слабо организованного протеста, хотя, впрочем, подавлен он был не столько польским правительством, сколько российскими войсками. Таким образом, левобережная Гетманщина 2-ой половины XVII и затем в XVIII в. осталась наиболее живой, единственно живой и активной частью украинского народного организма, и тем большое значение имели в общей сумме украинской жизни те внешние препятствия, какие стали на пути ее развития, и те внутренние противоречия, которые исказили это развитие и привели к преждевременному и жалкому падению как ее культурную, так и политическую жизнь.

Стремления к демократизации книжности и просвещения, проявившиеся во время недолгого возрождения конца XVI в. и имевшие целью вывести литературное творчество из тесных церковных кругов, сделать его достоянием широких масс, воспользовавшись для него народной речью, «посполитой беседой», в духе реформационных течений, обращавшихся к языку буржуазных кругов и народных масс, — не нашли своего развития в последующий киевский период. Надрыв, происшедший в начале 1630-х гг., — удаление православной иерархии, получившей свою правительственную легализацию, от общественных интересов, от напряженной борьбы, захватывавшей все живые, активные народные силы, ее стремления утвердить свою позицию на строгой букве канонов, отрекшись от недавнего слишком близкого общения с мирским элементом, освободившись от его слишком широкого участия и влияния на церковные дела, — все это не осталось без последствий для дальнейших судеб украинского просвещения и культуры. Пережив этот перерыв в момент наибольшего разгара казацкой смуты 1660-х гг. и снова возродившись в своем тогдашнем центре — киевской коллегии, или «академии», как она начинает официально именоваться, это просвещение и ученость отличаются большим отчуждением и отсталостью от интересов и запросов жизни. Религиозная борьба в восточной Украине отходила все больше в область прошедшего, все менее затрагивала общественные интересы, и тем менее представляла ценность — даже для украинской буржуазии — киевская школа, окончательно отлившаяся в форму духовной, богословской, схоластической коллегии, и ее книжность, остававшаяся по-старому в руках высшего духовенства — хозяев наличных типографий и всего издательского и книгопродавческого дела, в тех скромных размерах, в каких оно тогда существовало. Время Мазепы, усердно покровительствовавшего церкви, церковному просвещению и искусству, было эпохой наивысшего процветания украинской культуры Гетманщины, впервые, после долгих годов смуты, пользовавшейся благам и мира и покровительством местного правительства и еще не знавшей тех стеснений, в полосу которых она вступила немного позже. Но и в эту эпоху процветания чувствуется уже ее односторонность. Произведения наиболее живые, наиболее затрагивавшие общественный интерес — исторические, поэтические, общественная сатира — остаются неизданными (в том числе и превосходный исторический эпос, слагавшийся в это время в свои окончательные формы, и украинская лирика).

При такой отсталости и отрешенности от жизни тем губительнее отозвались на украинской книжности цензурные стеснения, обрушившиеся на нее после падения Мазепы. Уже раньше, с подчинением киевской митрополии московскому патриархату, украинским литературным кругам пришлось довольно тягостно почувствовать свою зависимость от московской цензуры. Начиная с 1720-х гг., под предлогом контроля церковной правоверности, цензура начинает искоренять и особенности украинской речи — «дабы никакой розни и особого наречия не было». Это нанесло смертельный удар украинской книжности и ее орудию — книжному языку, выработавшемуся в XVI—XVII вв. из элементов старой церковно-славянской и живой украинской речи, но вместе с тем ставило непреодолимую преграду проникновению в литературный (печатный) обиход и произведений на чистом народном языке, выдвигавшемся на смену этой отмирающей книжной речи. Точно так же оставались неудовлетворенными старания украинской интеллигенции заменить отмирающую духовную школу новой, светской, более отвечающей потребностям новой украинской аристократии и буржуазии. Проект основания университета в Батурине, гетманской резиденции, составленный для представления императрицы, в 1760 г., и несколько позже поданная петиция о преобразовании в университет киевской академии и учреждении второго университета в том же Батурине остались без результата. Имперское правительство не сочувствовало этим проектам, так как с давних пор настойчиво вело украинскую буржуазию к возможно полному слиянию с великорусской, к обрусению путем школы и службы, и эта цель действительно осуществлялась. «Желание к чинам и жалованью», на которое возлагала свои надежды особенно императрица Екатерина, т. е. стремление к бюрократической карьере, к которой действительно устремилась особенно низшая старшина, жаждавшая этим путем втиснуться в среду местного высшего общества, и стремление подчеркнуть свое отличие от серой казацкой массы, из которой она в сущности только что вышла, действительно повели ее к отчуждению от народа и к обрусению, приготовленному искоренением старого книжного языка, вымиранием старой школы и литературной производительности. С половины XVIII в. великорусская канцелярская речь уже господствовала в делопроизводстве украинских учреждений; во второй половине XVIII в. великорусский язык введен был формально в украинские школы; старый книжный язык держится некоторое время лишь в частной переписке воспитанников старой школы; народный язык употребляют, но не серьезно — в произведениях шуточных, и на него смотрят, как на своего рода провинциализм, не имеющий никакой будущности: языком культуры в восточной Украины конца XVIII в. является язык великорусский, как в западной — язык польский. Но в это же время там и здесь, в двух очагах украинской национальной жизни — в левобережной Гетманщине и в Галиции начинают обозначаться симптомы оживления национальных интересов — предвестники грядущего возрождения.

На западе новые условия украинской жизни были созданы присоединением к Австрии украинской Галиции с некоторыми смежными украинскими и польскими территориями, в качестве исторических владений Венгрии (вернее — предмета венгерских политических вожделений), при первом разделе Польши, в 1772 г. Несколько лет спустя та же участь постигла северную часть  Молдавии, составившую австрийскую провинцию Буковину. Австрийское правительство незадолго перед тем имело уже случай столкнуться с украинским вопросом своего рода: обследуя причины движения 1760-х гг. среди украинского и румынского населения Венгрии (в Мармарошском комитате) против унии, в продолжение XVII и XVIII вв. постепенно распространявшейся среди украинского населения Венгрии, оно встретилось уже тут с такими явлениями, как глубокое тяготение населения к «старой вере» (православию) и надежды на грядущую помощь «восточных государей» — восстановление древнего православия и освобождение народа от папской власти. Встревоженное этими фактами, правительство Марии Терезии тогда уже довольно серьезно задумалось над положением украинской униатской церкви и украинского элемента вообще и предприняло ряд мер, направленных к улучшению материального положения и культурному подъему местного украинского, униатского духовенства и оставивших действительно значительный след в местной украинской жизни. С присоединением к Австрии Галиции и Буковины императрица Мария Терезия и ее преемник Иосиф II приняли меры, к подъему быта и просвещению местного духовенства и сельского украинского населения, и эти начинания, хотя не всегда удачные и скоро заглохшие в время общей реакции (начавшейся по смерти императора Иосифа), все-таки принесли свои плоды. Меры, направленные к поднятию образовательного ценза духовенства, к ограждению его и крестьянского населения от произвола и крайней эксплуатации со стороны помещиков, были, прежде всего, ценны тем, что дали хоть какой-нибудь просвет в безвыходном положении местного украинского элемента под господством польской шляхты — окрылили его сознанием возможности движения, развития, приобщения к культурным успехам других народов. Сами по себе культурные успехи, достигнутые новой галицко-украинской интеллигенцией, вышедшей из основанных австрийским правительством семинарий и львовского университета, были более нем скромны. Старый книжный язык, сохранивший здесь свое положение (так как его не коснулись цензурные гонения восточной Украины), но неспособный стать настоящим орудием литературы, составлял тут не средство, а препятствие культуре. Новая интеллигенция, воспитанная в латино-немецкой школе, не умела сохранить живой связи с народным элементом и, не умея культивировать своей народности, продолжала пользоваться польским языком, польскими культурными средствами, — несмотря на все свое горячее желание освободиться от господства польской культуры. Но, в конце концов, это горячее стремление к национальной эмансипации дало возможность и этой убогой интеллигенции оценить, как средство национального освобождения, народную стихию, когда она была обретена и поднята как знамя возрождением восточно-украинским.

В украинских провинциях, доставшихся при разделах Польши Российской империи, эта перемена не принесла даже и такого улучшения, как в провинциях австрийских. Польская шляхта сохранила вполне свое господствующее положение; крепостное право в правобережной Украине под российским господством, в общей крепостнической атмосфере империи, окрепло и достигло такого напряжения, какого не могло достигнуть раньше. В культурной области местный украинский элемент, уже раньше ослабленный долговременным польским господством, подвергся усиленному гнету, одновременно шедшему с двух сторон: с польской, представленной могущественным помещичьим классом, располагавшим также и значительными культурными средствами, и с официальной великорусской, представленной администрацией, казенной школой и официальным православием, занявшим место уничтоженной правительством унии. В результате этого двойного гнета украинская жизнь в правобережных областях оказалась наиболее забитой и косной в последующем столетии.

Сравнительно с ними левобережные земли находились в лучших условиях, и этим объясняется, почему возвращение к народности, составляющее первооснову украинского национального возрождения, возникло и развилось именно здесь. Недовольство политическим падением украинской жизни заставляет украинское общество обратиться к народности, как к источнику возрождения «славы своего отечества». Культурное обрусение не изгнало из этой среды очень сильно развитого местного патриотизма. В свое время Румянцев, очень враждебно настроенный ко всяким проявлениям этого последнего, с большим раздражением отмечал, что «эта небольшая частица людей инако не отзывается, что они из всего света отличные люди, и все, что у них есть, то лучше всего». Правда, еще задолго до ликвидации украинской автономии украинская старшина была  захвачена вопросами утверждения своих классовых привилегий, своего экономического и социального господства. Императрица Екатерина II приложила все старания к тому, чтобы компенсировать личными и классовыми, экономическими и социальными приобретениями украинской старшины горечь утраты политических прав. Тем не менее при первой возможности высказаться, какую дало составление наказов депутатам в Екатерининскую комиссию 1767 г., те слои украинского населения, которые были призваны к составлению этих наказов, очень определенно и единодушно, не исключая и шляхетства, высказались за восстановление украинской автономии — «статей Богдана Хмельницкого», гетманского управления и т. п. С тем большей силой пробуждается среди украинского общества сожаление об утраченных политических правах одним поколением позже, когда, с одной стороны, закончилась ликвидация старых украинских учреждений по всей линии, с другой — была пройдена вся та полоса сословных и личных приобретений, которыми сопровождались эта ликвидация и окончательное сформирование благородного дворянства Украины. Все потомки казацких чинов могли почить на лаврах своих имущественных и сословных приобретений, окончательно и незыблемо закрепленных за ними; но после того, как это все было пройдено и достигнуто, естественно было вспомнить о том, ценой чего были сделаны эти приобретения, и с новой силой явилось сожаление о том, чего не доставало в сей роскошной трапезе благородного дворянства. Наиболее смелые головы хватаются еще раз за планы борьбы за утраченные права при помощи иностранного вмешательства (известно обращение Капниста, «по поручению земляков», к прусскому министру Герцбергу в 1791 г. с запросом, могут ли украинцы, «доведенные до отчаяния тиранией», рассчитывать на помощь и покровительство Пруссии на случай восстания, — обращение, вероятно, не единственное, судя по существованию, пока еще очень глухих, указаний на подобное обращение также и к французскому правительству). Другие стараются использовать перемены в настроениях двора и правительства для восстановления старого украинского строя. Так, при императоре Павле, как догадывались, — стараниями его любимца Ал. Безбородка, были восстановлены некоторые украинские учреждения (судебные), и позже, когда правительство в трудные моменты обращалось к набору казацких полков (в 1812 и потом в 1831 г.), в связи с этим возникали надежды на восстановление казацкого устройства, возобновление гетманства и т. п.

Наряду с этими и подобными фактами и мечтами в области практической политики в той же дворянской среде шло, так сказать, идеологическое восстановление украинской традиции. С особенным рвением и любовью развивается в это время среди той же шляхетской интеллигенции антикварная работа по собиранию сведений о старом строе и жизни — того, что можно назвать древностями Гетманщины, — об особенностях народной жизни и быта, — всего, что оторвавшимся от них представителям благородного сословия казалось осужденным на неизбежное и скорое исчезновение (сознательно или несознательно, отступничество интеллигенции создавало это чувство безысходности народной стихии у украинского интеллигента этого и позднейшего времени). Слабо, по-диллетантски, но начинают все-таки собираться материалы по этнографии и языку, произведения на народном языке. Украинское дворянство с особенною любовью изучает и воссоздает героическую борьбу «казацко-малороссийского народа» с Польшей за свои вольности, в дворянском представлении являвшиеся прототипом и основанием шляхетских привилегий XVIII в. Оно расцвечивает ее всеми цветами легенды, с особенною любовью отыскивает в прошлом левобережной Украины своих героев, мучеников и крепких стоятелей за украинские права; это — время особой популярности Полуботка (см.) с его легендой и Мазепы, которому за гонения, обрушившиеся на его память, за анафему, возглашавшуюся этому щедрейшему благодетелю украинской церкви, в конце концов было забыто все, отталкивавшее от него современников, и портрет которого в первой половине XIX в. становится популярнейшим украшением украинского дворянского очага и проявлением этой довольно безвредной фронды.

Наиболее серьезным и в последствиях своих значительным в этом развитий украинских интересов среди украинского высшего класса был интерес к языку. Антикварный в своих исходных моментах, как и другие, охарактеризованные выше, он не остался в этой антикварной области благодаря тому, что этот интерес нашел свою поддержку и санкцию в более общих явлениях европейской жизни — в развивающемся с конца XVIII в. обращении к народности, как к новому источнику поэзии, культуры и идеологии, и в национальном пробуждении разных славянских народностей, развивающемся в значительной степени под воздействием и санкцией этого же романтического культа народности. Начавшись попытками собирания памятников народного языка и идиомов украинской речи, он переходить потом, наряду с более серьезным изучением языка, также и к более или менее серьезным попыткам творчества на народном языке. А идеи народности, широко распространяющиеся со второй четверти XIX в. в обществе украинском, точно так же как и в польском и великорусском, и примеры других славянских народностей на этом поприще помогают пионерам новой украинской литературы ориентироваться в задачах национального возрождения, переводя интересы к народной жизни из сферы чисто литературной или научной в сферу вопросов общественных и политических.

Употребление народного языка в восточной Украине не прекращалось на протяжении всего XVIII века, как и в Украине западной. К нему обращались из практических мотивов — для удобопонятности проповедей и религиозных поучений; к простонародному языку, темам и типам предписывали обращаться в известных родах творчества руководства поэтики, например, для комического эффекта, и на этой почве развиваются комические сцены на народном языке, прототипы украинской оперетки и комедии XIX в., находившие своих восторженных ценителей в эпоху украинских интересов местной интеллигенции конца ХVІІІ в. На более или менее чистом народном языке слагались также произведения лирические, обращавшиеся к народному языку, как более близкому и непосредственному органу чувства. Во 2-ой половине XVIII века, с вымиранием старого книжного языка в восточной Украине, творчество на народном языке явно даже усиливается (в этом отношении интересна разница с западной Украиной, где книжный язык, не подвергаясь специальным гонениям, сохранился в употреблении и позже тормозил литературное употребление народной речи, между тем как в восточной из этих двух гонимых языков — книжного и народного — последний, как более жизненный, развился за счет первого и сравнительно рано вытеснил его из употребления). Среда, где главным образом культивируется народный язык в XVIII в., в восточной, как и в западной Украине, — это не общественные верхи, не столько интеллигенция в собственном смысле, сколько линия соприкосновения книжности и народности, круги, посредствующие между интеллигенцией  и народными массами: низшее духовенство, «дяки-бакаляры» (народные учителя), более грамотные и состоятельные представители казачьего и мещанского класса, низшая буржуазия, так сказать, — в отличие от крупной, аристократической. С конца же XVIII в., когда и в украинских верхах начинают ценить это творчество на народном языке, оно находит себе продолжателей — тоже главным образом из разночинцев, людей, в особенности вышедших из духовного звания, но уже образованных, вполне интеллигентской марки; таковы началоположники новой украинской литературы — Ив. Котляревский, П. Гулак-Артемовский, К. Пузына и др.

Характерная черта этого первого периода народной литературы — некоторая несмелость большинства выступлений, неуверенность в том, можно ли выступать с этим творчеством серьезно, как с настоящим литературным делом, и потому готовность при случае укрыться за щит юмористической трактовки своего сюжета и своей манеры, хотя совершенно ясно, что втайне сами авторы хотели бы отнестись к народным темам и к народу, к его положительным типам с полной серьезностью. Они и встречают, действительно, чрезвычайно сочувственный отклик среди украинского общества. Под старыми влияниями возрожденного украинского патриотизма и более новыми веяниями народнического романтизма и сентиментализма их народные темы — то с историко-романтической, то с народнически-демократической окраской — находят теплую встречу и среди подлинного украинского дворянства, и такие несомненные представители его, как Трощинский, Квитка-Основьяненко, Мартосы, Марковичи и др., подают руку этой разночинской литературе на народном языке, то вступая непосредственно в ряды ее представителей, то оставаясь в роли ценителей и сочувственников ее. Украинская народная словесность единодушно провозглашается славой украинского народа, одним из ценнейших культурных сокровищ славянства; порабощенная и угнетенная народная масса, на которую еще так недавно украинская интеллигенция презрительно взирала с высот своего поверхностного, на лету нахватанного европеизма, оказывается обладательницей и творцом произведений, составляющих честь и гордость украинства, носителем истинной красоты и нравственной правды жизни. Это сознание, постепенно нарастающее в наиболее культурных и чутких кругах украинской интеллигенции во второй четверти и в средних десятилетиях XIX в., не только объединяет дворянскую интеллигенцию с писателями-разночинцами, апологетами народной жизни и истолкователями народного горя, но и приводит ее к пониманию социально-экономического положения народа: разрушает понемногу старое средостение, созданное двухвековой экономической, классовой работой украинской буржуазии. Такую же общую почву, общий язык дает романтическая идеализация старины — казацкого прошлого главным образом; конечно, народ подходил к ней вовсе не с той стороны, что потомки казацкой старшины, но, в конце концов, они встречались здесь, и интеллигенция находила в этой народной идеализации созвучные ноты. Всем этим объясняется такое явление, что Шевченко, этот гениальный представитель народной, крепостной идеологии, является духовным вскормленником левобережного дворянско-разночинского украинского петербургского кружка (Гребенка, Мартос, Маркович и др.), и позже, при всем своем демократизме и социальном радикализме, он вращается в дворянских кругах Левобережья, и хотя в его произведениях мы встречаем немало горячих диатриб по поводу «панычей», идеализирующих село и «презавзятых патриотов», остающихся, несмотря на свой патриотизм, мерзкими крепостниками, — наряду с этим он находил в этой среде и созвучные настроения, симпатичные стремления и чувства, которые давали возможность этому искреннему, прямодушному человеку дышать и жить в этом дворянско-интеллигентском кругу, находить в нем друзей и единомышленников, не говоря о многочисленных поклонниках и энтузиастах.

Так слагается в половине XIX в. то, что является движением украинским в тесном смысле. Его арена — главным образом левобережная Украина в широком смысле (старая Гетманщина и Слободская Украина) с тяготеющими к ней кружками киевскими и внеукраинскими — петербургскими и московскими. Оно проявляет себя внешним образом преимущественно в литературе, но не ограничивается лишь ею и вообще гораздо шире захватывает украинское общество, чем можно было бы судить по его внешним выявлениям: в нем оставалось очень много укрытого — не столько конспиративного, сколько интимного, что избегали выносить и предавать гласности (отчасти, может быть, из «благоразумия», но не только из этих соображений). Поэтому оно не нарушало официального фасада украинской жизни, заботливо поддерживавшегося николаевским режимом. Культ народности и культ традиции являлись наиболее общими спайками разных категорий этого движения. Демократизм и социальный радикализм проявлялись в нем очень неодинаково. Если такой восторженный поклонник народной души и народной жизни, как Квитка-Основьяненко (см.), общепризнанный «батько-отаман» новой украинской литературы в 1830-х гг., в своих обращениях к народу («Лысты до любезних землякив», 1839) не умел ничего предложить ему, кроме апологии существующего общественного и политического строя (от помещичьего до полицейского режима), почитания его и преклонения перед ним, то киевский кружок (т. н. Кирилло-Мефодиевское общество; см.), который организовался несколькими годами позже, и в котором сошлись наиболее талантливые представители более молодого поколения (Шевченко, Костомаров, Кулиш, Гулак, В. Белозерский, Афан Маркович и др.), мечтал о славянской федерации, «искоренении рабства и всякого унижения низших классов», свободе слова и совести и самом широком распространении образования и свои идеи намеревался популяризовать посредством воспитания юношества, путем популярной литературы и хождения в народ. Идеи эти находили многочисленных адептов, хотя оставались еще в периоде разработки, когда вследствие доноса на него обрушились преследования лишившие движение его инициаторов. С них начинается история украинства, как движения общественно-политического, ставившего себе определенные общественные задачи.

Несмотря на то, что украинское движение в России таким образом нарастало довольно медленно и в литературе проявляло себя лишь отчасти и не особенно ярко, тем не менее уже первые шаги новой украинской литературы в России оказали огромное влияние на галицкое возрождение. Когда обстоятельства местной жизни выдвинули вопросы о правах украинского (или, как он здесь продолжал называться, «русского») языка — о его месте в школе и преподавании, когда местной интеллигенции пришлось отстаивать его ввиду нового натиска польского шляхетского господства (которому фактически отдала Галицию австрийская реакция в начале XIX в.), — начатки новой украинской литературы сыграли уже в это время роль аргумента в защиту культурных прав местного украинского языка. Позже, когда возник вопрос о том, что должно лечь в основу местного школьного и культурного языка — элемент ли простонародный, старый ли книжный, или — в иной постановке — должен ли последний быть подновлен элементами народными или следовать за великорусским языком, развивавшимся (в своем «высоком» стиле XVIII в.) на основаниях старой церковнославянской традиции, — в 1830-х гг. главным образом и потом снова в 1850-х гг., украинская литература разрешала для ее сторонников этот вопрос безапелляционно в пользу чисто народного языка и вместе с тем указывала направление, в котором должно было развиваться и местное литературное творчество — в направлении демократическом и народническом. Кружок университетской молодежи 1830-х гг., которых новейшее украинское движение Галиции считает своими началоположниками (Маркиан Шашкевич с товарищами), становится сознательно на эту позицию и в новых направлениях восточно-украинских изучений народной словесности и литературного творчества старается ориентировать свою деятельность.

В противоположность украинскому движению в России, где движущим началом служит литературная и научная мысль, при полном почти устранении общества от реального строительства общественных и национальных отношений, в Украине западной (австрийской) давали импульс вопросы жизни. Таким был вопрос об организации приходских школ в 1820-х гг., вопрос о языке преподавания и литературы в 1830-х гг. (весьма характерно, что в официальных сферах на народный язык смотрели в это время неблагоприятно, как на нечто опасное, нарушающее «основную черту русинского характера — консерватизм»). В конце 1840-х гг. в связи с общим движением 1848 г. и специальными польскими стремлениями к восстановлению исторической Польши выдвигается вопрос об эмансипации украинской Галиции от польского господства и обеспечении нестесненного национального существования украинской народности. Так как польское движение имело характер революционный, а украинское общество и раньше, со времени кратковременного покровительства, оказанного ему австрийским правительством, основывало все свои надежды на этом последнем, и это вполне соответствовало его составу — клерикальному и бюрократическому, то украинское движение 1848 г. в Австрии получает характер сугубо правительственный и консервативно-реакционный. Правительство на этот раз довольно решительно пошло ему навстречу: наместник Галиции, пресловутый гр. Стадион, которому поляки потом приписывали «изобретение русин», о которых якобы до тех пор ничего не было слышно в Галиции, поддержал политическую организацию украинского элемента. Последний при этом, устами своего национального конгресса, так называемого «собора русских ученых», решительно отмежевался как с польской, так и с великорусской стороны, и провозгласил особность и самостоятельность «русского» (украинского) языка, связующего воедино украинские земли России и Австрии; в интересах свободного развития местной украинской жизни он поставил целый ряд вполне рациональных резолюций, во многом предвосхитивших позднейшую программу украинского национального движения (отделение польских провинций от собственной, украинской, Галиции, введение преподавания на украинском языке в учебных заведениях последней и т. п.). Правительство заявляло свою готовность идти навстречу этим пожеланиям, но осуществило очень немного из предположенного: последующая реакция снова затормозила все эти начинания, и клерикальные и бюрократические элементы, игравшие роль вождей и представителей украинского народа, и его интеллигенция, в огромном большинстве состоявшая из священников и смотревшая на митрополита с его капитулом, как на Богом поставленных вождей своего народа, почувствовали себя бессильными и беспомощными, когда правительство охладело к украинскому вопросу. Польская шляхта, сменив свою фронду на тактику безусловной лояльности по отношению к династии и короне, умудренная опытом 1848 г., ловко захватила в свои руки управление краем, сделала его своей монополией и, набросив тень русофильства и тяготения к православию как раз на наиболее консервативные и клерикальные элементы, выступавшие в качестве признанных представителей галицкого украинского населения, поставила их действительно в безвыходное положение.

В этих условиях даже введение конституции, организация представительства и провинциального самоуправления, начатая в 1860 г. и законченная австро-венгерским соглашением 1867 г., не внесли заметного улучшения в Галицкие отношения: новые конституционные формы были использованы польской шляхтой исключительно для утверждения своего господства в крае, а это последнее — для систематического подавления украинского элемента, осмелившегося оказать ей противодействие в 1848 г. В конце концов, сознание безвыходности, в связи с поражениями   Австрии, по-видимому, не предвещавшими ей вообще прочного существования, в среде клерикально-бюрократической украинской интеллигенции выливается в политическое и культурное русофильство, или москвофильство: эта интеллигенция складывала оружие, возлагая всю надежду на грядущее присоединение Галиции к России; она отказывалась от культурной работы на народной основе, исповедовала единство русского народа «от Карпат до Камчатки» и необходимость своего приобщения к великорусской литературе и культуре. Так как в действительности такое приобщение по условиям местной жизни было совершенно невозможно даже для интеллигенции, не говоря уже о более широких кругах населения, то на практике эта программа оказывалась проповедью политического и культурного квиетизма и пассивности. Угорская Русь, став на этот путь после неудачи местного движения 1848 г., действительно замерла. Но галицкая (и тяготевшая к ней буковинская) Украина оказалась настолько жизненной, что в своем огромном большинстве не приняла этой программы. Так как ее провозглашение было сознанием своего бессилия со стороны руководивших клерикально-бюрократических элементов (так называемых «святоюрцев» — по имени «святого Юра», резиденции митрополита и его капитула), то руководящая роль должна была перейти к элементам, не захваченным пессимизмом, считавшим политическое и культурное строительство возможным и в данных условиях, но на основании народном, в тесном союзе с украинским движением России, в направлении демократическом и народническом. Это были представители преимущественно молодого поколения, того же клерикально-бюрократического слоя, но еще начинающие, менее чувствовавшие свою зависимость, притом выступавшие в более свободных, конституционных условиях жизни, стремившиеся ближе подойти к народу (по общественному складу своему, впрочем, очень умеренные либералы или консерваторы, не свободные от клерикализма, далекие от общественного и культурного радикализма). Энергии их и уверенности в успехе много содействовала поддержка, которую им оказывали, уже с первых их шагов, представители украинского движения в России. В свое время застой в украинском движении после разгрома Кирилло-Мефодиевского общества (когда, лишенное наиболее талантливых своих представителей, испуганное, упавшими на них репрессиями украинское движение, в большинстве, замкнулось в скромном украинофильстве, отказавшись от всяких политических задач) не остался без сильного влияния на понижение общественной энергии и в Галиции. Теперь оживление украинского движения в России с конца 1850-х гг. могущественно повлияло на нарастание нового «народнического» («народовського») украинства и в Украине австрийской.

Оживление украинское в восточной Украине совпало с общим общественным оживлением России, начавшимся после Крымской кампании и сопровождавшим «эпоху великих реформ», и стояло в тесной связи с ним. Вопросы эмансипации, экономического и культурного устройства крестьянства, народнические устремления, выдвинутые эпохой реформы, как нельзя более подходили к основным, народническим и демократическим тонам украинского движения и украинской литературы: они захватывали и увлекали наиболее живые и активные элементы украинского общества. Хотя во главе украинского движения этих годов (конца 1850-х и начала 1860-х) стали старые кирилло-мефодиевцы — Кулиш, Шевченко, Костомаров, Белозерский, — политические мотивы, выдвинутые ими с особой определенностью в 1840-х гг., теперь отошли на задний план, даже вовсе замолкли перед текущими вопросами социального устроения крестьянства, этого фундамента украинского возрождения. Мотив этот господствует вполне определенно в первом украинском органе России — журнале «Основа», выходившем под руководством кирилло-мефодиевцев в 1861—62 гг. Украинское движение до некоторой степени даже растворяется в народничестве, теряя свою национальную окраску; в этом направлении действовала созвучность мотивов народничества украинского с народничеством великорусским, с другой стороны — гонение, с 1863 г. воздвигнутое правительством (в лице тогдашнего министра внутренних дел Валуева) на украинскую литературу и все, что носило печать украинской национальности. Популярная литература на украинском языке, издание учебников, организация школ, — все это теперь было пресечено, ряд представителей украинского движения подвергся различным репрессиям, и ввиду этого, идя в сторону наименьшего сопротивления, украинцы в массе ушли в практическую деятельность в земстве, в органах крестьянского управления и т. п., утешая себя, что, в конце концов, служение экономическим и социальным интересам крестьянства является службой украинским задачам. Наоборот, к революционным движениям последующих годов представители украинского движения вообще отнеслись более или менее определенно отрицательно, оттолкнутые преимущественно централистическим характером их, и в противовес им киевский украинский кружок, занявший особенно влиятельное, руководящее положение с конца 1860-х гг., усиленно выдвигал аполитическую сторону украинства — культурную и в особенности научную (в этой области деятельность его проявилась действительно ярко и успешно). Это однако, не спасло украинства от дальнейших обвинений, совершенно абсурдных, которые, тем не менее, привели к полному почти воспрещению (указом 1876 г.) украинского слова в печати, сценических представлениях и т. п. Несколько смягченное затем, это запрещение тяготело над украинством полных 40 лет, до издания Временных правил о печати 1906 г.

Результатом этого запрещения было еще более усиленное передвижение украинской культурной и политической работы в зарубежную Украину. Оно началось еще в 1860-х гг., после валуевских гонений, но было сопряжено с большими затруднениями, не только внешнего свойства, но и более внутренними. Несмотря на тяготение нового галицкого, «народовского» украинства к российскому, то и другое во многом расходилось, во многом различалось и при всем своем желании спеться разноголосило: по сравнению с галицким российское украинство было более прогрессивным, демократическим, радикальным, не говоря уже о том, что последнее было тесно связано с великорусскими общественными интересами, совершенно чуждыми Галиции, стоявшей все еще под сильными воздействиями польской, а также немецкой культуры. Деятельность украинских эмигрантов (в особенности Драгоманова, имевшего большое влияние на младшие поколения народовцев, с конца 1870-х гг.) и сотрудничество украинских писателей в галицких изданиях до известной степени сгладили эти различия, во всяком случае, создали по обе стороны границы влиятельные созвучные группы, находившие общий язык в национальных и социальных, если не политических, вопросах. С конца 1880-х гг. тесное общение и взаимодействие этих двух разрозненных частей украинской земли, двух украинских центров — поднепровского и галицкого — становится чрезвычайно важным фактом украинской жизни. В галицких изданиях и научно-просветительных организациях (созданных нередко при поддержке их же) российские украинцы получают точки приложения своей национальной работе, арену деятельности, свободную от стеснений и контроля цензуры. Галицкое народовское движение при поддержке российской Украины быстро вырастает: из небольших кружков молодежи, какими оно было в 1860-х гг., оно в 1880-х гг. слагается уже в руководящую партию, в руках которой сосредоточивалось национальное движение Галиции; она действительно сближается с народом, в особенности в своем левом, радикальном крыле, организует народные массы, покрывает край сетью своих просветительных, экономических и политических организаций и претворяет украинский элемент в живую, действенную, организованную политическую силу. 1890-ые и начало 1900-х гг. являются эпохой наиболее энергичного развития культурного и общественно-политического галицко-украинского движения, и его достижения на почве Галиции действительно очень значительны. Вместе с тем украинское национальное движение начинает резко дифференцироваться, слагаясь в определенные группы и политические организации — от клерикально-консервативной до крестьянско-трудовой (радикальной) и социально-демократической.

 С началом 1900-х гг. российская «весна» открыла украинцам некоторые возможности национальной работы; ограничения 1876 г. сначала фактически были ослаблены, а затем, в 1906 г., и формально потеряли свою силу; впервые явилась возможность создания украинской прессы, украинских культурно-просветительных, экономических и общественных организаций. Правда, на деле все эти возможности весьма скоро подверглись существеннейшим ограничениям. Украинская пресса, да и вообще украинское слово взяты были под сугубо подозрительный надзор, так что якобы осуществленное уравнение их с прессой и печатным словом великорусским вскоре стало пустым звуком; администрация во многих местах вовсе не разрешала ни украинских газет, ни украинских организаций, в других местах те и другие вскоре были закрыты. Известный циркуляр Столыпина 1910 г. предлагал представителям местной администрации не допускать обществ и союзов  «инородческих, в том числе украинских и еврейских, независимо от преследуемых целей». Тем не менее, и среди всех этих ограничений и стеснений украинское движение продолжало развиваться, и украинская интеллигенция старалась использовать все просветы для организации экономической и культурной работы и объединения на почве ее прогрессивных, демократических элементов (партийная дифференциация, обозначившаяся определенно в «дни свобод», в последующие годы ослабела, так как партийные организации в значительной степени потеряли практическое значение и прекратили свое существование, и преобладающая масса сознательного украинства объединилась в общем радикально-демократическом течении). Украинское движение в России развивается отныне на собственной почве и стремится к разрешению своих задач в программе развития конституционного строя, областного самоуправления и национального самоопределения. Это, тем более, что в галицкой украинской жизни этого времени культурно-национальные моменты, связывавшие наиболее живою связью обе части Украины, заметно слабеют по сравнению с интересами практической жизни — экономической и политической, и в связи с этим, особенно во втором десятилетии XX в., начинает обозначаться и политическое расхождение. Если до сих пор галицкое украинское общество стояло в резкой оппозиции к австрийскому правительству, не решавшемуся никак разорвать с традиционной политикой поддержки польского господства в Галиции, то теперь среда украинской национально-демократической партии, точнее — в ее руководящей группе, подчинившей своему влиянию прессу, экономические и политические организации, начинает все более определенно проявляться оппортунистическое направление, стремившееся к союзу с правительством и правящими кругами какой бы то ни было ценой. В этих условиях разразилась война 1914 года, приведшая осенью этого же года к российской оккупации Галиции. Австрофильство официальных руководителей галицкой политики последнего момента было использовано националистическими кругами России, чтобы поставить очередной задачей, пользуясь оккупацией, полное подавление и уничтожение украинского движения (объявленного сплошь австрийско-германской интригой) как в Галиции, так и в России. Правительство, хотя и не без колебаний, в конце концов, приняло эту программу, и украинство еще раз стало предметом ожесточенных репрессий, в значительной степени парализовавших даже и то течение украинской жизни, какое было возможно в исключительных условиях войны, развивавшейся на украинской территории. Репрессии эти, конечно, не могут быть длящимися, и с окончанием войны, очевидно, предстоят новые группировки украинских отношений и новое оживление украинской жизни.

Украинская историография. Историческая литература. Историография получила особое развитие в местных культурных центрах, начиная уже с первых шагов письменности (киевское летописание XI—XII вв., галицко-волынское XIII в.). Застой, замечаемый в XIV— XV вв., отчасти, может быть, зависит и от  скудости дошедшего материала. Оживление начинается снова с общим культурным движением конца XVI в.; историческая  литература составляет одну из наиболее интересных и живых его страниц (Пересторога, т. н. Львовская летопись, мемуары Евлашевского, Мужиловского, т. н. летопись Самовидца, труды Величка, Грабянки и др.), хотя опять таки мы имеем несомненно далеко неполное о ней представление, так как в печать из нее, за исключением Синопсиса 1674 г. (едва ли не наиболее безжизненного из этих исторических произведений), почти ничего не попадало. Вообще историческая традиция все это время держалась довольно устойчиво, произведения старого летописанья продолжали переписываться и служить источниками для различных многочисленных компиляций, и преемство казацкой эпохи с предшествующими подчеркивалось иногда очень решительно (например, в знаменитом манифесте киевской иерархии 1621 г., где  современное казачество провозглашается потомками и преемниками сподвижников Олега и Владимира Святого, и в целом ряде произведений XVIII в., начиная с Грабянки и до «Истории Русов», где для казацкой эпохи подыскиваются аналогии и исходные моменты в старой, киевской эпохе, иногда произвольные и фантастические). Но за грандиозной эпохой народных войн за освобождение, наполнивших XVII в., все предшествующее неизбежно блекло и отходило на второй план, и большие курсы украинской истории, которыми завершилась историографическая работа конца XVIII и начала XIX в. — «История Малой России» Д. Бантыш-Каменского (1822), «История Малороссии» Н. Марковича (1842-43) — надолго создали представление, что история Украины это собственно история казацкой эпохи (начинавшейся с началом XVI в.), а все предшествующее отчасти входит в «русскую историю», отчасти никуда не входит. Хотя уже с 1860-х гг. начинается ряд трудов, подчеркивавших тесную связь и преемство Руси киевской с Русью литовской и последующей казацкой эпохой (труды Костомарова, Леонтовича, Антоновича, Владимирского-Буданова и др.), все-таки вышеупомянутый взгляд, принятый официальной российской школой, так утвердился, что когда в последние десятилетия XIX в. стали появляться труды, ставившие своей целью дать общую картину истории украинского народа на всем протяжении его исторической жизни, эти научные работы рассматривались подчас как некая ересь — покушение на присвоение  украинцами «киевской Руси», Владимира Святого и т. п. Это, конечно, не остановить обработки украинской истории в этом смысле, хотя, естественно, центр тяжести ее остается и будет оставаться в трудах по истории последних четырех-пяти столетий, так как древний период разрабатывается общими трудами, великорусскими еще более, чем украинскими, и отчасти это же относится и к последующим столетиям, XIV—XVI, где, кроме великорусских, много делают и польские исследователи, между тем как история казацкой эпохи и в особенности история украинского возрождения остаются почти на исключительном попечении украинцев. Организованная в последних десятилетиях научная работа — в Львовском «Науковом товаристве имени Шевченка» и в киевском «Украинськом Науковом товаристве» — сделала особенно много в этой области и, вероятно, сделает еще более в будущем.

Общие, небольшие курсы истории Украины последних десятилетий: М. Грушевский, «Очерк истории украинского народа» (1894, последнее изд. 1911, значительно расширенное, кроме того было иллюстрированное издание — в приложениях к «Вестнику Знания» 1913 г.); его же, «Иллюстрированная история Украины» (более популярная, 1913) и очерк истории Украины в I т. издания «Украинский народ в его прошлом и настоящем» (1914), тут же и краткий очерк — «Развитие украинских изучений в XIX в. и раскрытие в них основных вопросов украиноведения; А. Ефименко, «История украинского народа» (2 вып., 1906); А. Jablonowski, «Historya Rusi poludniowej do upadku Rzeczy Pospolitej Polskiej» (1912) — с польской, резко выраженной точки зрения (критическая оценка ее в «Записках Наук, тов. им. Шевченка», т. 116, 1913). Подробная история Украины: М. Грушевський, «Істория Украины-Руси» (до сих пор 8 томов, т. I в третьем издании, тома II, III, IV во втором, значительно обновленном), т. I—III — доисторическая эпоха, киевский и галицко-владимирский период, т. IV—VI — период литовско-польский (т. IV — внешняя политическая история, т. V общественный строй и церковь, т. VI — экономические, культурные и национальные отношения), т. VII и VIII — казацкая эпоха (доведена до Зборовского трактата; в русском переводе: большая часть I т. «Киевская Русь», т. 1, 1911 чт. VII и часть VIIІ-го «История украинского казачества», I и II, 1913 и 1914). Здесь и подробные обзоры литературы. Для половины XVII в. и последующего времени из огромной литературы упомяну: «Монографии» Костомарова, обнимающие в общем период от Хмельницкого до Мазепы (включительно); А. Ефименко, «Южная Русь» (сб. ст., I—II, 1906); Н. Василенко, «Очерки по истории Западной Руси и Украины», 1906 (время от конца XVI в. до Хмельницкого); W. Lipinski, «Z dziejów Ukrainy», 1912 (главным образом эпоха Хмельницкого и Выговского); L. Eubala,. «Szkice historyczne» (то же); В. Мякотин, «Очерки социальной истории Малороссии («Русский Богослов», 1911—14; «Русск. Зап.»  1915-16); для того же времени многочисленные исследования А. М. Лазаревского, к сожалению, не собранные доселе; Розенфельд, «Присоединение Малороссии к России» (1915). Для церковных и культурных отношений еще «Монографии» В. Б. Антоновича. Для истории возрождения - курсы по истории литературы; новейший очерк галицкого возрождения — С. Ефремова, «Из истории возрождения Галичины» («Голос Минувшего», 1916). В упомянутом уже издании «Украинский народ в его прошлом и настоящем» в т. III должны появиться обзоры украинской литературы, искусства, экономики. Множество исследований, материалов и обзоры литературы в специальных журналах: «Киевская Старина» (1882—1906), «Украина» (1901), «Записки Наукового тов. Шевченка» (1892-1914, 120 томов). Записки Україньского Наукового Товариства в Київі» (1907-1914, 14 томов), Украина» (1904), «Український Науковий Збірник» (1915-16).

М. Грушевский.

Украинская литература. Общие замечания. Украинская литература обслуживает украинский, или, по другой терминологии, малорусский народ, занимающий южные области России, а также Галичину, Буковину и Угорщину — провинции, входящие в состав Австро-Венгерской империи. Объединяя многомиллионный народ, — в общем счете до 36 миллионов душ, — раскинувшийся на громадной и разнообразной как по физическим условиям, так и политической обстановке, территории, украинская литература выработала свои особые черты, зависящие как от внешнего ее положения, так и от внутренних задач и целей. Непризнанная и едва терпимая на большей части своей территории (в России) и находившая достаточный простор для своего развития лишь за линией реки Збруча (граница Галичины и Украины), она вовсе новейшее время лишена была необходимой внешней обстановки для своего успешного развития и влияния. Развившись, тем не менее, усилиями снизу, трудом деятелей, или непосредственно выходивших из народа или же сохранявших с ним самые прочные и непрерываемые связи, она служила выражением нужд и интересов демократических слоев народа. Эта внутренняя сила украинской литературы и обусловливает ее жизнеспособность и устойчивость пред неблагоприятными внешними условиями. Теснимая извне, она всегда черпала свою силу внутри, из неиссякаемых запасов народной энергии  и внешним гонениям, этим тискам объединительного аппарата, противопоставляла способность ставить общечеловеческие идеалы и задачи на национальной почве. Благодаря этому украинская литература сделалась видимым выражением воли украинского народа к национальному и культурному возрождению. Зародившись на народной почве, она несет родному народу сознательность, как в общечеловеческом, так и в национальном смысле, воспитывает на Украине и сознательных граждан и сознательную нацию. Глубокий демократизм украинской литературы и ее гуманизм, зависящие от того, что объектов для своего влияния и деятельности она искала в народных низах, сочетается с настойчивым интересом к вопросам национальной жизни. Последние понимаются не в смысле обособления, отгораживания от внешних культурных влияний, а в смысле перенесения завоеваний общечеловеческой мысли и культуры на местную почву путем приспособления их к местным же национальным формам. Лишенный своих национальных государственных форм и, в громадном большинстве даже публичных и общественных учреждений, только в родной литературе мог находить украинский народ интерес к своей жизни и заботливость о своих нуждах. Конечно, лишь в новейшее время указанные задачи поднимаются на уровень сознательно поставленных целей. Но роль орудия в деле национального возрождения, в зависимости от исторических условий существования украинского народа, литература играла всегда — далее в то время, когда не носила еще национального своего имени, точнее говоря — выступала под старым национальным знаменем «русской» народности. Эта черта в связи с внешним выражением ее в области языка заставляет искать корней новейшей, в подлинном смысле украинской, литературы далеко назади, в недрах седой древности. И в самом деле, традиции ее восходят не к ближайшему только времени, но теряются в первых моментах существования южнорусского государства, восходя к зачаточным проблескам культурной жизни на нашем юге, прямом предшественнике в историческом смысле нынешней Украины.

I. Древний период. Существует мнение, что украинская литература возникает лишь с конца XVIII в. Школьная схема истории русской литературы, способствовавшая распространению такого мнения, рассматривает всю письменность старой Руси лишь как исходный момент русской литературы, продолжением которого является позднейшая письменность московской Руси, выделившая из себя впоследствии новую русскую литературу. Однако эта схема справедлива лишь отчасти — в том смысле, что письменность московской Руси, а через нее и новая русская литература действительно вышли, в конечном счете, из старорусской письменности. Но из этого общего источника, и притом без сомнения ближе и теснее, берет свое начало и западнорусская литература XIV—XVIII вв., являющаяся уже прямой и несомненной предшественницей новой украинской литературы. Письменность старой Руси, общая трем литературам — русской, белорусской и украинской, — все же органичнее связана именно с последней. Зародившись и развиваясь главным образом в Киевской земле, колыбели украинского народа, она, естественно, резче всего отобразила в себе черты именно этого народа в лице его древнейших предков. В старой письменности киевского периода существуют черты, резко отличающие ее от северной письменности и сближающие именно с ее продолжениями на киевской же почве. С. М. Соловьев особенно выпукло подчеркнул эти черты в области летописной литературы. «Тяжек становится для историка, — пишет знаменитый русский ученый, — его труд в XIII и XIV вв., когда он остается с одной Северной летописью... Нет более живой, драматической формы рассказа, к какой историк привык в Южной летописи; в Северной летописи действующие лица действуют молча; воюют, мирятся, но ни сами не скажут, ни летописец от себя не прибавит, за что они воюют, вследствие чего мирятся; в городе, на дворе княжеском ничего не слышно, — все тихо: все сидят запершись и думают думу про себя; отворяются двери, выходят люди на сцену, делают что-нибудь, но делают молча».  Конечно, — поясняет это историк, — здесь выражается характер эпохи, характер целого народонаселения, которого действующие лица являются представителями; летописец не мог выдумывать речей, которых он не слыхал, но, с другой стороны, нельзя не заметить, что сам летописец не разговорчив, ибо в его характере отражается также характер эпохи, характер целого народонаселения; как современник, он знал подробности любопытного явления и однако записал только, что «много нечто нестроение бысть». Совершенно иначе характеризует Соловьев летописи киевского периода:  рассказ южного летописца, наоборот, отличается обилием подробностей, живостью, образностью, можно сказать — художественностью; преимущественно Волынская летопись отличается особенным поэтическим складом речи: нельзя не заметить   здесь влияния южной природы, характера южного народонаселения. Эта мастерская характеристика южно-русских и севорно-русских летописей, которую без особой натяжки можно распространить и на другие произведения, ставит   вопрос на надлежащую почву, среди   других факторов, участвующих в создании литературы, выдвигая и мотив национальный. Отличия национальные, отделившие север от юга, сказались и на созданиях духа, на литературном творчестве того и другого.

Фактическая сторона литературного развития в киевском периоде изложена в другом месте (см. Россия — литература). Здесь же мы считаем уместным отметить лишь те черты, которые ставят древнюю письменность в связь с дальнейшей литературной традицией на украинской почве. Несомненно, прежде всего, что в этом периоде существовала уже высокоразвитая народная поэзия, упоминание о которой («бесовьскыя песни», «бесовское пение», «песни мирския») и даже некоторые отрывки сохранились в произведениях книжного происхождения. Новейшими исследованиями Антоновича и Драгоманова удалось реставрировать некоторые весьма любопытные обломки этой древней поэзии, особенно в форме так называемых «колядок» и «щедривок», сохранившихся в устах украинского народа до настоящего времени. «На юге Руси, — пишут упомянутые исследователи, — в той самой стране, где сосредоточивалась история Руси домонгольской, остались яркие следы этой истории в народной поэзии, хотя и не в форме былин великорусских, но в форме бесспорно глубоко-древней и национальной песни» («Исторические песни Малорусского народа», т. 1, 1874). Но не из этой яркой и богатой народной поэзии развилась древняя письменность, — напротив, они встретились, как враги, как представители противных мировоззрений и принципов, вступивших в ожесточенную борьбу друг с другом. Книжная письменность, возникшая из византийских влияний и на христианской основе, усвоившая даже язык богослужебных, заимствованных от южных славян, книг, отличный от языка народного, смотрела на произведения народной поэзии, отражающие языческое мировоззрение и миропонимание, как на богопротивное дело, как на «бесовское пение», подлежащее искоренению, во что бы то ни стало и всеми доступными средствами. Но — такова уже судьба всякой борьбы с живой жизнью—сами непримиримые книжники, совершенно бессознательно для себя, подпадали влиянию окружающей обстановки и подчинялись ей до того, что служили образовавшемуся «двоеверию», сами того не замечая. В своих, часто обличительных, произведениях, как проповеди, не говоря уже о всякого рода исторических, природо-описательных, беллетристических, как переводных, так и оригинальных, произведениях, древние книжники выражают взгляды и верования окружающей среды, сохраняют мотивы народной поэзии, ее свежий дух и колорит, приводят часто целые отрывки из нее, составляющие лучшие страницы древних произведений. Почти все летописные рассказы о начале Киевского государства являются, в сущности, ничем иным, как народными преданиями, даже в летописной передаче сохранившими еще черты коллективного творчества. Встречаются очень часто народные пословицы, поговорки, загадки и даже целые отрывки народного песенного творчества, в которых улавливается, даже в сухой обработке книжника, их песенный размер, не говоря уже о чисто народных оборотах речи, выдающих истинное их происхождение. Борясь против «бесовского пения» и той народной почвы, на которой оно выросло, старорусский книжник сам обеими ногами стоял на этой почве и вне ее обнаруживает полное бессилие, впадая в византийский шаблон, общие места которого составляют такую яркую противоположность живым продуктам национального творчества.

Очень тесную связь обнаруживает письменность этого начального периода с позднейшей украинской литературой и своими формами, образами и идеями, воплощаемыми в художественных образах. Такое произведение, как «Слово о полку Игореве», даже в неисправной северной редакции настолько ясно обличает свое сходство с позднейшими украинскими «думами», настолько полно именно украинского колорита, что уже первые исследователи «Слова» не сомневались насчет его национальной принадлежности; да и самый термин «слово» соответствует позднейшему «дума». Насколько можно судить по вновь найденным произведениям той же эпохи (например, «Слово о Лазареве воскресении»), существовал весьма обширный цикл светской дружинной поэзии, своего рода литературная школа с высокой техникой, развитыми формами и установившимися литературными традициями. К сожалению, до нас дошли лишь разрозненные обломки этого дружинного цикла, но и они обладают громадным значением, как своего рода мост между письменностью княжеских времен и позднейшим литературным творчеством на Украине. Насколько вообще живо чувствовалась эта связь всегда в последующее время, показывает «Протестация» 1621 г., в которой появившееся уже тогда украинское казачество прямо именуется «останками старой Руси», предки которых «вместе с Владимиром приняли от Царьградской церкви веру христианскую и по нынешний день в этой вере родятся, крестятся и живут». Таким образом, украинское казачество считает себя непосредственными наследниками и продолжателями дела киевских князей, несмотря на видимый разрыв, произведенный татарским нашествием, и явившийся в результате этого культурный застой и оскудение края. «С половины XIII в., — пишет Житецкий, — широкое развитие русского слова приостанавливается. Настало глухое время татарщины: духовные силы народа, действовавшие прежде, сошли со сцены или устремились на другие цели. Литературный труд не мог найти себе поддержки в то суровое время, когда впереди всех интересов с неотразимою и зловещею яркостью стоял вопрос о существовании, когда преобладающим чувством в народных массах было чувство самосохранения». Но к этому глухому времени относится окончательное формирование украинского и великорусского языков, и литературная деятельность на Украине вскоре возрождается при иных условиях, в новой политической обстановке и в новых формах. В 1321 г. Киев вошел в состав Литовского государства, а в 1386 г. Литва и Русь соединились с Польшей. Вместе с новой страницей в истории открывается и новый период литературы, отмеченный непосредственными влияниями с европейского запада и выступлением на арену культурной деятельности новых, чисто демократических, элементов в лице мещанства и бессословного вначале казачества. С новыми элементами входят в литературу и новые формы и содержание.

II. Средний период. Русь Киевская, с ее культурными традициями и достоянием, не только вошла равноправным членом в Литовское государство, но сумела подчинить своему влиянию и самих завоевателей. Язык завоеванного народа делается языком культуры, языком высших сословий, языком официального делопроизводства и даже дипломатических сношений — с Москвой, Крымом и Молдавией, — в последней он также приобрел значение официального органа государственной жизни. На этом языке появляется целый ряд законодательных актов, как всевозможные княжеские грамоты, «Судебник» великого князя Казимира (1468 г.) и, наконец, знаменитый «Литовский Статут» (1622—1629). Последним уже совершенно определенно устанавливался порядок, по которому «писарь земский маеть по-руску литерами и словы рускими все листы и позвы писати, а не иншим языком и словы». По общим отзывам современников, «Литва кветнет русчизною», т. е. русский элемент в его местных формах и проявлениях становится главным орудием культурного развития. Возникают типографии и школы, ютившиеся главным образом около появившихся вскоре братств. Первая типография была основана в Кракове Швайпольтом Фиолем, который в 1491—1493 гг. напечатал несколько богослужебных книг. Затем в 1617—1626 гг. развивает издательскую деятельность в Праге доктор Франциск Скорина, уже не ограничивавшийся перепечаткой церковных книг, но намеревавшийся издавать книги «людем посполитым к доброму научению». В 1565 г. появляются на Украине принужденные бежать из Москвы за «литовский рубеж» первопечатники Иван Федоров и Петр Мстиславец, основавшие целый ряд типографий (в Заблудове, Вильне, Остроге, Львове) и выпустившие в свет знаменитую «Острожскую Библию» (1680). Типографское искусство благодаря содействию известных меценатов (гетман Ходкевич, кн. Острожский) и профессиональных издателей (братья Мамоничи) находит значительное распространение на Украине и в Белоруссии и оказывает громадное влияние на пробуждение литературных интересов. Стремление к просвещению, как отзвук просветительного движения в Западной Европе, выражается в XVI в. не только основанием школ, но и усилением литературной деятельности. Через Польшу широкой волной идут произведения западноевропейской литературы в местной обработке — всевозможные рыцарские повести («Книга о Таудале рицери», «О витезях с книг сербских, а звлаша о славном рицеры Трысчане, о Анцалоте и о Бове и о инших многих витезях добрих», «Римские деяния», «Великое Зерцало», «О трех королях», «Факецыи или жарты польские» и т. п.), французские fableaux и даже переводы новелл Боккаччо («Повесть утешная о купце, который заложился с другом о добродетели жены своея» и др.). Вместе с литературными произведениями проникают и идеи реформатства в виде социнианства, давшие толчок к переводу священных книг на народный язык. Первым из них было так называемое «Пересопницкое Евангелие» (1556—1561), переведенное «на мову рускую из языка болгарского» пересопницким архимандритом Григорием, затем появились: печатное издание (1680) перевода Евангелия Василия Тяпинского, подобный же труд Валентина Негалевского, оставшийся в рукописи, «Наука Християньская» Семена Могилы (1670) и масса так называемых «учительных евангелий», т. е. толкований евангельского текста. Эти переводы и переделки предпринимаются с вполне определенной целью — «барзо простою мовою и диялектом» сделать основы христианского вероучения понятными широким массам, для которых, очевидно, славянский текст представлял непреоборимые трудности. Указанная практическая цель, как и вообще все движение к просвещению, получили еще новый смысл и значение, когда возгорелась культурно-национальная и религиозная борьба с Польшей. Угроза денационализацией заставила национально-сознательное общество того времени сплотиться и напрячь все свои силы в этой борьбе, в которой ребром поставлен был грозный вопрос — быть или не быть?

Борьбе предшествовали известные политические обстоятельства и социальные изменения в общественном организме Речи Посполитой: Люблинская политическая уния 1569 года, круговой исход высших представителей украинского и белорусского народов от веры и национальности отцов, Брестская церковная уния 1596 года, попытки закрепощения украинского крестьянства и ограничения в правах мещанства, выступление на защиту родной национальности и православия братств и казачества. Ввиду того, что на первый план выдвигаются в то время интересы религии, вся политическая и социальная борьба в польском государстве приобретает религиозную окраску, до известной степени заслонившую истинный характер происходившей борьбы и подчинившую себе вопросы просвещения и литературы. Все просветительно-литературное движение на Украине с конца XVI в. проходить под знаком борьбы православия с католичеством и унией. Требованиями самозащиты объясняется расцвет деятельности братств (см.); ими же вызывались основание и организация всевозможных школ, вплоть до наиболее известной из них — Киево-могилянской коллегии, впоследствии — академии; ими же определялся и характер, содержание и до известной степени даже форма литературной деятельности на Украине. На указанной почве здесь, начиная с конца XVI в., развивается обширная полемическая литература, целый ряд школьных изданий в виде грамматик и словарей, хроник и летописей, переходящих впоследствии в обширные исторические работы, а также и литература в более тесном значении — в виде драмы и вирши.

Полемическая литература конца XVI в. началась литературной борьбой против реформы календаря 1581 г., вводившей григорианское исчисление, затем против известной книги иезуита Петра Скарги «О jednosci koseio’а bozego», вышедшей в 1577 г., и Брестской унии 1596 г. Православные богословы, группировавшиеся в то время около острожской академии, мобилизовали все силы   на отстаивание православной веры и родной национальности. Уже в 1582 г. появляется первый полемический трактат неизвестного автора: «Послание до Латин из их же книг»; в 1587 г. во Львове вышел «Ключ царства небесного» Герасима Смотрицкого с возражениями против календарной реформы, которую автор оспаривает преимущественно с практической точки зрения. Богословскую сторону вопроса оттеняет Василий Суражский («клирик острожский») в книге «О единой истинной православной вере» (1588). Особенное оживление в области полемической литературы вызывает Брестский собор и анонимная книга Скарги: «Описанье и оборона събору руского берестейского» (1597). На это сочинение, представляющее изложение событий Брестского собора с униатской точки зрения, последовал целый ряд ответных сочинений с православной стороны. Под заглавием «Ekthesis» изданы были документальные данные о соборе, которые послужили затем фактическим основанием для православных полемистов. Среди последних на первом месте стоить шляхтич Криштоф Бронский, издавший в 1598 г. «Апокрисис албо отповедь на книжкы о съборе Берестейскомъ» под псевдонимом Христофора Филалета; произведение Бронского выдвигает на первый план идею демократизации церкви, против которой, по его мнению, направлена была уния. Ясность изложения и сильная логика, подкрепляемая едким сарказмом по адресу «Ваших Милостей» польской шляхты, производили сильное впечатление на современников. Рядом с Вронским стоит львовский братчик Юрий Рогатинец, которому приписывается обширная «Пересторога» (написана около 1605—1609 г.), поставившая себе целью выяснить причину упадка «руской» народности в крае и усматривающая эту причину в незначительном распространении просвещения. С другой стороны к тому же вопросу подходит Мелетий Смотрицкий, в своем сочинении «Θρήνος; албо плач» (1608) остановившийся главным образом на измене народному делу со стороны высших сословий. Значительной эрудицией отличается дошедшая до нас в рукописи «Палинодия» Захария Копыстенского (около 1619 г.), представляющая апологию православия. Но наиболее заметной личностью среди православных полемистов того времени является Иоанн Вишенский, избравший для своих сочинений форму публицистических «посланий», находивших распространение в рукописях. В своих произведениях, которых дошло до нас около двух десятков (важнейшие — «Зачапка мудрого латынника с глупым русином», «Краткословный ответь Феодула», «К утекшим от православной веры епископом» и др.), талантливый автор резко ставит волнующие современников вопросы, беспощадно обличая князей церкви и защищая права «хлопа». В его горячих посланиях борьба с унией была сведена с высот богословских абстракций на широко-моральные основания повседневной жизни; недостаток образования восполнял он трезвостью взгляда, уменьем подметить отрицательные стороны современности и неподкупным служением правде, выражавшимся в страстном бичевании язв современного уклада. Говоря словами г. Франка, Вишенский служил «как бы неподкупной совестью южно-русского народа, голос которой, не приноравливавшийся к обстоятельствам и резкий, звучал очень часто неприятно, иногда чересчур строго, но всегда искренно и в основе своей справедливо». К сожалению, после Вишенского полемическая литература с православной стороны быстро клонится к упадку. Полемические произведения, которые в виде отзвуков былой горячей борьбы продолжали выходить и во второй половине XVII в., отличаются уже схоластическим направлением, совершенно удаленным от жизни и углубленным исключительно в теологические тонкости. Таковы произведения: Иова Борецкого («Аполлея апологии»), Петра Могилы («Λίθος» или камень с пращы истины»), Иннокентия Гизеля («Истинная вера», на польском языке), Лазаря Барановта («Мечь духовный»), Иоанникия Галятовского («Месия правдивый»), Стефана Яворского («Камень веры»), Димитрия Туптала-Ростовского («Розыск о раскольнической Брынской вере») и т. д. Заметных писателей выставила и противная сторона, вообще не оставлявшая без отпора ни одного сильного с какой бы то ни было стороны возражения православных. На этом поприще особенно выдвинулся Ипатий Поцей (см.), издавший несколько трактатов: «Уния альбо виклад преднейших артикулов» (1595), «’Аντίρρησις» ( 1599) — ответ Вронскому, «Гармония албо согласие веры» (1608). Мелетий Смотрицкий, выступавший на стороне православных, впоследствии перешел в униатство и опубликовал «Апологию» в защиту унии. В полемике принимали также участие Вениамин Рутский, Иосиф Шумлянский и др.

Уже полемическая литература подчеркивала необходимость широкого образования в целях самозащиты веры и народности от притязаний воинствующего католицизма и полонизации. Новооснованные школы для более успешной борьбы должны были заимствовать у противника его же оружие, — вот почему чисто религиозные задачи, которые первоначально ставила себе школа конца XVI и начала XVII вв., постепенно заменяются общеобразовательными. Основание школ и распространение образования вызвало к жизни особую школьную литературу, удовлетворявшую чисто практическим требованиям учебного дела. Первыми ласточками этой литературы были изданная в 1586 г. в Вильне «Кграмматыка словенска языка» и Львовская — «’Аδελφότης. Грамматика доброглаголивого еллино-словенского языка» (1591); за ними появились и другие подобные же издания: «Грамматика словенска» и «Наука ку читаию и розуменю писма словенского» (1596) Лаврентия Зизания Тустановского, «Славянская грамматика» (1619) Мелетия Смотрицкого, послужившая образцом для последующих русских грамматик и давшая им терминологию, которая удержалась до настоящего времени; «Лексикон славено-росский и имен Тълкование» (1627) Памвы Берынды, «Зерцало Богословия» (1618) и «Перло многоценное» (1648) Кирилла Транквиллиона Ставровецкого, «Синопсис или краткое собрание от различных летописцевъ» (1674) Гизеля, служивший учебником по истории во всей России до самого XIX ст., и др. Тяжелая школьная схоластика, воцарившаяся в очагах просвещения на Украине в XVII в., вообще наложила сильную печать на всю литературную производительность того и последующего времени, чрез посредство киевских ученых распространившуюся и за пределами Украины — в Москве, Молдавии, Сербии и т. д. Кроме духовной проповеди (Лазарь Баранович, Иоанникий Галятовский, Антоний Радивиловский и др.), современные писатели отдавали дань своему времени в области вирши, имевшей таких своих представителей, как Кассиан Сакович, тот же Баранович, Иоанн Максимович, Симеон Полоцкий и др. Их громоздкие произведения под более или менее замысловатыми названиями («Вертоград многоцветный», «Перло многоценное», «Обед душевный», «Вечеря душевная» и т.п.) знаменуют полный упадок литературного вкуса и абсолютную бесталанность авторов, стремившихся фразой и позой заменить порыв искреннего чувства. Горы фолиантов, исписанных названными и другими лицами, в смысле литературном представляют из себя бесплодно затраченный труд одинаково и в области стихотворства и в области проповедничества, весьма часто в то время смешивавшихся. Ко всем неприятным чертам напыщенного витийства и стихоплетства присоединилось еще и тяготение к наградам и вспомоществованиям, открывшееся со времени воссоединения Украины с Москвой. «Рубли» и «соболи» начинают играть все большую роль во вдохновении верхов литературы того времени, а в зависимости от этого развивается панегирик, как наиболее популярная форма литературной продукции. Шаг назад по сравнению с концом XVI и началом XVII вв. сделала литература и в отношении языка. Академическая наука выработала и ввела в обращение тот «словено-русский» язык, который все более и более отдаляется от народной первоосновы и состоит из уродливого смещения элементов народного украинского языка, а также славянского и польского, будучи в то же время одинаково чуждым каждому из названных живых языков. Среди удушливой атмосферы этой академической литературы несколько более живой полосой пролегает лишь область драматического творчества, послужившего впоследствии тем живым зерном, из которого вышла новая украинская литература.

Драматическая форма на Украине заимствована через Польшу с Запада от известных духовных мистерий и прошла несколько фаз в своем развитии. Первым этапом ее была так называемая школьная драма, нашедшая приют в школах XVI—XVII вв., которые в лице своих учителей и учеников имели готовые кадры и авторов и актеров. Содержание «школьная драма» брала преимущественно из библейских мотивов, разрабатывая их в схоластическом духе, полном условностей и ненатуральности, символов и аллегорий. Начиная с 1631 г., когда во Львове была представлена драма Иоанникия Водковича «Розмышляне о муце Христа Спасителя нашого», мы имеем целый ряд подобных же, большею частью безымянных, произведений: «Мистерия страстей Христовых», «Слово о збуреню пекла», «Алексей человек Божий», «Действие на страсти Христовы», «Царство натури людской», «Мудрость предвечная» и т. п. Воспитанники киевской академии, расходившиеся после воссоединения Украины с Москвой в качестве церковных иерархов по всей России, и на новых местах своего служения культивировали подобные же школьные представления, содействуя, таким образом, распространению и успеху «школьной драмы». Из писателей, подвизавшихся на этом поприще, особенно был известен в свое время Димитрий Ростовский (см.), от которого дошли до нас: «Успенская драма», «Грешник кающийся», «Ростовское действо», «Рождественская драма» и др. На почве «школьной драмы» развиваются и начинают входить в употребление диалоги, декламации и панегирики в драматической форме по поводу всевозможных «одолений», «викторий» и тому подобных высокоторжественных случаев. Следующей ступенью в развитии драмы была так называемая трагикокомедия, теорию которой дал Феофан Прокопович в своей пиитике. Трагедокомедия допускает уже чередование высоких событий с низкими и спускается с заоблачных высот «школьной драмы» на грешную землю, хотя все еще тщательно придерживается условностей классической драмы, вроде знаменитого «триединства». В течение XVIII в. появился целый ряд писателей, стяжавших известность своими трагедокомедиями: Феофан Прокопович («Владимир»), Лаврентий Горка, Филовей Лещинский, Феофан Трофимович («Милость Божия, Украину... свободившая»), Михаил Козачинский, Митрофан Довгалевский, Георгий Конисский («Воскресение мертвых»), Варлаам Лащевский («Трагедокомедия о тщете мира сего»), Георгий Щербацкий и др. Некоторые из указанных авторов берут сюжеты почти из современной жизни, — такова, например, упомянутая драма «Милость Божия», изображающая в довольно реальных тонах восстание Хмельницкого. Но в истории развития украинской литературы «школьная драма» и трагедокомедия занимают особо важное место не сами по себе, а потому, что именно они дали, так сказать, приют при себе произведениям, вносившим в литературу начала художественного реализма. Этими произведениями, вначале состоявшими при драме и лишь впоследствии выделившимися в самостоятельное целое, были интермедии, или интерлюдии — живые картинки и сценки из жизни, введенные между действиями серьезной и, нужно правду сказать, скучной драмы для ее оживления и возбуждения интереса среди зрителей. Эти «междувброшенные забавные игралища», которые авторы серьезных драм лишь допускали, снисходя к слабости публики, имеют громадное значение в истории развития литературных традиций и настроений и даже популяризации литературы в массах. Доступные в силу своего простого житейского содержания и живого народного языка более широкому кругу лиц, не требующие для своего исполнения сложных технических приготовлений, не связанные притом стеснительными требованиями строгой пиитики, интермедии, наряду с популярными диалогами и декламациями, постепенно разрастаются, выходят из роли второстепенных придатков, отодвигают выспренную драму на второй план и являются зародышем той «комедии нравов», которая занимает такое видное место в современной литературе. Первые из дошедших до нас интермедий принадлежат католическому священнику Якубу Гаватовичу. Они были представлены в 1619 г. на ярмарке в Каменке. Содержание их основано на бродячих анекдотах из простонародной жизни. Являясь непременным придатком к «школьной драме», интермедия в XVIII в. выдвигает уже такого яркого представителя, каким был Митрофан Довгалевский, давший ряд бытовых картинок при драмах «Комическое действие» (1736) и «Властотворный образ человеколюбия Божия» (1737). Собственно говоря, драма у Довгалевского является лишь традиционной формой, с которой автор не решается расстаться, — центр тяжести у него перенесен на интермедии, и отсюда оставался один лишь шаг до полного распадения трагедокомедии на собственно драму и комедию. Интермедии пользовались огромной популярностью среди современного общества и в обломках дожили до нашего времени в виде простонародных рождественских зрелищ («Коза», «Царь Максимилиан» и др.). С другой стороны, они оказали влияние и на популярный вертеп-кукольный театр, также представляющий еще и в настоящее время живую современность. Вертепные «действа», построенные по типу «школьной драмы» в виде параллельных пьес из священной истории (на сюжет Рождества Христова и жестокости Ирода) и живой жизни, являются дальнейшей ступенью демократизации школьной литературы, как со стороны содержания, так и со стороны языка — всегда живого, народного, блещущего всеми блестками украинского юмора.

По тому же пути демократизации и приближения к жизни идет и вирша, стихотворное искусство по правилам силлабического стихосложения. Первоначально вирша служила лишь украшением более солидных родов литературы, в виде надписей, предисловий, панегириков и т. п., предшествующих даже таким изданиям, как «Острожская Библия» или «Апокрисис» Бронского. В ХVII в. появляется целый ряд самостоятельных виршованных произведений: «Ламеит дому княжат Отрозских» (1603), вирши игумена Виталия (1612), «Везерунк цнот» (1618), «Верше на жалосный погреб зацного рыцера Петра Копашевича Сагайдачного» Саковича (1622), «Лямент людей побожных» (1638), «Перло многоценное» Тринквиллиона Ставровецкого (1646) и др. Страсть к стихотворству, прививаемая в школах того времени всевозможными пиитиками и риториками, переходит во второй половине XVII и первой ХVIII в. в настоящую виршоманию, заполнявшую, как у Барановича или Максимовича, огромные фолианты. Появляются сборники образцовых виршей, приноровленных ко всем случаям жизни, и особые специалисты, бравшиеся, например, как автор «Малороссийской песни об измене Мазепы», «всех изменников овершописати» — оптом и на предбудущие времена, или же самому Господу Богу определившие соответственный шляхетский герб, чтобы описать его в виршах (Галятовский). Высшей степени на иония эта лакейски-панегирическая вирша достигает в произволениях Климентия Зиновиева, монаха мазепинских времен, или Заруцкого. Но рядом с этим официальным, так сказать, стихотворством все смелее поднимает голову истинная поэзия, берущая за образец народную песню и тесно связанная с последней. Неведомые певцы пускали в оборот то едкую сатиру, то остроумный «жарт», то «псальму свецкую», т. е. безыскусственную любовную песенку, и эти произведения находили теплый прием и сердечный отклик в народной среде, чего не могли достигнуть напыщенные произведения высокопарной школьной музы. Исторические события из жизни Украины также находили своих певцов — в исторических «думах» и стихотворениях, из которых многие перешли во всенародное обращение и записаны уже в XIX в. как произведения коллективного творчества. Нравственные и религиозные запросы находили удовлетворение в многочисленных духовных «кантах» и «псальмах», собранных и изданных в 1790 г. отдельной книгой под названием «Богогласник». Таким образом, появляются циклы рождественских и пасхальных вирш, в сатирической форме излагающих события Рождества и Воскресения Христова; масса лирических стихотворений, откликов на исторические события («Висипався хміль із міха», «О Берестечском звыченстве», «Плач Малой России о ляхолюбцах», о Палии и Мазепе, о разрушении Запорожья, о возобновлении крепостных отношений на Украине и т. д.). Большинство произведений этого рода появлялось анонимно, но имена некоторых авторов сохранила литературная традиция, например, некоей «песнотворки» Маруси Чурай («Ой не ходи, Грицю»), гетмана Мазепы («Бідна моя голівонько», «Всі покою щиро прагнуть», козака Климовского («Їхав козак за Дунай») и др. Уже вполне достоверна поэтическая деятельность следующих лиц: Якова Семержинского («Песня светова»), Захария Дзюбаревича, Лобысевича (перевод «Буколик» Вергилия), «славного» Танского, «природного стихотворца во вкусе площадном, во вкусе Плавтовом», по отзывам современников, Антона Головатого, священника Некрашевича (бытовые картинки, изложенные весьма живым стихом), Семена Девовича («Разговор Великороссии с Малороссией») и др. Из промежуточных слоев, близких, с одной стороны, к современному просвещению, а с другой — не потерявших связей с народом, одушевленных иногда более или менее сознательным национальным чувством, выходили те произведения, которые не давали заглохнуть поэтическому творчеству и подготовляли почву для возродившейся в конце XVIII в. украинской литературы. Примыкая одной стороной к книжной литературной традиции, другой они входят уже в область новых веяний, носившихся над Украиной. Характерно в этом отношении обилие именно сатирических произведений («Суплика або  замысл на попа», «Про отця Негребецького», сатира на слобожан по поводу уничтожения казацких порядков, сатира на ищущих дворянства лиц и т. д.), затрагивавших политические и социальные мотивы. Мысль упорно работала, и художественное чувство искало выхода в национальных формах, несмотря на крайне неблагоприятные внешние условия.

Этому способствовала и та историческая литература, которая — задавалась ли она или нет публицистическими целями — несомненно, действовала в смысле пробуждения национального сознания. Начавшись всевозможными летописями, казацкими «кроничками» и «диариушами» отдельных лиц еще в литовском периоде (записки киевского мещанина Балыки, шляхтича Евлашевского, летопись Боболинского, «диариуш» Самойла Зорьки, секретаря Хмельницкого и др.), историческая литература в XVII в. делает уже попытки прагматического изложения судеб родного края. Первым опытом такой работы был уже упомянутый нами «Синопсис» Иннокентия Гизеля. Из позднейших трудов некоторые обладают выдающимся интересом. Летопись неизвестного Самовидца (1670-х гг.) объективно и с незаурядным литературным талантом рассказывает о событиях на Украине второй половины XVII в. «Действия презельной и от начала Поляков трвавшой небывалой брани Богдана Хмельницкого, гетмана запорожского, с Поляки» Григория Грабянки (1710) — интересны как сводка летописного материала, но слабее предыдущей летописи в чисто литературном отношении. Огромный труд Самойла Величка — «Сказание о войне козаиков з поляками чрез Зеновия Богдана Хмельницкого» (1720) делает попытку дать исчерпывающий материал о гетманской эпохе, рассматриваемый сквозь призму казацкого патриотизма автора. Ряд исторических произведений XVIII в. (Стефана Лукомского, Ханенка, Симоновского, Рубана, Ригельмана и др.) заканчивается блестящим историческим памфлетом «История Русов или Малой России», долгое время приписывавшимся Георгию Конисскому, но на самом деле принадлежавшим, как полагают исследователи, Григорию Полетике. Автор «Истории Русов» охватывает всю историю Украины до конца XVIII в. и трактует ее в духе автономизма, горячего украинского патриотизма и сочувствия к народным массам, отражая взгляды передового украинского шляхетства XVIII в. Разошедшаяся по Украине в громадном количестве списков «История Русов» «благодаря талантливому изложению, свободолюбивым идеям и блестящим характеристикам в духе Тита Ливия оказала сильное влияние на последующие поколения украинского общества. Это влияние можно проследить вплоть до 60-х годов XIX в., когда начался критический пересмотр источников украинской истории. Сильное влияние, хотя и в другом отношении, оказали также своеобразная личность и деятельность философа Григория Саввича Сковороды (1722—1794). Воплощение странствующих просветителей, - тип довольно обычный в старой Украине, — этот «гражданин всемирный» с нравственным учением и неустанным стремлением к самопознанию соединял и чуткую любовь к родному краю и народу, прославлял вольность («De libеrtate») и ее «отца» Хмельницкого и в жестокий век закрепощения народа отстаивал личность в забитом крепостном. «Барская умность, — писал он, — будто простой народ есть черный, видится мне смешная», и он теорией и практикой разрушал эту смешную «умность», требуя для народа света знания и человеческих условий существования. Употребляя макаронический язык в своих произведениях, но по идеям приближаясь уже к новой возрожденной украинской литературе, Сковорода стоит на рубеже двух эпох, когда старое бесповоротно отмирает, дав жизнь новым росткам. Со Сковородой умерла старая половинчатость, чтобы дать начало уже новой, истинно-народной литературе. И после него совершенно понятным представляется появление Котляревского, соединившего содержание идей Сковороды с новой оболочкой живого народного языка.

Так закончился второй период развития украинской литературы, характеризуемый главным образом борьбой отживших форм с новыми веяниями, «словеноруского» языка с живой народной стихией. Борьба приходила к концу, народная стихия оказывалась сильнее искусственного построения и проникала всюду — в литературу, в законодательство (универсал гетмана Скоропадского о переводе законов «на наше русское наречие»), в прикладную и популярную науку («Книжица для господарства», «Полетика свецкая» и др.). Но народной стихии в XVIII в., кроме указанной внутренней борьбы, пришлось выдержать сильный внешний натиск со стороны русского правительства, проникнутого централизаторскими тенденциями и неуклонно проводившего их по отношению к Украине, что крайне плачевно отражалось на состоянии литературы. В польские времена Украина пользовалась почти неограниченной свободой печатного слова, и свобода типографского станка входила непременным условием при заключении договоров между казаками и польским государством (см., например, Гадяцкие пункты гетмана Выговского: «гимназия..., коллегия, школы и друкарні, сколько их надобно будет, без препятствия ставити будет волно, и свободно науки отправовати, и книги печатании всякие, и в прениях о веря, толко би без поругания и без уразы маестату королевского»). Совершенно иной политики держалась Москва. Уже в 1627 г. патриарх Филарет издал указ, «чтобы впредь никто никаких книг литовские печати не покупали», и для острастки приказал «на пожарех сжечь» сочинения Транквиллиона Ставровецкого. В 1672 г. последовал новый запретительный акт с приказанием конфисковать книги, вышедшие из украинских типографий. При этом перепечатка украинских изданий в Москве всегда сопровождалась исправлениями языка, очищением его от украинских особенностей. В 1690 г. новое запрещение против «польские и литовские печати книг» с приказанием предать огню первый том «Четий-Миней» св. Димитрия Ростовского (Туптала), а дальнейшие издания их исправлять «по великороссийской грамматике». Борьба против украинского языка ведется и в последующее время то путем исправления книг («а малороссийская примрачная речения изъяснихом обыкновенными», — заявляют издатели московской перепечатки «Бесед Иоанна Златоустого» в 1709 г.), то путем прямых запретительных актов правительственной власти. Итог этим мероприятиям был подведен указом Петра I, изданным в 1720 г.: «вновь книг никаких, кроме церковных прежних изданий, не печатать; а и оные церковные старые книги с такими же церковными книгами справливать, прежде печати, с теми великороссийскими печатьми, дабы никакой розни и особаго наречия в них не было». Этот указ о предварительной цензуре специально для украинской печати в следующем году был дополнен назначением цензора в виде особого «протектора типографий» и требованием присылки изданий в синодальную контору «исправления ради и согласия с великороссийскими». В течение всего XVIII в. происходит эта борьба правительства с вольными типографиями на Украине, упорно отказывавшимися подчиняться новым порядкам, и далее с старыми изданиями путем систематической конфискации их, изъятия из украинских церквей и замены московскими изданиями. Борьба против украинского языка и вообще украинских особенностей переносится в школу и в церковь, где специальным указом введено было чтение «голосом, свойственным российскому наречию», т. е. великорусским произношением. Этими мероприятиями объясняется, с одной стороны, крайняя скудость вообще дошедших до нас украинских изданий, подвергавшихся, как мы видели, специальному вылавливанию и уничтожению, а с другой — полное прекращение на Украине в XVIII в. печатных литературных произведений, заменившихся теперь обращением рукописной литературы. Эти меры, отодвинувшие украинскую литературу ко временам догуттенберговским, не могли, конечно, не отразиться на состоянии литературы, уменьшая, с одной стороны, ее продуктивность, а с другой — облегчая доступ русской книге и содействуя обрусению, — конечно, лишь тонкого верхнего слоя, — украинского народа. Если к этому прибавить еще ряд политических мероприятий, имевших целью, по словам императрицы Екатерины II, «легчайшими способами привести к тому, чтоб они (инородческие области, в том числе и Украина) обрусели и перестали глядеть, как волки в лесу», то получим полную обстановку того, при каких условиях приходилось существовать украинской литературе в ближайший пред возрождением период времени. Видимый упадок литературы был первым результатом отмеченной политики. Но в то же время она ставила пред украинцами ясно вопрос о будущности родного края, вызывала местный патриотизм, питала традиции прошлого, усиливала интерес к родному языку и произведениям, появлявшимся на этом языке в ореоле запрета. Так как в литературном смысле почва достаточно уже была подготовлена, то оставалось сделать лишь последний шаг — отрясти прах и старого «словено-руского словосочинения» и надвигавшегося обрусения побрататься уже без всяких колебаний и компромиссов к живой народной стихии. Этот последний шаг и был сделан Котляревским.

III. Новый период. Как видим из предыдущего, так называемое возрождение украинской литературы было плодом не случайного каприза отдельных лиц, а имело ряд объективных предпосылок, сводившихся в конце концов к сознанию среди украинского общества своей национальной обособленности и стремлению использовать это сознание для определенной цели служения родному народу. Иван Петрович Котляревский (1769—1838), «Енеида» которого появилась в 1798 г., конечно, не измыслил этого сознания, а был лишь его орудием, действенным проявлением того исторического процесса, который неуклонно вел к национальному пробуждению всех негосударственных народностей, в том числе и украинской. Близкий по своему происхождению к народной среде, воспитанник демократической в то время духовной школы, очевидец социальных и политических изменений на Украине, ученик и последователь Сковороды, Котляревский сделал лишь синтез тех разрозненных фактов, которые доходили до его сознания. Этот синтез выразился в том, что писатель заговорил к народу на его родном языке. И не случайно произошло то,  что первым произведением Котляревского и всей обновленной украинской литературы была именно сатира. Конечно, идея травести и классической поэмы внушена ему предшествующими переделками Вергилия, в том числе и русской Осипова и Котельницкого. Но содержание украинской переделки, но одухотворяющая ее идея, ее глубоко национальный характер принадлежат всецело Котляревскому. Его время давало слишком много материала для сатиры; с другой стороны, интермедии и сатирические вирши предшественников Котляревского, с их чисто реалистическим отношением к религиозным и социальным авторитетам, послужили готовым образцом манеры и стиля. И Котляревский в своей поэме-сатире свергает с пьедесталов и олимпийскую братию, и сильных мира сего, наделяет их человеческими пороками и недостатками и в таком обнаженном виде показывает угнетенному из угнетенных народу. Уже подобная мысль в век торжественных од и чувствительных пасторалей не могла не показаться верхом дерзости. Но Котляревский пошел дальше. Стянув с пьедестала верхи современного общества, он ставит на их место народ, противопоставляя гибкой морали тиранов и крепостников «мужицкую колючую правду». Сочувствие к народу ярко пробивается уже в «Енеиде», хотя и замаскированное беспощадным смехом и бытовыми подробностями. Но в драматических произведениях Котляревского, в бессмертной «Наталке-Полтавке» и «Москале-Чаривнике», высокое гражданское чувство поэта выступает уже в неприкрашенном виде. В столкновениях народа с представителями социально-враждебных и национально-чужих элементов сочувствие автора всецело на стороне первого. И в этом непреходящее значение Котляревского и секрет его величайшего успеха, который приобрел не личное только, но и национальное значение. Своим благородным почином Котляревский показал, как и о чем следует говорить с народом, и этим открыл широкие пути и перспективы для продолжателей своего великого дела. Появлением сильного таланта, одушевленного идеями гуманизма и демократизма, дело национального возрождения украинского народа было поставлено на прочный фундамент. Правда, манера Котляревского представляла и большую опасность увлечения чисто внешним комизмом, что и сказалось на некоторых его последователях (Белецкий-Носенко, Корсунь, Кореницкий, братья Писаревские, С. Александров, Думитрашко и др.). Они не поняли задачи Котляревского в полном объеме и не оказались на высоте его почина, усвоив лишь чисто внешние черты боссмертной «Енеиды» и направившись по пути беспредметного зубоскальства. Но и среди ближайших последователей отца украинской литературы найдется несколько почтенных имен (К. Пузына, В. Гоголь, Тополя, Кухаренко), достойных внимания историка литературы. В области драмы и отчасти стихотворной поэзии названные писатели пошли за Котляревским, усвоив его реалистическую манеру и сочувственное отношение к народу.

Выступление Котляревского совпало с пробуждением интереса к породности, вызванного романтическим направлением в литературе, а также с первыми проявлениями национального возрождения среди славянских народов. На Украине появляются первые  этнографические записи и издания народных песен (деятельность Доленги-Ходаковского, сборники песен кн. Цертелева и Максимовича, грамматика Павловского), а это, в свою очередь, усиливает внимание к духовному творчеству украинского народа. В польской литературе возникает так называемая украинская школа (Мальчевский, Гощинский, Ю. Залесский, Падурра и др.; см. XXXII, 631/33), в русской громадное впечатление производят украинские рассказы Гоголя, вызвавшие целый ряд подражаний. Естественно, что все эти обстоятельства в конечном счете служили на пользу украинской литературе, создавая вокруг нее особую сочувственную атмосферу и возбуждая ее представителей к соревнованию. В 20—30-х годах XIX в. появляется уже целый кружок писателей, группировавшихся преимущественно в  Харькове, где был основан первый на территории Украины университет, усердно сотрудничавших в харьковских изданиях (журналы — «Харьковские Известия», «Украинский Вестник», «Украинский Журнал»; альманахи — «Украинский альманах», «Запорожская Старина», позже «Сніп», «Молодик»). Этот кружок отчасти продолжает сатирическую манеру Котляревского, отчасти усваивает уже новое романтическое направление, господствовавшее в соседних литературах. Первым продолжателем дела Котляревского в украинской литературе был профессор харьковского университета П. П. Артемовский-Гулак (1790—1866), сатирическая сказка которого «Пан та собака» сразу создала ему широкую популярность среди читающей публики. Это была едкая сатира на крепостные порядки, написанная с большим мастерством и силой, которых автор не достигал уже в последующих своих сатирических произведениях («До Пархома» и др.). В романтическом духе Артемовским-Гулаком написаны «Рибалка», «До Любки» и несколько мастерских переводов. Артемовский-Гулак, впрочем, не отличался плодовитостью и пережил свою литературную славу, обратившись в старости к quasi-патриотическим излияниям в стихотворной форме. Л. Н. Боровиковский (1811—1889), начавший с подражания «Светлане» Жуковского («Маруся»), дал несколько переводных и оригинальных стихотворений и книгу басен и «Байки и прибаютки», 1852), между которыми встречаются очень удачные по своему остроумию и меткости характеристик и выражений. Настоящим создателем басонного жанра в украинской литературе нужно считать Е. П. Гребенку (1812—1848: см.). Этнограф А. Л. Метлинский (1814—1870), известный более под псевдонимом Амвросия Могилы, является в самом деле певцом могил, степи и романтического прошлого Украины. Безнадежной грустью и тоской веет от его стихотворений («Гетьман», «Степ», «Смерть бандуриста», «Гулянка» и др.), он весь в прошлом, которое привлекает его своей таинственностью и поэзией; в современности он видит главным образом отрицательные стороны и — что всего больнее поэту — забвение славного, окруженного привлекательной дымкой  прошлого. «Думки і пісні та ще дещо» Метлинского являются наиболее, быть может, романтической книгой во всей украинской литературе. Дань романтизму отдал в молодости и знаменитый историк Н. И. Костомаров (1817—1885), начавший спою литературную деятельность в качестве украинского писателя под псевдонимом Иеремии Галки. Но художник в своих исторических монографиях, он является слишком историком в своей поэзии, носящей черты излишней рассудочности («Еллада», «На добраніч», «Зорі»), которая переходит иногда в чисто программные построения («Слав’янам»). Более интереса представляют драматические произведения Костомарова на исторические темы («Сава Чалий», «Переяславська ніч»), в которых автор разрешает коллизии между личными чувствами и общественным долгом. Целая плеяда второстепенных поэтов появляется уже в 40-х годах, помещая свои произведения главным образом в альманахах: «Ластівка» (1841), «Сніп» (1841) и «Молодик» (1843—1844). Из них более заметны — певец безнадежной любви В. Н. Забелла (умер в 1869 г.), симпатичный лирик с порывом ввысь М. Н. Петренко (род. в 1817 г.), автор сентиментальных романсов А. С. Афанасьев-Чужбинский (1817—1875) и талантливый бытовик М. М. Макаровский (1783-1846). Но все они промелькнули какими-то метеорами на литературном небосклоне, не успев оставить после себя прочных следов, кроме нескольких популярных до настоящего времени романсов. Может быть, это отчасти объясняется и тем, что в 40-х гг. восходит  уже яркая звезда Шевченко, в лучах которой так легко было утонуть второстепенным дарованиям.

К первым же десятилетиям XIX в. относятся и успехи в создании и развитии украинской художественной прозы, яркие образцы которой встречаются уже в произведениях Артемовского-Гулака и Гребинки. Истинным создателем этого рода литературы на Украине по справедливости считается Гр. Ф. Квитка-Основьяненко (1778—1843), «Малороссийские повести» которого вышли в свет в 1834 г. и хронологически должны быть доставлены во главе народоописательных повестей мировой литературы, опередив и крестьянские очерки Жорж Санд, и «Dorfgoschichten» Ауэрбаха, и рассказы из народной жизни Григоровича и Тургенева, не говоря уже о польских писателях. Квитка, который начал свою литературную деятельность рассказами на русском языке, совершенно сознательно обращается впоследствии к родному языку, сформулировав предъявляемые им к литературе требования в афоризме: «як говоримо, так і писати треба». «Мы должны, — писал Квитка Максимовичу, — пристыдить и заставить умолкнуть людей с чудным (т. е. странным) понятием, гласно проповедующих, что не должно на том языке писать, на коем 10 миллионов говорят, который имеет свою силу, свои красоты, неудобоизъяснимые на другом, свои обороты, юмор, иронию и все как будто у порядочного языка». По манере Квитка принадлежит к числу писателей, на первом плане ставивших «чувствительность», «трогательность» литературных образов, которую нужно, впрочем, отличать от слащавой сентиментальности, и подчинявших литературу известным дидактическим целям. Художественный талант Квитки удерживает его, впрочем, от излишеств в этом направлении, в особенности в его юмористических произведениях («Салдацький патрет», «Конотопська ведьма», «На пущання як зав’язано» и др.). По содержанию повести Квитки изображают обыкновенно столкновение какого-либо нравственного принципа с условиями окружающей действительности («Перекати-поле», «Маруся», «Добре роби, добре й буде», «Щира любов», «Козирь-дивка» и т. п.), причем последние рисуются чрезвычайно мрачными красками, хотя и не возводятся к основной причине всех неустройств современности. Совершенно неудачны поэтому публицистические опыты Квитки («Листа до любезних земляків»), что обусловливается основным пунктом его мировоззрения — пренебрежением к социальным условиям и перенесением общественных вопросов исключительно в сферу личной морали. Этот основной недостаток сказывается и в художественных произведениях Квитки, поскольку он бросает кисть художника и берется за перо морализатора. Но, в общем, произведения Квитки составляют ценную страницу в истории украинской литературы, соединяя гуманное содержание с художественной формой.

Первые шаги возрожденной украинской литературы нашли вскоре отзвук и в зарубежной Украине — в тех частях Украинской земли, которые вошли в состав соседней, Австро-Венгерской, империи, т. е. в Галичине, Буковине и Угорщине. До разделов Польши Галичина жила общей культурной жизнью со всей Украиной, и бывали моменты (конец XVI в.), когда именно она выдвигала наиболее заметных культурных работников и служила своего рода центром просветительного движения на Украине. По мере передвижения последнего в область Поднепровья, Галичина постепенно приходит в упадок и значительно отстает в своем развитии. Начало XIX в., принесшее национальное возрождение Украины, здесь застает еще в полной силе обломки уже пережитого прошлого — «словено-руское словосочинение» и схоластическое содержание в сфере науки и литературы, погубившие, между прочим, такой крайне важный почин, как «русский» (т. е. малорусский, украинский) университет во Львове в конце XVIII в. Но к 30 годам XIX в. отголоски общеславянского, а с произведениями украинских писателей и украинского, возрождения достигли и Галичины и вызвали здесь сознание кровной близости к возрождающейся Украине. Возникает интерес к народной жизни, сказавшийся на первых порах и здесь изданием произведений народного творчества (Waсław z Oleska, «Piesni polskie i ruskie ludu Galicyjskiego», 1833; Lozinski «Ruskoje wosile», 1835; Zegota Pauli, «Piesni ludu Ruskiego w Galicyi», 1839—1840) и попытками литературной деятельности на народном языке. В начале 30-х годов украинская молодежь, воспитывавшаяся в Львовской духовной семинарии, уже определенно высказывается за употребление народного языка во всех областях публичной жизни и за замену им господствовавшего до того времени языка польского. Во главе движения становится талантливый лирик Маркиян-Шашкевич (1811—1843), быстро собравший вокруг себя группу лиц подобного же настроения, среди которой выделяются: Яков Головицкий (1814—1888), Иван Василевич (1811—1866), Николай Устиянович (1811—1885), Антоний Могильницкий (1811—1873) и др. В 1837 г., после весьма продолжительных цензурных мытарств, выходит в Будапеште и первое издание этого кружка молодежи — «Русалка Днистровая», содержание которой составляли произведения Шашкевича, Головацкого и Василевича, а также собранный ими ценный этнографический материал. Ввиду новых гонений со стороны австрийского правительства и высшего униатского духовенства, обрушившихся на издателей, движение затихает и едва теплится в продолжение 40-х годов, чтобы вспыхнуть с новой силой во время «весны народов» 1848 г. Признанные в 1848 г. официально отдельным народом, галицкие украинцы вначале обнаруживают значительную энергию в культурно-просветительной и литературной деятельности (просветительные общества, пресса), но наступившая в начале 50-х годов в Австрии реакция быстро сводит на нет эти слабые ростки общественности и в качестве противовеса вызывает так называемое москвофильское движение, тяготеющее к официальной России и обрусению. Впрочем, в 60-х и 70-х годах Галичина восстанавливает утерянные было связи с Украины и входит в общее русло ее литературного движения.

Таким образом, в течение первых десятилетий XIX в. украинское национальное возрождение, выразившееся, по условия и времени, почти исключительно в литературной деятельности, охватывает всю украинскую территорию и достигает значительных успехов. Представители этого движения черпали свои силы главным образом из слоев, по условиям своей жизни близких к народу, — духовенства и мелкопоместного дворянства. Закрепощенный народ пока молчал. Этим объясняется, что украинская литература первых десятилетий XIX в., при всем своем гуманизме, демократизме и радикализме в сфере личных отношений, почти лишена политических мотивов и останавливается на полдороге в социальных вопросах, ярко бичуя отдельные проявления социального неустройства, но избегая делать общие выводы, не затрагивая всей системы общественных отношений. Личность крестьянина, главного носителя украинской национальности, первые украинские писатели не только реабилитировали в глазах современного общества, но и поставили ее в нравственном отношении на пьедестал (Квитка), но за страданиями личности они не видели страданий класса, всей закрепощенной и угнетенной массы, которая беспомощно билась в тисках политического и социального уклада. С этой стороны продолжатели Котляревского пошли даже назад, так как ни один из них, за исключением Артемовского-Гулака, не отважился на такой резкий протест против общего строя, каким дышит «Енеида». Лоялизм харьковско-полтавской группы писателей зависит таким образом от той среды, из которой черпала свои силы и последователей эта группа. Дело радикально изменяется, как только на арене литературы появился такой подлинный сын закрепощенного народа, каким был Шевченко.

Тарас Григорьевич Шевченко (1814—1861) не только знал народную жизнь, но на своей собственной спине испытал все ужасы этой жизни. Вырвавшись на волю только благодаря счастливой случайности и исключительной одаренности, он вносит в свою литературную деятельность резкую социальную окраску и попадает в коллизию с николаевским режимом, на опыте, таким образом, получив и политическое воспитание в виде десятилетней ссылки, сопровождавшейся солдатской муштровкой дореформенного, заметим, типа. Неудивительно поэтому, что его непреклонная муза с чрезвычайной силой гениального дарования обратилась против первопричины всего социального и политического нестроения. Хорошую школу политического воспитания дало ему еще до ссылки Кирилло-Мефодиевское общество с его демократически-республиканской и федералистической программой, основанной на равенстве людей и народов и отрицании всяческого   насилия. Разгромленное в самом начале своей деятельности, оно, тем не менее, успело заложить в восприимчивой душе поэта теоретические основы нового мировоззрения. И в результате — вдохновенная песня-протест, голос измученного народа, гневное обличение «людей неситих», равное которому по силе едва ли найдется в мировой литературе, горячий призыв к обновлению и братству, несокрушимая надежда на конечное торжество правды на земле. И все это в чарующей форме пластически-ясного, музыкального стиха и языком, достигшим недостижимой дотоле степени совершенства под рукой истинного мастера слова. И если Котляревский был отцом и родоначальником новой украинской литературы, то гениальному творцу «Кобзаря» принадлежит еще более почетная роль — реформатора, выдвинувшего родное слово в русло общечеловеческого течения, создавшего из местного, провинциального творчества новую литературу мирового значения. И прав был, может быть, не вполне сознавая всего значения своих слов, Аполлон Григорьев, когда говорил о Шевченко, как о «последнем кобзаре и первом великом поэте новой великой литературы славянского мира»: с Шевченком закончился для украинской литературы период юношеской, так сказать, незрелости и открылся путь неограниченных возможностей, принадлежащих всякому истинно-художественному слову. Последний — и первый, конец — и начало, Шевченко гениальной интуицией, с истинно пророческой прозорливостью угадывает настоящий путь развития для родного слова и направляет его по данному пути. Это чувствовали уже современники, пред которыми Шевченко развернул «странную», по их отзывам, захватывающую глубину народного творчества, и такое ощущение неизмеримости остается и теперь при чтении не стареющей книги под красноречивым для украинца названием «Кобзарь» (народный певец). И сильные драмы человеческой личности («Катерина», «Наймичка» и другие поэмы первого периода), и широкие картины прошлого, борьбы за свободу («Гайдамаки», «Тарасова нич», «Іван Пидкова», «Гамалия»), и новые запросы родного края («До живих, и мертвих»... «На ничну пам’ять Котляревському». «До Основ’яненка»), и общеполитические условия России («Сон», «Кавказ», «Юродивий»), и муки рабства, и новые муки разлуки с родиной, одиночества, постепенного увядания чоловеческой личности, и тихая идиллия («На великдень на соломі», «Вечір», «І досі сниться»), и нарушающее эту идиллию насилие («Як би ви знали, паничи»), и красочные картины природы, и бурные переживания человеческой души, — это лишь часть охваченных могучим дарованием Шевченко тем, самый перечень которых занял бы слишком много места. Он подобен изображенному им же пророку, у которого

Неначе той Дніпро широкий

Слова його лились текли

І в серце падали глибоко

І ніби тим огнем пекло

Холодні душі

(подобно широководному Днепру, слова его лились, текли, глубоко проникали в сердца, чтобы огнем испепелить холодные души). Не заботясь о форме, Шевченко действительно умел найти подходящее всегда пламенное слово, «щоб людям серце розтопило». Великое, всепрощающее, любящее даже в ненависти сердце обнаруживается в каждой строке «Кобзаря»; человек в лучшем значении слона, «апостол правды» глядит со страниц великой книги; благороднейший патриот и народолюбец говорит то этими скорбными песнями, то негодующими обличениями, то торжественными гимнами правде, достигающими иногда чисто пророческого пафоса. Муза Шевченко не только, по выражению Костомарова, «раздирала завесу народной жизни», но, подобно воспетому в поэме «Кавказ» Прометею, осияла эту жизнь божественным огнем самосознания. Понятен поэтому тот ореол, которым окружены личность и произведения Шевченко на Украине: для нее он не только великий поэт, но, говоря словами Кулиша, «звук трубы архангела, зовущей к воскресению», или, если хотите, непреложное свидетельство уже совершившегося национального воскресения.

«Последний кобзарь и первый поэт новой литературы», Шевченко был гениальным завершением всего предшествовавшего хода развития украинской литературы и в  то же время исходным пунктом ее дальнейшего движения, источником, из которого вышло в сущности все украинское литературное творчество последующего времени. Шевченком история подвела итог предыдущей работе, мысли и художественного творчества на Украине и этим итогом создала новый фундамент для будущего. Не только на внутренней истории украинского слова отразилась деятельность Шевченко, но и внешние условия она коронным образом изменила. Она приобрела украинскому народу много друзой, испытавших могучее влияние вдохновенного слова, но привлекла  также и внимание врагов. С Шевченко, с тесно с ним связанного Кирилло-Мефодиевского общества начинается для украинской литературы новый период утешений, которые, подогреваясь в 1863, 1876, 1882 гг., благополучно дожили до 1905 г. и возродились с первых  же дней великой европейской войны. Имя Шевченко даже по истечении 50 лет со дня его смерти забрызгивалось грязью, произведения его подвергались и подвергаются проследованию даже в то время, когда обычно писатели или покрываются забвением или переносятся в Пантеон. Для Шевченко не существует давности, его «прегрешения» еще не покрыты истекшим со дня ого смерти сроком, и современное украинство не только пользуется светом его гения, но и несет на себе всю тяжесть ненависти, возбуждаемой среди темных сил лучами его светлого имени.

После подъема 40-х годов, окончившегося катастрофой 1847 г., поступили мрачные 50-е годы, когда украинская литература как бы исчезла с лица земли. Новый расцвет ее наступил лишь вместе с началом нового царствования, освобождением Шевченко и сосредоточением в Петербурге крупных литературных сил, во главе которых стал Кулиш. Это оживление, сопровождавшееся притоком свежих литературных дарований к украинским органам («Основа», «Черниговский Листок») и энергичной просветительной работой на местах, продолжалось, впрочем, недолго. Уже 1863 г., подаривший украинскую литературу известным запретительным циркуляром министра внутренних дел Валуева, уничтожил зародыши украинской прессы и популярной литературы, разогнать литературных работников, лишив их постоянного приюта, и вызвал новый, почти десятилетний антракт в развитии литературы и общественности. Тем не менее, светлый промежуток 60-х годов оставил заметный след в украинской литературе, выразившийся, прежде всего, появлением новых литературных работников.

Во главе их стоял, как отмечено, П. А. Кулиш (1819—1897), чрезвычайно деятельная, энергическая, разносторонняя, но, к сожалению, малоустойчивая, беспокойная, мятущаяся натура: типичный литератор, но совершенно беспомощный в  политике, которой однако очень часто подчинял  свои литературные взгляды. Оставленное Кулишом литературное наследие очень велико: стихотворные сборники, рассказы и повести («Мирна рада» и др.), исторические   и литературные исследования, этнографические изыскания («Записки Южной Руси»), переводы (Библия, драмы Шекспира, поэмы Байрона, Гете и др.), публицистика. Везде он вносил очень много литературной техники, часто в ущерб художественной искренности и непосредственности, и еще больше специфического, ему одному свойственного субъективизма. Лучше всего удавалась Кулишу лирика и проникнутые лирическим элементом новеллы («Орион», «Дивоче серце» и др.). Но зато для развития языка большое значение имел его исторический, первый на украинском языке, роман «Чорна рада», научные произведения и часто мастерски выполненные переводы мировых писателей. А. П. Стороженко (1805-1874), талантливый рассказчик, обладавший недюжинным юмором («Голка», «Вуси», «Закоханий чорт»), но неглубокий,  был редким гостем в литературе, которая поэтому не использовала вполне его дарования. К тому же широко задуманное и лучшее из произведений Стороженка, поэма «Марко проклятий», осталось незаконченным, хотя и в таком виде представляет большую художественную ценность. Гораздо выше не только в художественном, но и в общественном отношении стоит произведения —  «народні оповідання» — Мирка Вовчка, — под этим «загадочным» псевдонимом скрывалась М. А. Маркович (1834—1907), не чуждая впоследствии и русской литературе. Выступление ее в конце  60-х годов с рядом рассказов из жизни крепостных произволе настоящий фурор яркими картинами отживающего быта, свежей, беспротенциозной манерой письма и прекрасным народным языком, («Ледащиця», «Одарка», «Викуп», «Інститутка», «Козачка», «Отець Андрій» и др.). Впоследствии Маркович перешла к сказочным и легендарным сюжетам («Дев’ять братів», «Кармалюк», «Чортова пригода»), значительно уступающим по обработке ее первым произведениям. Лучшими созданиями Маркович, вообще умевшей изображать средних людей, являются ее женские образы — с тихой покорностью судьбе, с терпением и любовью несущие тяжелый жизненный крест и приносящие все в жертву любимому человеку. Как мастер художественной прозы, Маркович остается до сих пор по превзойденной в украинской литературе, посмотри на массу подражателей. Безвременно угасший А. П. Свидницкий (1834-1871) пошел дальше по пути разработки украинской повести. Его единственное вполне законченное произведение  — семейная  хроника «Люборацькі» — обнаруживает сильный талант бытописателя; картины из жизни духовенства и старой бурсы выполнены в этой повести с большим художественным размахом и реализмом. Плодовитый А. Я. Кониский (1836—1900) один из первых обратился к тому оскудению украинской деревни, которое явилось следствием несовершенства крестьянской реформы 1861 г. Переходной период народной жизни нашел в рассказах Конисского вдумчивого наблюдателя и талантливого изобразителя («В день святой воли», «Протестант», «Наймичка» и др.), точно так же как и появление новых видов эксплуатации деревенского населения («Козарський ланок», «Грошолюбка»), благодаря своей темноте лишенного всяких средств самозащиты. Гораздо слабее повести и рассказы Конисского, в которых он стремится «уловить момент», дать типы «новых людей» («Перед свитом», «Семен Жук», «Юрий Горовенко», «Непримиренна», «Грішники» и др.): они слишком тенденциозны и не могут идти в сравнение с беспретенциозными психологическими этюдами того же автора («Грішник», «Порвані струни», «Хоча б була постати дожала», «Дід Евмон» и др.). В большинстве не совсем удачны и стихотворения Конисского: кроме лирических откликов на собственные переживания («Скорбні пісні»), они проникнуты морализаторством и тенденциозностью. Большим успехом в свое время пользовались публицистические сочинения Конисского, а написанная им биография Шевченко («Тарас Шевченко Грушевський», т. I и II, Львів, 1898—1901, есть русский перевод, Одесса, 1898) остается лучшей и наиболее полной до настоящего времени. Д. Л. Мордовцев (1830 — 1905) дал украинской литературе несколько бытовых рассказов («Салдатка», «Дзвонарь», «Старці»), полупублицистических очерков («Сон - не сон», «Скажи, мисяченьку!», «Із уст младенців») и исторических повестей («Дві долі», «Палій»), отличающихся обычными достоинствами и недостатками этого писателя — живостью рассказа, но в то же время расплывчатостью и отсутствием глубины в характеристиках. А. М. Кулиш (1828 — 1913), известная более под псевдонимом Ганны Барвінок, является поэтом Женской недоли (рассказы: «Не було змалку, не буде й д’останку», «Перемогла», «Русалка», «Восени літо» и др.), более всего приближаясь к манере Марка Вовчка. Из поэтов-шестидесятников выделяется Я. И. Щоголев (1824—1898) своими стихотворениями на гражданские мотивы и лирическими пьесками по образцу народных песен (сборники — «Ворскло», 1883 и «Слобожанщина», 1898). Л. И. Глебов (1827 — 1893) — наиболее выдающийся украинский баснописец, произведения которого, при заимствованном большей частью сюжете, отличаются оригинальной разработкой, строго передающей национальный характер. «Байки» Глебова благодаря этому пользуются большой популярностью, а некоторые лирические его стихотворения (например, и «Стоїть гора високая») распеваются наравне с народными песнями. Подобную же популярность заслужили и талантливые произведения С. В. Руданского (1830—1873), оригинальное дарование которого не успело развернуться вследствие неблагоприятных обстоятельств его личной жизни. Остроумные «спивомовки» Руданского представляют большей частью художественную переделку народных рассказов; прекрасна его лирика («Гей бики!», «Наука», «До дуба»), проникнутая мрачным взглядом на жизнь, но в то же время и сильным протестом против рабской морали обыденщины. Исторические поэмы и переводы (между прочим — «Илиада») дополняют литературное наследие этого поэта. Кроме указанных, в 60-х годах, преимущественно в «Основе», выступал целый ряд второстепенных писателей: П. Кузьменко, М. Александрович, М. Симонов (Номис), С. Нос, В. Кулик, А. Навроцкий, Н. Вербицкий, Вл. Александров, В. Иова (Лиманский), А. В. Маркович и др. Закордонная Украина, в 60-х годах восстановившая периодическую прессу, также выдвигает значительное число литературных работников (Вл. Шашкевич, Е. Зверский, К. Климкович, братья Воробкевичи, Л. Свенцицкий, Ф. Заревич, К. Устиянович,  А. Вахнянин, Вл. и Ал. Барвинские, Е. Желехивский, Е. Партицкий, Е. Огоновский, Ю. Романчук, Вл. Навроцкий и др.), подвизавшихся в различных областях словесного творчества. Наиболее выдающимся среди них является буковинец Иосиф Федькович (1814—1888), талантливый певец невзгод воина на бранном поле и бытописатель родной Гуцульщины (горная область в Карпатах). Прелестны рассказы Федьковича («Безталанне закохання», «Три як рідні брати», «Люба-згуба» и др.), переведенные на русский язык Златовратским и заслужившие блестящий отзыв Тургенева («тут только и бьется ключ живой воды»).

В 70-х годах центр украинской литературной деятельности переносится в Киев, где к тому времени сосредоточивается ряд крупных художественных и научных сил (Драгоманов, Антонович, Чубинский, Житецкий, Михальчук, Кистяковский, Зибер, Русов, Волков, Рудченко и др.), нашедших благодарное применение в возникшем в 1873 г. Юго-западном отделе Императорского Русского Географического общества. Начинается энергичная научная работа по украинской этнографии (экспедиция Чубинского, результаты которой опубликованы в семи томах), истории, истории литературы, филологии. Оживление в научной сфере отразилось оживлением и в области художественного творчества: помимо литературных предприятий, появляется украинский театр, делаются первые попытки создания украинской музыки (Н. В. Лисенко), растет популярно-научная литература, крепнут культурные связи между Украиной и Галичиной. К сожалению, этой оживленной работе по изучению и выяснению истинной природы края был положен конец известным указом императора Александра II, датированным 18 мая 1876 г. Новый запретительный акт, изданный по настоянию местных реакционеров (Юзефович и др.), группировавшихся вокруг газеты «Киевлянин», воспретил всю украинскую литературу в пределах России, а также ввоз украинских изданий из Галичины, украинский театр и даже «тексты (!) к музыкальным нотам». Тем же указом был «временно» закрыт и Юго-западный отдел Географического общества, и таким образом приостановлена вся научная деятельность на украинской почве. Несмотря на этот град репрессий, по-видимому, совершенно прекративших возможность какой бы то ни было открытой работы и поставивших все украинство «вне закона», поколение 70-х годов успело многое сделать и выработало даже теоретическое обоснование украинских национальных требований, находивших свое выражение главным образом в литературе.

Наиболее ярким выразителем этих требований был М. П. Драгоманов (1841—1896), помимо своих научных трудов выдвинувшийся как яркий публицист, оригинально освещавший явления современной жизни. В своих заграничных изданиях («Громада» и др.), не стесняемый цензурой, Драгоманов имел полную возможность развернуть программу своего поколения. Стоя на традиционной для украинцев федералистической позиции, Драгоманов выдвигает политические и социальные требования, как единственное средство улучшить положение трудящихся масс. В целях правильного государственного устройства Драгоманов централистической системе противопоставляет широкую областную автономию и полную свободу национального развития всех народностей («Восточная политика Германии и обрусение», «Передне слово до Громади», «Україна і центри», «Вільна спілка», «Историческая Польша и великорусская демократія», «Чудацьки думки про українську національну справу», «Листи на Наддніпрянську Україну» и масса других), специально   останавливаясь на репрессиях против украинского слова в ряде статей на различных европейских языках. В   литературных вопросах Драгоманов   отстаивал позиции художественного реализма и роста литературы снизу, выходя из потребностей народа (Литература російська, великоруська, українська и галицька», «Галицько-руське письменство», «Шевченко, українофіли и соціялізм» и др.). Эти основные положения, блестяще формулированные Драгомановым, более или менее общи всем украинским писателям, выступившим в 70-х годах с освещением отдельных сторон украинской жизни. М. П. Старицкий (1840—1904), в поэзии которого преобладают гражданские мотивы, был певцом разбитых ударом 1876 г. надежд и вообще наступившего безвременья и в то же время смелым новатором в области формы и языка, отвергшим всякую мысль о «литературе для домашнего обихода», какую склонны были признать некоторые деятели предыдущего периода (например, Костомаров). Особенной силы лирика Старицкого достигает в призывах к протесту против пассивного подчинения насилию. Многим обязаны Старицкому украинский театр и драматическая литература (драмы: «Не судилось», «В темряві», «Остання ніч», «Богдан Хмельницький» и др.). М. Л. Кропивницкий (1841—1910), выдающийся артист и театральный деятель, был представителем этнографической драмы, щедро рассыпающим в своих произведениях блестки народного юмора и бытовые подробности народной жизни («Дай серцю волю — заведе в неволю», «Глитай», «Олеся», «Дві сім’ї», «Зайдиголова», «По ревізії»). В последних своих произведениях («Розгардіяш», «Скрутна доба») Кропивницький пытался использовать новейшие веяния в народной жизни, поэта попытка должна быть признана неудачной. Наиболее выдающимся украинским драматургом этого времени был И. К. Тобилевич (1845—1907), известный под псевдонимом Карпенко-Карый. Одаренный острой наблюдательностью и уменьем схватывать и художественно освещать типические черты людей и времени, Тобилевич сильно двинул вперед украинское драматическое искусство. Его произведения, имеющие тесную связь между собой, изображают постепенный рост в украинской деревне эксплуататорских элементов, того «великого хозяйського колеса», которое захватывает и часто совершенно уничтожает неприспособленных («Бурлака», «Розумний і дурень», «Підпанки», «Понад Дніпром», «Сто тисяч», «Хазяїн»). Этому беспощадному процессу накопления автор противопоставляет организованность и солидарность, ведущие к нравственному обновлению и экономической независимости («Понад Дніпром», «Суета», «Житейське море»). Интересны у Тобилевича попытки решения чисто психологических проблем в прошлом и настоящем («Сава Чали», «Гандзя», «Безталанна», «Наймичка», «Мартин Боруля» и др.), представляемые в яркой бытовой обстановке. В области повести подобную задачу взял на себя И. С. Левицкий (род. в 1838 г.), являющийся истинным бытописателем пореформенной Украины. Остатки крепостных порядков, приспособившиеся к новым формам жизни и нашедшие могучего союзника в народной темноте — таков общий фон произведений Левицкого. На этом фоне писатель дает массу типических образов и положений, изображающих народную жизнь яркими и резкими штрихами («Рибалка Панас Круть», «Бурлачка», «Микола Джеря». «Баба Параска та баба Палажка», «Пропащі», «Живцом поховані», «Дві московки», «Кайдашева «сім’я» и др.). С особенным вниманием останавливается писатель на влиянии на украинскую жизнь пришлого элемента («Причепа», «Хмари»), стремясь в то же время отметить нарождение новых людей, борющихся с этими влияниями («Хмари». «Над Чорним морем» и др.). Левицкий силен своей бытовой правдой, развертывающейся под его пером в яркие художественные картины жизни («Старосвітськи батюшки и матушки»). Товарищ Левицкого по направлению Панас Мирный (псевдоним) склонен более останавливаться на внутренних процессах жизни своих героев. Его интересует не столько внешняя обстановка, сколько сам человек со всеми сложными движениями его души, его внутренней природы, его падения и возрождения. Сообразно с этим повести и рассказы Мирного, хотя и построенные па социальных отношениях, представляют по преимуществу психологический интерес («Лихий попутав», «П’яниця», «Лихі люди», «Хіба ревуть воли, як ясла повні?», «Лихо давнє и сьогочасне» и др.). Герои произволений Мирного — большей частью люди алчущие и жаждущие правды в человеческих отношениях, погибающие под непосильным бременем своего правдоискательства. Контрастом этому мрачному изображению жизни служат у Мирного роскошные картины природы, на которых отдыхает не только мастер-художник, но и читатель. Истинным художником контрастов, певцом борьбы человека не только с внешними силами, но и с самим собой, является Иван Франко (1856—1916), самый выдающийся из писателей, которых дала до сих пор Галичина. Идейный ученик Драгоманова, он, может быть, наиболее полно и ярко воплотил в своих разнообразнейших произведениях — от поэзии до чистой науки — заветы своего учителя. Неутомимый деятель на пользу возрождения родного края, Франко неумолчно призывал к работе и сам подавал пример работника, не отказывавшегося ни от какого дела, если оно шло на пользу парода. Везде, во всех своих произведениях он выступает великим гуманистом, борцом за счастье человека, поэтом его возрождения, проповедником любви — в особенности к униженным и оскорбленным. Больше всего внимания Франко уделяет людям, «в поте лица» трудящимся (цикл рассказов «В поті чола», «Бзраславські оповідання», повести «Boa constrictor», «Борислав сміється», сборники стихотворений «3 вершин і низин» и др.); но имеются у него и перлы чистой лирики, стоны разбитого сердца (цикл стихотворений «Зів’яле  листя»), отклики на все больные вопросы современности. Наивысшую ценность для Франка имеют искренние движения истинно-человеческой природы, и он любовно разыскивает их в самой неподходящей, казалось бы, обстановке («На дні», «До світла», «По-людському»), призывая каждого «хоть на момент» отдаться истинно человеческому порыву. Этот неиссякаемый запас человечности, заложенный в произведениях Франка, сообщает многим из них непреходящую ценность. Кроме сейчас указанных представителей 70-х годов, в то же время выступил и ряд менее заметных работников, оставивших, тем не менее, известный след в литературе. Таковы: переводчик на украинский язык произведений Гомера и Софокла П. И Нищинский, талантливый лирик И. И. Манжура, поэтесса и беллетристка О. П. Косач (Олена Пчілка), историк общественности в Галичине О. Терлецкий, публицист Михаил Павлик, библиограф М. Ф. Комаров и многие другие.

Последующие десятилетия украинской литературы вплоть до начала XX в. проходили под знаком отмеченных выше репрессий, наложенных актом 1876 г. Казалось, что создавшиеся обстоятельства совершенно не оставляли места для развития, что последствием предпринятых правительством мероприятий будет полное уничтожение украинской литературы или же, в лучшем случае, ее постепенное увядание и умирание. Но действительность не оправдала этих расчетов реакции. Напротив. Именно вне закона расцвела и окрепла литература, приобретая все большее и большее значение среди украинского народа. Много причин способствовало такому именно исходу, но главнейшая это неясное в массах, стихийное, но могущественное противодействие обрусительным мероприятиям и энергическая деятельность сознательной интеллигенции, все пополняющей свои ряды приливом свежих сил преимущественно из демократических низов населения. Природа вообще часто распоряжается весьма мудро, направляя в наиболее угрожаемые места приток оборонительной энергии. И неслыханные в культурном мире репрессии вызывали лишь тем более энергичный отпор со стороны закалившихся среди гонений деятелей, открывали сеть обходных путей, которыми проникала в массы обреченная на смерть идея. Тут сослужили огромную службу и наличность Галичины, находившейся за чертой досягаемости для российской цензуры (журналы: «Зоря», «Світ», «Правда» и др.), и возобновившаяся вскоре (с 1882 г.) вокруг «Киевской Старины» научная разработка вопросов украиноведения и восстановление украинского театра с такими выдающимися силами во главе, как Кропивницкий, Заньковецкая, братья Тобилевичи, Затыркевич-Карпинская и др. Совокупными усилиями брошь за брешью пробивалась в стене запрещений, и в, конце концов, запретительная система должна была пасть под дружным напором жизни.

Наиболее типическим представителем в украинской литературе поколения 80-х годов был Б. Д. Гринченко (1863—1910) с его неутомимой бодростью и непоколебимой верой в конечное торжество идеи, истинный человек долга, сумевший стать выше личных желаний и личного успеха ради общественного дела. Писатель по призванию, Гринченко нес свой труд всюду, где ощущался недостаток рук — в беллетристику, в поэзию, в науку и в популяризацию ее для народа, в разработку педагогических вопросов, в публицистику, в формулировку политической мысли, в практическую работу. Любимым мотивом произведений Гринченко (повести — «Соняшний промінь», «На роспутті», «Серед темної ночі», «Під тихими вербами», несколько десятков рассказов, из которых лучшие — «Хата», «Без хліба», «Сестрица Галя», «Непокірний», «Байда» и др., несколько драматических произведений, том стихотворений) является вопрос об отношении интеллигенции к народу и обязанностях первой в процессе возрождения родного края. Гринченко сводит в одно целое людей, разделенных положением, воспитанием, привычками и традициями, и заставляет их по-братски работать на одном поприще на основании единой правды для всех людей. Та же идея одушевляла Гринченко и в его публицистических работах («Листа з України Наддніпрянської», книга «Перец широким свитом»), в которых он определяет взаимное отношение начал общечеловеческого и национального, каждому из них отводя надлежащую область. Близко к Гринченко примыкает по своим взглядам рано скончавшийся публицист Т. А. Зеньковский (1861—1891). Д. Б. Маркович (род. в 1848 г.), в своих талантливых «Оповіданнях слідователя» и других останавливается преимущественно на пробуждении истинно человеческого в человеке, иллюстрируя этот процесс интересными психологическими чертами («Іван з Буджака», «Два платочки», «На Вовчому хуторі», «Він присягав», «У найми», «Шматок» и др.). Наталія Кобрынская (род. в 1856 г.), одна из выдающихся поборниц женского движения в Галичине, в своих рассказах занята освещением женского вопроса и новых веяний в народной среде («Задля кусника хліба», «Ядзя і Катруся», «Дух часу», «Виборець»), с уклоном в последних произведениях в сторону новейшего модернизма («Рожа», «Чортище», «Омен» и др.). Разработкой быта выдвинулся целый ряд писателей: Стефан Ковалев (род. в 1848 г.) рассказами о положении рабочих в «галицкой Калифорнии», знаменитых месторождениях нефти в Бориславе; Андрей, Чайковский (род. в 1857 г.) повестями из жизни мелкой, так называемой «ходачковой» шляхты; Григорий Цеглинский (1853—1912) комедиями из той же жизни; Иосиф Матвей (род. в 1867 г.) юмористическими и сатирическими рассказами; Вячеслав Потапенко (род. в 1863 г.) очерками из народной жизни; Д. И. Дворницкий (Эварницкий) повестями из жизни народа и духовенства в старом этнографическом стиле, полными бытовых подробностей. Из ряда перечисленных беллетристов особенно выделяется Тимофей Бордуляк (род. в 1863 г.), певец поэзии крестьянского труда и сельской природы; его прелестные очерки («Перший раз», «Дай Боже здоров’я корові!» и др.) обнаруживают глубокое понимание крестьянской души и обстановки. Стихотворная поэзия также имеет выдающихся представителей в лице украинских восьмидесятников. В. И. Самійленко (род. в 1864 г.) — сильный лирический талант с наклонностью к философским обобщениям. Наибольшее внимание Самийленка привлекает общественная сатира, в области которой он проявляет чисто ювеналовские черты («На печи», «Патриотична праця», «Ельдорадо», «До поета», «Те Deum», «Божий приклад» и др.). П. А. Грабовский (1864—1902) — поэт-гражданин по преимуществу, сознательно отстранявший от себя наслаждение чистой поэзией (сборники; «Пролисок», «3 чужого поля», «3 півночі», «Доля», «Кобза»). Л. П. Косач (1872—1913), известная под постоянным псевдонимом Леся Украинка (см.), является наиболее яркой выразительницей души и стремлений современного украинского интеллигента, чутким барометром общественных запросов и настроений. Рядом с высокими образцами гражданской лирики («Contra spеm spero», «До товаришів», «Fiat nох», «Поет під час облоги» и др., см. в сборниках — «На крилах пісень», «Думи і мрії», «Хвилини») Косач отводит значительное место проблемам правды и красоты природы творчества, отношения личности к обществу и тому подобным вопросам, волнующим всякого мыслящего человека нашего времени. Эти вопросы мастерски разработаны поэтессой в ряде изящных поэм в драматической форме («Одержима», «Касандра», «У пущи», «Лісова пісня», «Оргія», «Адвокат Мартиян» и др.), представляющих совершенно новый жанр в литературе. А. Е. Крымский (род. в 1871 г.) — оригинальный лирик и беллетрист с сильной субъективной окраской, с вечно звучащей нотой искательства и сомнений, надежд и разочарований (циклы: «Нечестиве кохання», «Кохання по-людському», «Передсмертні мелодії). Ориенталист по профессии, он вносит в украинскую литературу восточный колорит не только переводами из восточных поэтов, но и своими оригинальными произведениями (сборник «Пальмове гілля»). Люди рефлекса и сомнений являются действующими лицами и в беллетристике Крымского («Батьківське право», «Сирота Захарко», «В народ», «Psichopatia nationals», «Андрій Лаговський»). Дніпрова Чайка (псевдоним) выступает как поэт природы в своих поэтических «Морських малюнках», действительно как бы насыщенных дыханием моря. Остальные поэты того же поколения, как Л. М. Старицкая, М. А. Славинский, О. Романова, М. С. Кононенко, И. М. Стешенко и др., в своем творчестве примыкают главным образом к Лесе Украинке, составляя как бы созданную ею школу.

Последние десятилетия украинской литературы, начиная в особенности со второй половины 90-х годов, характеризуются общим подъемом настроения, расширением тем и форм литературного творчества, упрочением позиций, достигнутых в предшествовавшее время. Объясняется это как общими, так и специальными причинами, действовавшими в сфере украинской жизни. Запретительная политика все очевиднее обнаруживает полную свою несостоятельность и постепенно упраздняется самой жизнью, а в открывшиеся бреши устремляются запретные прежде плоды украинской литературы. Публицистика, в лице Драгоманова, Франко, Гринченка, Грушевского и др., выясняет направление и задачи украинского движения; литературная критика получает возможность освещать условия творчества на родной почве. Организуется научная работа («Наукове Товариство имени Шевченко» во Львове), развивается и принимает новые формы журналистика в Галичине («Жите і Слово», «Літературно-Науковий Вістник»). Все это служило подготовкой к появлению и развитию украинской прессы и в России. Возникнув, наконец, с 1905 г., она привлекает свежие литературные силы и дает точку приложения деятельности уже зарекомендовавшим себя на литературном поприще. Наиболее выдающимся в публицистике выразителем этого движения является профессор львовского университета и организатор научной работы в Галичине, историк М. С. Грушевский (род. в 1866 г.), начавший свою литературную деятельность беллетристическими опытами. Как публицист, Грушевский вопросы украинской жизни всегда ставит в национальном освещении, но вместе с тем и на широком основании требований общечеловеческого развития, применяемого к национальным формам. «Всеукраинство», или «украинский универсализм», понимаемый в смысле тесного единения всех частей украинского народа, — такова исходная точка Грушевского, развиваемая им в целом ряде статей («3 бижучої хвили», «На українські теми», «Освобождение России и украинский вопрос»), оказавших большое влияние на рост национального самосознания и отразившихся в конечном счете и в чисто литературной области. В этой последней первое место занимает М. М. Коцюбинский (1864—1913), начавший свою художественную деятельность произведениями в духе старой этнографически-бытовой школы, но впоследствии перешедший к манере новейшего импрессионизма. Коцюбинский — художник настроений, сводящий все свои наблюдения к одному источнику-красоте и воплощающий их в действительно прекрасной художественной форме. Однако Коцюбинский не замыкается в рамки так называемого чистого искусства, поэтому его произведения полны бурного дыхания жизни, переработанной в творческой лаборатории художника. Читатель встретит здесь и глубину безысходного горя, зависящего от социального разложения («Ципов’яз», «Fata morgana»), и первые проблески протеста против него («Під мінаретами», «Невідомий»), и дикие усилия погасить этот протест («Він іде», «Сміх», «Persona grata»), и темноту, животные инстинкты, пустенькое прозябание, апатию, нравственное одичание («На віру», «В путах шайтана», «На камені», «Хо», «Лялечка», «Поединок», «В дорозі», «Дебют»), и борьбу человека с человеком, личности с обществом («Пе коптьор», «Для загального добра»), и пробуждение личности («П’ятизлотник», «Помстився», «На островах»). Художественные приемы Коцюбинского отличаются мягкостью и прозрачностью рисунка, обладающего массой воздуха, движения, смены настроений и чувств, передаваемых в тончайших своих изгибах и разветвлениях. Близко к Коцюбинскому по своим художественным приемам стоит Н. Ф. Чернявский (род. в 1867 г.), поэт с мягкой, вдумчивой душой, с наклонностью к мечтательности и разочарованности, певец любви с широким полетом фантазии («Пісні кохання», «Донецькі сонети», «Зорі») и протестом против обыденщины. Л. А. Яновская (род. в 1861 г.) углубляется в психологические проблемы в поисках условий внутреннего счастья человека (рассказы «Смерть Макарихи», «Ідеальний батько», «За високим тином», «Рукавички», «Чужий»; драмы: «Людське щастя», «Noli me tangere» и др.). Суровый реалист Грицько Григоренко (псевдоним) останавливается на разложении украинской деревни, вызванной современными жизненными противоречиями («Наші люди на селі» и другие рассказы). Тоже из жизни преимущественно интеллигенции интересует В. И. Леонтовича (род. в 1866 г.), выдвигающего в своих рассказах сумерки переходного времени и первые попытки нового устройства жизни («Самовбивець», «Пани і люде», «Абдул Газіс», «Старе і нове»). Сильно звучит гуманитарная струна в произведениях М. Ф. Левицкого (род. в 1866 г.), этого истинного певца бедноты, которую автор рисует в мягких контурах с чуть заметно пробивающимся оттенком сочувственного юмора («Забув», «Злочинниця», «Порожнім ходом», «Щастя Пейсаха Лейдермана»). Василий Щурат (род. в 1872 г.), Богдан Лепкий (род. в 1872 г.) и Н. Л. Вороной (род. в 1871 г.) — поэты современности, певцы недостижимых высот индивидуализма и «симфоний красоты», стремящиеся к совершенству формы. Ольга Кобылянская (род. в 1866 г.) — наиболее яркая в украинской литературе представительница символизма. Воспитавшись под влиянием ницшеанства, Кобылянская изображает «аристократов духа», мечтающих об осуществлении идеалов сверхчеловека, противопоставляя их погрязшей в обыденщине и пошлости «толпе» («Людина», «Царівна», «Порока», «Поети», «Valse mеlancholique», «Іmpromtu phantasie» и т. д.). Кобылянская все измеряет критерием какой-то «универсальной красоты», расплываясь в красках и мелодиях, к которым чувствует непреодолимое влечение. И оставляя в стороне эту тенденцию обойтись без тенденций, исключительно эстетическими ресурсами, Кобылянская в самом деле умеет чувствовать и художественно воплощать красоту природы («Битва», «Некультурна», «Природа»), оживающей в ее произведениях. Менее удачны индивидуалистические искания у последователей Кобылянской (М. Яцков, И. Хоткевич, И. Липа, К. Гриневич и др.), искренность и непосредственность чувства заменяющих вымученной манерностью. На пороге символизма стоит талантливый миниатюрист Василий Стефаник (род. в 1871 г.). Его реальные, иногда даже реалистические, картинки не ограничиваются одним поверхностным изображением жизни, а всегда дают нечто более глубокое, открывают внутренний смысл явлений, звучат почти символистически («Кленові листки», «Новина», «Стратився», «Бесараби» и др.) Такого эффекта автор достигает весьма простыми средствами, спокойно, объективно, без внешней аффектации и лишних слов раскрывая перед читателем глубочайшие драмы человеческой жизни. Сила писателя заключается в его смелости, с которой он подходит к жизни и сбрасывает с нее окутывающие ее покровы условностей и общих взглядов. Вокруг Стефаныка группируется целая школа подобных же по приемам писателей, между которыми выделяются Л. Мартович и Ив. Семанюк (Черемшина). В. К. Винниченко (род. в 1880 г.) является типичным представителем переходной эпохи, выразителем ее бунтовщического, так сказать, настроения, стремления к переоценке всех ценностей. Распад и разрушение старых форм жизни, социально-общественные противоречия и контрасты, нарождение и формирование новых сил, вступающих в борьбу с отживающими фетишами, — таковы мотивы этого сильного реалистического таланта («Краса и сила», «Заручини», «Контраста», «Голота», «Боротьба» и др.). Винниченко не останавливается на переоценке внешних форм жизни, а стремится разрушить и самое основание, корень их в виде старых моральных ценностей («Щаблі життя», «Великий Молох», «Memento», «Базар», «Брехня», «Момент», «Купля» и т. д.), причем создает и основания «новой» морали, сводящейся, впрочем, к старому правилу абсолютной честности. Поэт подъема и всенародного гнева, а затем разочарований и отчаяния, О. Олесь (псевдоним) выдвинулся в бурное время 1905 г. Сильными аккордами звучит у него призыв к возрождению, сменяющийся затем не менее сильными проклятиями по адресу изнемогших и отступивших (сборники — «3 журбой радість обнялась», «Поезії»). Виртуозностью формы и разнообразием стиха, при ординарности содержания, отличаются стихотворения Г. А. Чупринки (род. в 1879 г.). Поэзией деревни проникнуты удивительно простенькие, но обличающие истинный талант рассказы А. Е. Тесленка (1882—1912), собранные после его смерти в книге «3 книги життя». Крупное дарование выдвигается в последнее время в лице С. Васильченко, (псевдоним), чутко схватывающего смутные еще настроения детской психики («Волошки», «3 дитячих вражень», «Роман») и нарождающиеся течения в деревне («На роскоші», «Мужицька арихметика»). Целый ряд молодых писателей как в области художественной литературы, так и в публицистике и литературной критике дополняют список уже указанных работников. Из числа   первых упомянем: Х. А. Алчевскую, Ю. Будяка, М. Жука, Г. Журбу, И. Капельгородского, Б. Карманского, Л. Кибольниц (ум.), Г. Комарову, Майорского, Л. Лахаревского, В. Лачовского, Н. Филянского, С. Черкасенка, Н. Шаповала и др. Среди вторых обращают на себя внимание: О. Белоусенко, А. С. Грушевский,   В. Н. Доманицкий (ум.), В. Дорошенко, Д. И. Дорошенко, М. Евшан, М. Лозинский, В. К. Липинский, Ф. П. Матушевский, А. В. Диковский, В. Панейко, В. О. Писнячевский, Л. Смуток и др. За последние десятилетия сильно возросла также популярная литература, совершенно запрещенная указом 1876 г., но контрабандными путями проникавшая сквозь цензурные заграждения и успевшая дать уже плеяду талантливых популяризаторов, как В. Д. Гринченко (ум.), М. Н. Гринченко (Загірня), В. Л. Доманицкий (ум.), В. К. Королев, Г. А. Коваленко, М. Ф. Левицкий, О. Степовик, Е. Х. Чикаленко и др.

Путем тяжелым и тернистым шла украинская литература в процессе своего развития, особенно в новейшее время. Иногда этот путь до того суживался, что не оставлял, казалось, никаких средств для успеха, никаких надежд на развитие. И все же эта гонимая литература прошла с честью свой тяжелый путь и успела выработать много своеобразного, успела вложить и свою лепту в сокровищницу мировой литературы. Проникающие ее гуманизм и демократизм, сочувствие к слабым и нуждающимся в сочувствии, неподкупная честность мысли и ясность целей сообщают ей высокое идейное значение. Это, в связи с ее художественными ценностями, уже одно оправдывает ее существование. Но самое главное, — что в тяжелой атмосфере бессмысленных подозрений, нападок, клеветы, насмешек и преследований она скромно вершила свое великое дело — возрождения и приобщения родного народа к ценностям общечеловеческой культуры, пересоздания его в сознательную нацию, перевоплощения на почве движения по пути прогресса. А ведь последнее вне родной литературы, как органа мысли и сознания, немыслимо.

Литература: О. Огоновський, «История литературы рускои» (т. I—IV, Львов, 1887—1894); А. Пыпин и В. Опасович, «История славянских литератур» (т. I, Спб., 1879); Л. И. Петров, «Очерки из истории украинской литературы XVII и XVIII вв.» (Киев, 1911); его же, «Очерки истории украинской литературы XIX ст.» (Киев, 1884); Н. Дашкевич, «Отзыв о сочинении г. Петрова — «Очерки» («Отчет о 29 присуждении наград гр. Уварова», Спб. 1888); Ив. Франко, «Нарис історії українсько-руської літератури до 1890 р.» (Львов, 1910); Б. Ленский, «Начерк історії українського письменства» (ч. 1 и 2, Коломыя, год не указ.); С. Ефремов, «Історія українського письменства» (Спб., 1911, с подробным указателем источников и литературы); И. Комаров, «Бібліографічний покажчик новоукраїнської літератури» (Киев, 1883); его же, «Українська драматургія» (Одесса, 1906) и «До української драматургії» (Одесса, 1912); Н. Н. Костомаров, «Предания первоначальной русской летописи» (Собр. соч., кн. 5, Спб., 1906); М. Грушевский, «Історія України-Русі» (т. III и VI, Львов, 1905 и 1907); его же, «Культурно-національний pyx на Україні в XVI—XVII в.» (Киев—Львов, 1912); Н. П. Василенко, «Очерки по истории Западной Руси и Украины» (Киев, 1916); И. Шляпкин, «История русской литературы». ч. II, «Литература Юго-Западной Руси» (Спб., 1911); В. Н. Перетц, «Очерки старинной малорусской поэзии» (Спб., 1903); Н. Ф. Сумцов, «Характеристика южнорусской литературы XVII в.» (Киев, 1885); Ів. Франко, «Карпаторуське письменство XVII — XVIII в.» («Записки Наук. Товариства им. Шевченка», т. 37—38); П. И. Житецкий, «Энеида Котляревского и древнейший список ее в связи с обзором малорусской литературы XVIII в.» (Киев, 1900); его же, «Мысли о народных малорусских «думах» (Киев, 1893); А. И. Пыпин, «История русской этнографии». Т. III. «Этнография малорусская» (Спб., 1891); Н. Ф. Сумцов, «Современная малорусская этнография» (в. 1 и 2, Киев, 1893—1897); его же, «Малюнки з життя українського народного слова» (Харьков, 1910); Б. Грінченко, «Перед широким світом» (Киев, 1907); Ів. Франко, «Молода Україна» (Львов, 1910); Ол. Грушевський, «3 сучасної української літератури в її типових представниках» (Киев, 1908); Ів. Стешенко, «Історія української драми» (Киев, 1907); «Корифеи украинской сцены» (Киев, 1901); М. П. Драгоманов, «Литературное движение в Галиции» (Политические сочинения, т. I., Москва, 1908); «Галичина, Буковнна и Угорская Русь» (Москва, 1915); С. Ефремов, «Из истории возрождения Галичины» («Голос Минувшего», 1916, кв. II, ІV и IX); М. Павлик, «Про русько-українські народні читальні» (Львов, 1887); Ів. Заневич, «Літературні стремління галицьких Русинів 1772—1876» («Житє и Слово», т. I—IV); О. Терлецкий, «Галицько-руське письменство 1848—1865 р.» (Л. Н. Вістник», 1903, VI—XII); С. Смаль-Стоцький, «Буковинська Русь» (Черновцы, 1897); Д. Д., «Угорська Русь» (Киев, 1914); М. П. Драгоманов, «По вопросу о малорусской литературе» («Собрание политических сочинений», т. II, Paris, 1906); Императорская Академия Наук, «Об отмене стеснений малорусского печатного слова» (Спб., 1910); С. Ефремов, «Вне закона» («Рус. Бог.», 1905, I )  Б. Грінченко, «Тяжким шляхом» (Киев, 1906); С. Ефремов, «Бюрократическая утопия» («Рус. Бог», 1910, III); Б. Д. Грінченко, «На беспросветном пути» (Киев, 1912); L. Wasilewski, «Ukraina i sprawa  ukrainska» (Краков, год не указ.); «Украинский вопрос», составлено сотрудниками журнала «Украинская Жизнь» (Москва, 1915); «Украинский народ в его прошлом и настоящем» (вышли пока т. I и II, Птг., 1914—16). Кроме того, масса материалов, общих обзоров и отдельных монографий по истории украинской литературы разбросано по различным периодическим изданиям, в особенности же в журналах «Правда», «Зоря», «Жите и Слово», «Л.-Н. Вістник», «Записки Наукового Товариства ім. Шевченка», «Записки Наукового Товариства у Київі», «Основа», «Киевская Старина», «Украинская Жизнь» и др.

С. Ефремов.