Великобритания (Англия XVI века. Поворот к абсолютизму. - Установление англиканства. - Секуляризация монастырских имуществ)

IX. Англия XVI века. (Поворот к абсолютизму. - Установление англиканства. - Секуляризация монастырских имуществ).

XVI столетие в истории Англии, как и на протяжении всего континента Европы, ознаменовано двумя крупнейшими событиями внутренней жизни: ростом монархической власти, которому соответствует упадок сословного представительства, и постановкой вопроса о сохранении или упразднении единства католической церкви под главенством папы. Оба события, очевидно, вызваны общими всему Западу причинами; они многоразличны и, не стоя в прямой зависимости друг от друга, несомненно, сплетены между собой тесными нитями; ближайшими факторами обоих является упадок средневековой феодальной организации и рост знаний, сказавшийся в том возрождении наук и искусств, которое переживала в это столетие вся Европа. Укажем в самых общих, конечно, чертах на те логические последствия, которые вытекали, в частности для Англии, из встречи двух вышеуказанных факторов; но прежде всего, отметим различные стороны каждого.

Феодальный порядок построен был на договорном начале между наследственным правителем, его вассалами и подвассалами; сторонами в нем могли быть только люди свободного состояния, поэтому общественные низы, в частности все крепостное население, не были участником в этом договоре. Так как сословные камеры призваны были контролировать соблюдение сторонами их обоюдных обязательств - а крепостное крестьянство не было такою стороной - то ему и не пришлось участвовать в сословном представительстве. На протяжении всей Европы, если не считать некоторых мелких северогерманских княжеств, в одной только Швеции мы встречаемся с особой крестьянской камерой, что в свою очередь объясняется ранним исчезновением всяких следов несвободы и земельной крепости, по крайней мере, в северных провинциях королевства, в среде далекарлийского крестьянства.

К XVI веку крепостное право падает во многих государствах Европы и всего ранее, как мы видели, в Англии. Народные массы, тем не менее, остаются не представленными; все, происходящее в государстве, совершается без их ведома и согласия, а потому нередко к их прямому ущербу. Где земельная аристократия всего более призвана к власти, там она, естественно, несет в глазах народа и ближайшую ответственность за все нестроения в государстве; поэтому в Англии, как в стране, в которой земельные собственники столько же призваны были к управлению графствами, сколько и к участию в палате лордов и палате общин, не короля, а их призывают к ответу и за участившиеся случаи нарушения мира, и за обременение народа податями, и за узкосословный характер законодательства, проявлявшиеся в Англии с особой откровенностью в таких, например, областях, как регулирование цен на труд или право охоты. Масса населения перестает возлагать свои надежды на парламент, а этот упадок доверия и позволяет монархам отсрочивать его созыв на долгие и долгие годы.

Единственным препятствием к этому является частая нужда в деньгах; где казенные земли более или менее уцелели и государство ведет собственное хозяйство, там налоги являются лишь дополнением к доходу, доставляемому доменами. Где, как в Англии, земельные раздачи в пользу аристократии истощили земельный запас государства, там для правительства не безразлично, в каком смысле будет решен вопрос о стяжательстве или нестяжательстве духовенства и в частности о том, согласно ли с учением Христа сосредоточение в руках церквей и монастырей обширных земельных владений. А этот вопрос повсюду связан с другим, более общим, - об отпадении от Рима и вселенской церкви, с вопросом о реформации. Проведение последней развязывает руки правительству, дает ему возможность повернуть церковные земли на государственные нужды, восстановить растраченный им домениальный фонд. В данном вопросе наглядно сказывается связь между ростом абсолютизма и церковной реформой. Богатея на счет церкви, правительство легче обходится без той денежной помощи, той субсидии, которую парламент один вправе даровать ему в качестве представителя налогоплательщиков. Частью правительство распродает церковные имущества по сходной цене, благоприятствуя приобретению их новой, им создаваемой аристократией. Члены ее вербуются из среды зажиточной буржуазии, которая предъявляла спрос на землю и получила теперь возможность удовлетворить этот спрос на выгодных условиях, благодаря той искусственной мобилизации, какой подверглась значительная часть земельной собственности, ранее бывшая предметом обладания «мертвой руки» ввиду неотчуждаемости церковных имуществ. Благодаря реформации и наступившей с ней продаже церковных имуществ, правящие династии протестантских государств приобретают возможность вступить в выгодный обмен услугами со средним сословием. Они открывают ему доступ к недвижимой собственности; а так как обладание ею - благодаря имущественному цензу, принимающему в расчет одну недвижимую собственность - обеспечивает и участие в политической власти, то в лице членов буржуазии, призываемых к заведованию и городским хозяйством, и хозяйством государственным, протестантские правители создают себе благодарных союзников. Нет, поэтому, ничего мудреного в том, если монархи протестантских государств находят поддержку для своей власти и в тех тесных олигархических советах, к которым перешла руководящая роль в жизни города, и в тех уполномоченных, каких эти советы посылают в законодательные собрания страны, вербуя их каждый раз из собственной среды.

Сказанное, в частности, применимо и к Англии, где, как мы видели, к XV в. вполне определяется олигархический характер городского управления и вся власть переходит в руки так  называемых «тесных советов», составленных из гильдейской знати, выборных от старейших цехов. Эти «тесные советы» одни призваны к решению вопроса, кто будет представлять интересы города в парламенте. Так как многие города развились из поместий и лежат на землях феодальной аристократии или на бывших церковных, ныне перешедших в руки облагороженных семей буржуазии, то между городской олигархией и земельной аристократией вообще, всего же более новым дворянством, возникает тесная связь, позволяющая им совместно служить интересам не политически бесправного простого народа, а стремящегося к единовластию монарха.

Связь между ростом абсолютизма и торжеством реформации выпукло выступает в факте перенесения на глав протестантских государств вообще, и английских монархов в частности, того главенства и руководительства церковью, которое ранее признавалось за одним папой и редко созываемым «вселенским собором». Нигде на Западе цезарепапизм не существует в большой степени, чем в Англии, и нигде церковь не является, поэтому, такой опорой престола, оправдывая изречение короля Иакова I: «Без английского епископа не было бы и короля» («no bishop - no King»).

Но в росте абсолютизма на протяжении всего Запада, и в частности в Англии, немалую роль играет и потеря феодальным дворянством первенствующего значения в военном деле; эта потеря обусловлена, как мы видели, преобладающим значением, какое в сражениях приобретает легкая пехота над тяжелой конницей. Введение в войсках огнестрельного оружия еще более ослабляет значение феодальных ополчений и заставляет монархов, ведущих, подобно Генриху VIII или Елизавете, мировую политику, вверить наемным войскам решение на поле брани своих несогласий с соперниками.

Если прибавить, что войны Алой и Белой розы в значительной степени сократили число крупных аристократических родов, успевших сосредоточить в своих руках громадные по своим размерам земельные владения, и что у уцелевших династий отнята была законодательством Генриха VII возможность держать частные дружины, благодаря запрету так называемых «ливрей», то к числу причин, содействовавших упрочению монархической власти, прибавится в Англии и еще одна.

Но, разумеется, перечисленные причины далеко не исключают параллельного воздействия таких общих факторов, как расширение торгового обмена и образование замкнутых компаний для монопольного использования тех громадных источников быстрого обогащения, какие представляла торговля с Индией. Новый более дешевый морской путь, открывшийся для англичан вслед за голландцами, по мере роста английского военного и торгового флота, сделал возможным успешное соперничество и с Португалией, и с Испанией. Эксплуатация Индии монопольной компанией, в состав которой вошло наиболее богатое купечество, не могло не поощрять к устройству других подобных торговых компаний, также основанных на монополии. Одна ставила себе задачей использование сокровищ Вест-Индии; другая - преимуществ, признанных за английскими купцами правительством Московии, морской путь к которой открыт был при Елизавете Ченслером; третья, также построенная на корпоративном начале и получившая свою особую хартию, вела исключительный торг с Турцией; четвертая - с африканским побережьем; пятая основывала новые английские поселения в Мэриленде; шестая создавала колонии в Виргинии. Я не стану перечислять позднейших по времени, как возникших уже при Стюартах, например, тех, которыми положено было основание Пенсильвании и Каролине. Все эти торговые компании зависели в своих правах и преимуществах от королевской милости, а так как в состав их, рядом с дворянством, входило и наиболее зажиточное купечество, то правительство нашло в том и другом новый оплот своим стремлениям к упрочению независимой от парламента сильной администрации.

Торжество абсолютизма не сказалось в Англии временным или окончательным упразднением сословных представительных палат, как это имело место, например, в Испании и Франции. В истории Англии мы не можем указать ничего, напоминающего, хотя бы издали, то поражение городских ополчений в битве под Вильяларом (1520 г.), которое подготовило в Испании торжество абсолютизма Карла V; нам неизвестно также о столь продолжительном перерыве в деятельности парламента, как тот, какой представляют генеральные штаты, редко когда созывавшиеся во Франции уже в ХV веке, - особенно со времени установления постоянного налога (taille royale) для покрытия издержек по содержанию постоянной армии, что, как известно, случилось в царствование Карла VII, в 1439 г. Англия не имеет необходимости прибегать для обеспечения периодичности парламента к таким мероприятиям, как, например, германская Wahlcapitulation 1519 г., вызванная к жизни тем, что император часто медлил созывом рейхстага, почему коллегии курфюрстов и поручено было следить за тем, чтобы рейхстаг заседал, по крайней мере, раз в шесть лет. Еще менее можно говорить в Англии о приостановке парламента не на десятилетия только, но на целых 175 лет, как это было во Франции, где генеральные штаты, не подвергшись отмене, перестали созываться с 1614 по 1789 г. Мы встречаемся с парламентом при всех и каждом из правителей, принадлежащих к династии Тюдоров, но только заседает этот парламент недолго, и нередко на расстоянии десятилетий не производится новых выборов. Король многие дела законодательного характера решает единолично, с ведома и при участии своего Тайного совета, так что английские юристы считают возможным говорить о торжестве короля в совете над королем в парламенте, как выражающем собой переход конституционной монархии в монархию абсолютную. Смешение указа с законом, одновременно сказавшееся и во Франции, где место ордонансов, издаваемых вслед за сессией генеральных штатов, все чаще и чаще стали заступать эдикты короля и решения его королевского совета (arrets du Conseil), позволяет правительству Генриха VIII, Эдуарда VI и Елизаветы регулировать с помощью т. н. «королевских прокламаций», или «ordinances of the privy council» такие отношения, какие ранее могли быть нормируемы только законом.

Кульминационный пункт в развитии абсолютизма был достигнут в Англии в 1539 г., когда парламент довел свое раболепие перед Генрихом VIII до того, что путем статута принял следующее постановление: «отныне указы, изданные королем, с участием его совета, будут иметь ту же обязательную силу, что и законы». Такое правило удержано было в силе, впрочем, недолго: при Эдуарде VI в 1547 г. парламент объявляет, что решение, принятое восемью годами ранее, не может считаться закономерным прецедентом (legal precedent), т. е. устанавливающим обязательную практику и на будущее время.

Во все время правления Тюдоров, за исключением последних лет царствования Елизаветы, решающее влияние имеет Тайный совет и отдел его, известный под именем «Звездной Палаты». Нам необходимо, поэтому, хотя бы вкратце познакомиться с происхождением этого учреждения и с его историей в занимающий нас период. Тайный совет и в наши дни не отменен, но его собирают редко; назначение же в тайные советники считается почетным званием и дает право жене избранного именоваться «леди» (lady). В число тайных советников попадает много лиц выдающихся, благодаря чему в некоторых проектах реформы палаты лордов, как, например, в том, который задуман был историком Фриманом, рекомендовалось использовать членов Совета для введения в верхнюю палату людей поистине выдающихся своими знаниями и практической опытностью. Тайный совет, как целое, продолжает руководить делами тех колоний, которые не имеют парламентских учреждений или самостоятельного главного управления, каким для Индии, например, является т. н. «Indian Office». Все признаваемые за советом функции являются пережитками того далекого прошлого, когда он, по массе проходивших чрез него дел и влиянию на общий ход государственной политики, имел несомненно перевес над парламентом.

Мы встречаемся впервые, как уже было сказано, с упоминанием о Большом совете еще при королях норманнской династии; из него со временем развился парламент, но некоторые члены Большого совета, наиболее близкие к монарху, составили при нем постоянное коллегиальное учреждение под наименованием «обыкновенного совета» (consilium ordinarium). Этот совет, обособившийся от других частей «королевской курии» (Curia Regis), и есть тот, который впоследствии стал известен под именем «частного или тайного совета»; он был образован из лиц, нередко расходившихся в своих воззрениях на дела управления и потому не солидарных между собой. Этим объясняется, что его заседания нередко были бурными; королю иногда приходилось соглашаться с меньшинством, а иногда - принимать решения, одинаково несходные с теми, которые нашли себе сочувствие в большинстве и меньшинстве. Одной из интереснейших сторон истории парламента в период от 1295 г., которым открывается правильный созыв его, до 1640 г. является соперничество его с высшим правительственным учреждением - Тайным советом короля.

Не раз Тайный совет позволял себе законодательствовать по вопросам, которые по праву принадлежали ведению парламента. Не раз также король обязан был подчиняться упорным требованиям парламента и давал обещание, что он не будет делать того или другого «помимо согласия королевства и иначе, как к общей его пользе».

Это - буквальная формула, встречаемая в «том подтверждении хартий», которое издано было Эдуардом I. Короли из династии Плантагенетов были менее уступчивы по вопросу о законодательной власти короля; когда в 1390 г., «общинно» стали настаивать на том, чтобы после закрытия парламента канцлер и тайные советники не издавали указов, несогласных с земским правом, старинными обычаями страны и парламентскими статутами, Ричард II ответил им заявлением: «что было делаемо прежде, будет делаемо и впредь».

Одним из обвинений, возведенных на Ричарда, было то, что законы «лежат в груди короля и оповещаются его устами», другими словами, что он может изменять их и создавать новые по своему усмотрению при совещательной деятельности Совета. Вплоть до эпохи гражданских войн, поведших к республике и протекторату Кромвеля, общеобязательные нормы издавались Советом, другими словами, он конкурировал в этом отношении с парламентом. Только в правление королевы Анны окончательно было установлено, что Совет путем указов, или ordinances, не может создавать нового закона, а только придает силу уже существующим. Главное возражение против Совета было то, что члены его несли ответственность только пред королем; отсюда естественное желание парламента сделать Совет зависимым от себя.

При Тюдорах Совет получает особое влияние: при Генрихе VIII парламент в первый раз в течение шести, во второй раз - в течение семи лет совсем не созывается. Королева Елизавета созвала его 13 раз, но, как общее правило, парламент заседал только от двух недель до двух месяцев; за 45 лет ее правления он, в общем, был в сборе в течение 18-ти месяцев. Ввиду сказанного можно утверждать, что в течение всего царствования Тюдоров короли управляли страной при участии Совета. Парламент, по-видимому, мирился со своей ограниченной ролью; при Тюдорах нет попыток с его стороны подвергнуть ближайших советников короля тому обвинению или impeachment, какое направлено было с целью подчинить себе Совет, например, против Михаила де-ла-Поль в правление Ричарда II.

В состав Тайного совета входили люди больших дарований, во многом расходившиеся между собой, но сдерживаемые в известных границах одинаковой боязнью короля. Если их советы не были принимаемы, они соединяли свои усилия для проведения решений, на которых остановился монарх. Особенное значение получили нормы, подготовляемые Советом, с 1539 г., когда парламентом было признано, что «королевские прокламации» подлежат исполнению в той же степени, что и постановления парламента. Это постановление, как мы видели, не было оставлено в силе, но и после этого «прокламации», т. е. указы, издаваемые королем при участии Совета, продолжали регулировать почти все стороны народной жизни, начиная от костюма и стола, которые должны были, по мнению Совета, отвечать общественному положению каждого, и оканчивая мерами, направленными к поощрению торгового флота и образованию новых колоний.

Долгое время члены Совета не состояли членами парламента; но постепенно при Тюдорах они стали проходить на выборах в нижнюю палату и попадали, таким образом, в положение, позволявшее им служить как бы посредниками в сношениях между короной и «общинами».

При детях Генриха VIII стало обычным присутствие в нижней палате значительного числа членов совета; они не принимали в нем роли руководителей, но служили к усилению королевского влияния. При Генрихе же VIII сделана была попытка упрочить королевское влияние в верхней палате. Канцлер, казначей, лорд-хранитель частной печати и председатель Совета - в том случае, если они были пэрами королевства - должны были в торжественных процессиях выступать впереди всех других пэров, а королевский секретарь, раз он был епископом или бароном, иметь первое место в рядах всех прочих епископов и баронов.

Неправильна та точка зрения, которая приписывает Генриху VII создание, в качестве нового учреждения, «Звездной Палаты» для расследования и суда таких, например, дел, как вербование людей в свиту частных сеньоров (livery), подкуп присяжных, злоупотребления при составлении их списков и т. д. И гражданское, и уголовное правосудие могло быть отправляемо Советом короля, но гражданские тяжбы рано перешли в ведение суда казначейства, суда общих тяжб и канцлерского, и поэтому одна уголовная юрисдикция была удержана Советом и сосредоточилась в том отделении его, которое стало именоваться «Звездной Палатой». Долгое время думали, что это название получено было ей от того, что в зале, в котором она собиралась, потолок изображал звездное небо. В настоящее время предлагают и другое толкование, связывающее с традицией Соломонова храма и принесшими ее в Европу крестоносцами происхождение внешнего вида потолка «Звездной Палаты». Бэкон, в своей истории Генриха VII, говорит, что подобно тому, как канцлерский суд приобрел права римского претора, как высший суд «по совести», так точно Звездной Палате даровано было право вершить все уголовные дела, не требовавшие постановки смертных приговоров. Важнейшими делами, ей поручаемыми, были мятежи и, вообще, тяжкие и опасные нарушения общественного мира и спокойствия.

Если правление Тюдоров представляет своего рода политическую реакцию, отступление от тех конститционных порядков, которые сложились в средневековой Англии при Плантагенетах и Ланкастерах, то в отношении к общественному развитию Англии оно многими писателями, в числе их Фрудом, признается эпохой поступательного движения. Нельзя, конечно, согласиться с этим известным английским историком в том, что правление не только Елизаветы, но и Генриха VIII было своего рода золотым веком для низших слоев населения. В этом отношении, разумеется, справедлива критика, которой утверждения Фруда подверглись со стороны издателя архивного материала, касающегося царствования Генриха VIII, Брюэра. И все же приходится сказать, что никогда еще в английской жизни со времен Вильгельма I не поставлено было столько новых социальных проблем, как в XVI столетии, когда сразу поднята была речь и решен в утвердительном смысле вопрос об упразднении если не церковной вообще, то монастырской собственности и, рядом с ней, по роковой ошибке, собственности корпораций, которые, как гильдейские, например, имели с монастырями мало общего.

Связанный не с одним упразднением монастырей, но и с предписанным еще Генрихом VII обязательным роспуском частных свит, численный рост бездомных людей был еще ускорен продолжавшимся разложением средневековой надельной системы. Немудрено, если в Англии дороги покрылись бродячим людом, ищущим, но не находящим себе занятий. Бедность стала еще более возрастать с тех пор, как король, растратив доход, доставленный ему продажей монастырских имуществ, для поддержания внешних войн и блеска двора, не отступил перед мыслью стать самому фальшивомонетчиком и пустить в обращение новые фунты стерлингов и новые шиллинги с примесью в первых - одной шестой, а во вторых - двух третей меди. В Англии в это время впервые ставится вопрос о том, что делать с бродягами? Генрих VIII останавливается на плане преследовать их уголовными законами; Елизавета заменяет карательные меры благотворительными и возлагает призрение нищих на приходы. Приходское управление вскоре присоединяет к этим задачам и другие, например, заботу о содержании дорог. Местное самоуправление, завершаемое сверху созданием почетной должности начальника над милицией графств, лорда-лейтенанта, получает снизу свой фундамент в самоуправлении прихода с его старостами и надзирателями за бедными, вскоре восполняемым надзирателями за дорогами и т. д., и т. д. Все эти избираемые населением, индивидуальные органы власти действуют при участии коллегиальных советов, роль которых играют т. н. «открытые», т. е. собиравшиеся на церковной паперти, приходские собрания и более тесный совет частью выбираемых, частью назначаемых мировыми судьями лиц, которые вместе со священником прихода собираются в закрытом помещении, в ризнице, дающей свое название vestry и самому учреждению.

Отлив сельского населения в города в связи с переворотом, переживаемым деревней и сказывающимся, как мы увидим, в частичном упразднении системы открытых полей и мирского пользования, отчасти парализован законодательством Генриха и Елизаветы, принуждающим приходы противиться поселению пришельцев, материально необеспеченных, из страха, что они лягут бременем на приходскую казну и увеличат размер платимого приходом налога на нужды нищих (poorrate).

Рост городов, в особенности северных и юго-западных, развитие английского торгового оборота и перемещение центра обмена с Немецкого моря на Ла-Манш и океан, ввиду оживления оборотов с Индией, Вест-Индией и американским материком, сильное развитие колоний, которое, в связи с начавшимся преследованием передовых протестантских сект, уносит из Англии избыток ее свободных рук, - все это необходимо переносит интерес из области политической жизни в область общественных условий и социальных потрясений, вроде одно время победоносного мятежа Кета в восточных графствах или тех массовых стачек рабочих, которые ознаменовали царствование Елизаветы и побудили ее попытаться предупредить разрыв между капиталом и трудом с помощью нормирования правительственными учреждениями размера заработной платы. Поэтому в очерке Тюдоровской Англии, вслед за кратким перечнем важнейших событий, в числе которых реформация занимает центральное место, нам необходимо остановиться главным образом на общественном развитии страны в годы от 1500 по 1603.

В нашем очерке английской истории внешним событиям отводится небольшое число страниц; они интересуют автора лишь настолько, насколько отражаются на внутренней жизни страны. Вот почему мировая политика Генриха VIII, Марии Тюдор и Елизаветы может быть затронута здесь лишь со стороны ее результатов.

Первая половина царствования Генриха VIII почти всецело поглощена этой мировой политикой. Генрих вмешивается в борьбу папы Юлия II и образованной им «священной лиги» с целью парализовать дальнейшие успехи Франции на Апеннинском полуострове. Вековая соперница Англии не могла, конечно, не встретиться в этой борьбе с наследником притязаний Плантагенетов и Ланкастеров на обладание, по меньшей мере, портами на северном ее берегу. Генрих VIII, действительно, в 1513 году высаживается в Кале с 25 000 войска, наносит решительное поражение французской северной армии в сражении, известном под названием «битвы шпор» (в память о том, как быстро французская конница обратилась в бегство, показывая неприятелю свои шпоры) и овладевает городами Турнэ и Теруаном. Война оканчивается в 1514 г. тем, что Людовик XII откупается от Генриха деньгами и обещанием брака с его любимой сестрой Марией, обещанием, которое вскоре и было исполнено.

Французская война еще не успела закончиться, как мы видим Генриха VIII воюющим с шотландцами. Их король, Иаков IV, падает в одном из сражений, и на престол Шотландии вступает его малолетний сын, Иаков V, что, разумеется, требует установления регентства, в течение которого Англия не имеет основания ожидать новых нападений на свою северную границу со стороны беспокойного соседа. Политикой Генриха VIII в эту первую половину царствования руководит очень талантливый человек, Томас Уольси (Tomas Wolsey), сын мясника в Ипсвиче, избравший духовную карьеру и в 1515 г., будучи уже архиепископом Йоркским и канцлером королевства, получивший от папы кардинальскую красную шляпу. Вскоре затем он становится легатом римского двора в Англии. Ко времени, когда Уольси сделался руководителем английской политики, в Испании воцарился Карл V, а во Франции - Франциск I. С молодости оба монарха выступили соперниками; они продолжали оставаться ими и при замещении имперского стола. Выбор курфюрстов пал на Карла, и это обстоятельство, разумеется, только усилило враждебность к нему Франциска. В этом всю жизнь продолжавшемся соревновании каждой из сторон естественно было искать союзника в Генрихе, а в крайнем случае довольствоваться одним его нейтралитетом. Но весь предшествующий ход событий, вековые притязания норманнской и анжуйской династии на нормандское герцогство, на часть французских владений и одно время на самый престол Франции, предрешали вопрос, на чью сторону станет Генрих. Немудрено поэтому, если месяц спустя после дружеской встречи в 1520 г. близ Кале Генрих в Гравелине заключает тайный союз с Карлом, направляя его против Франции.

Вмешательство в мировую политику и предпринятые с этой целью войны необходимо должны были истощить те сокровища, какие Генриху VII удалось накопить; его сын принужден был обратиться к высокому обложению своих подданных. Так как трудно было рассчитывать на готовность парламента вотировать требуемые правительством субсидии, то король в течение ряда лет, от 1515 по 1523, и затем в 1527 и 1528 вовсе не созывает парламента, а это заставляет его прибегнуть к насильственным поборам и займам у наиболее зажиточных граждан; первые, как и ранее, именовались «добровольными приношениями» (benevolences). Население приписывало эти меры главному советнику короля, Уольси, заподазривало его в том, что часть денег затрачивалась им с целью подготовить свое избрание в папы, и относилось к нему с нескрываемым нерасположением.

Эпоха, о которой теперь идет речь, была свидетельницей реформационного движения Мартина Лютера; это движение могло встретить сочувствие в английском обществе, в котором еще Виклефом, как мы видели, положены были первые начала недружелюбного отношения к римской курии. Перевод Библии на английский язык открыл для незнакомых с латынью мирян возможность критики отдельных догматов вселенской церкви, между прочим, того, что в таинстве евхаристии хлеб и вино превращаются в тело и кровь Христовы.

Преследования, которым подверглись при Ланкастерах последователи Виклефа, на время остановили ход народной реформации. Но несомненные злоупотребления, вкравшиеся в ряды католического духовенства, честолюбивые замыслы, роскошь и распутство римского стола в эпоху, когда во главе его стоял или явный преступник, как Александр Борджиа, или такой воитель и политик, как Юлий II, или, наконец, такой артист в душе и слабый верой горячий ревнитель возрождения наук и искусств, как Лев X, снова оживили в широких кругах недовольство, по преимуществу высшим духовенством. Монастыри, размножившиеся в Англии в невероятном числе (их насчитывали в 1536 и 1537 г. 619), накопляли в своих руках не только громадные сокровища, но и обширные поместья. Не довольствуясь приношениями ежегодно притекающих масс странников-богомольцев, они обеспечивали себе добавочный доход тем, что причисляли церковные приходы в селах к числу тех, в которых отправление богослужения возлагалось на членов монашествующей братии. Не желая в то же время нести связанных с званием священника обязанностей, члены черного духовенства обыкновенно довольствовались назначением викариев с недостаточным образованием за малое вознаграждение; а такие лица, очевидно, не подготовлены были к проповеди и не пользовались нравственным влиянием на паству. Число абсентеистов в среде высшего духовенства возрастало все более и более: Уольси занимал одновременно три епископских стола и не показывался ни на одном из них; Фокс, епископ винчестерский, в течение 20 лет отсутствовал из своей епархии. Если торговля индульгенциями возмутила Мартина Лютера, то в Англии имелось достаточно причин недовольства, чтобы, и помимо этого факта, вызвать освободительное движение в среде церкви. Но Генрих VIII отнюдь не имел в виду сыграть роль Фридриха Саксонского. За свое правоверие, обнаруженное в книге, направленной против Лютера, он был награжден папой Львом X титулом «защитника веры». Таким образом, не под влиянием внутреннего убеждения или желания пойти навстречу сказавшемуся в народе запросу, а по причинам чисто личного характера Генрих VIII с 1527 г. вступает в распрю с папским столом, которая мало-помалу приводить его к разрыву с Римом, к сосредоточению в собственных руках главенства над церковью и к основанию новой церкви, - скорее церкви, чем религиозной секты, так как англиканство, по крайней мере, при Генрихе VIII, еще не подымало спора о догматах, сохраняло католические формы культа и только отказывало папе в признании его верховенства.

Ближайшим мотивом было желание Генриха развестись со своей супругой Екатериной Арагонской, которая была некрасива, старше его на много лет и имела в числе своих фрейлин очаровательную Анну Болейн, в которую влюбился пылкий король. Кроме любви, Генрихом VIII руководило еще желание иметь сына-наследника. От Екатерины же Арагонской у Генриха родилась только дочь, будущая королева Мария Жестокая. Предлогом к разводу король выдвинул следующее обстоятельство. Екатерина была вдовой его старшего брата Артура. Генрихом овладело сомнение в том, насколько закономерным может считаться брак с невесткой. Целая литература возникла вскоре по вопросу о том, согласно или несогласно с христианской моралью такое супружество и может ли считаться вступившая в него женщина законной женой, а рожденные от нее дети - законными детьми. Генрих VIII, разумеется, стал высказываться в отрицательном смысле; но папа ответил решительным отказом на его просьбу о непризнании его брака законным, так как не желал ссориться с императором Карлом. Завязавшиеся еще в 1527 г. переговоры кончились 2 года спустя требованием папы Климента VII, чтобы дело было перенесено на окончательное разбирательство в Рим. Генрих VIII ошибочно заподозрил своего канцлера Уольси в интригах, имевших последствием принятие такого решения; желая избавиться от него и в то же время сложить на его плечи недовольство, вызванное высокими поборами, он объявил, к немалому изумлению своего министра, что все, сделанное им в этом направлении, произошло без его ведома и согласия. Уольси был отставлен от должности, и против него начато было преследование за нарушение статута, запрещавшего ведение переговоров с Римом без королевского согласия. Обвинение это было тем более несправедливо, что назначение Уольси легатом в Англии не встретило ранее никакого противодействия со стороны Генриха. Кардиналу пришлось переселиться в архиепископию в Йорке, но Генрих VIII и здесь не оставил его в покое: год спустя против Уольси выдвинуто было новое обвинение в государственной измене, и только внезапная смерть, постигшая его на пути в Лондон, помешала дальнейшей мести его врагов, во главе которых стояла сама Анна Болейн и ее дядя, герцог Норфолкский.

Новые люди сменили теперь при Генрихе еще недавно всемогущего кардинала: открытый Уольси Томас Кромвель, человек низкого происхождения, пробившийся в люди благодаря уму и таланту, сделался советником короля по светским делам, а Томас Кранмер, уже затронутый идеями континентальных реформаторов, стал главным советником Генриха VIII в делах церковных. Сделавшись архиепископом Кентерберийским, он посоветовал передать в руки английского суда решение вопроса о разводе, сам принял участие в постановлении решения и высказался в желательном для короля смысле. Генрих поспешил вступить в брак с Анной Болейн, которая вскоре родила ему дочь Елизавету, объявленную законной наследницей престола в ущерб ее старшей сестре Марии. Король потребовал клятвы у своих подданных в признании ее прав.

Ее не решились принести канцлер королевства, Томас Мор (Thomas More), автор «Утопии», и Фишер, епископ рочестерский. Оба были казнены. Папа Павел III, заступивший место умершего Климента, 15 декабря 1538 г. объявил Генриха не только отлученным от церкви, но и лишенным престола. Возможность всякого поворота назад исчезла, и Генрих VIII поспешил извлечь все выгоды из нового положения, которое создано было для него разрывом с Римом. Духовенству повелено было обращаться впредь к королю, как к верховному главе церкви, с прибавкой: насколько это дозволяет закон Христов. А Генрих согласился простить церковным иерархам нарушение ими статута praemunire в факте признания архиепископа Уольси папским легатом, но, разумеется, не даром, а после уплаты ему церковной конвокацией 118 000 фунтов стерлингов.

Упразднение монастырей, сперва мелких, а затем и конфискация их собственности явилась ближайшим актом использования королем его положения главы и реформатора церкви. Этой секуляризации монастырских имуществ предшествовало расследование действительного положения монастырей, известное под названием «visitation», т. е. посещение их особой, назначенной королем следственной комиссией. Члены ее в 1535 г. представили опись имуществ монастырей; она была издана под названием «Valor ecclesiasticus» и обстоятельно изучена русским историком г. Савиным в его книге «Английская секуляризация». Эта работа выполнена была настолько полно и удачно, что профессор Виноградов счел нужным озаботиться переводом части ее на английский язык и включил ее в свои «оксфордские работы по социальной и правовой истории». На основании очень тщательного разбора обильного материала, заключающегося в этих документах, профессор Савин подвергает сомнению некоторые из установившихся взглядов на роль монастырей и на значение, какое имело их упразднение для общественных судеб страны. Лучшее из ранее напечатанных исследований о монастырской жизни Англии принадлежит иезуиту Гаске. Гаске представил английскую реформацию, как своего рода восстание богатых против бедных; она сделала первых зажиточнее прежнего и отняла у неимущих классов последнее, на что они могли рассчитывать, а именно материальную поддержку такого демократического института, каким были монастыри, считавшие будто бы свою собственность наследием бедных. Согласно Гаске, излагает русский исследователь, благодетельное влияние монастырей не ограничивалось одними делами призрения, число жителей, пользовавшихся их помощью, было, по меньшей мере, в 10 раз больше числа самих монахов; в своем благодушии монастыри довольствовались низкими рентами со своих наследственных арендаторов. Наличность монастыря была благодетельна для всей соседней округи, так как весь свой доход он тратил на месте, доставляя заработки соседним купцам и ремесленникам. Так как монастыри распространены были по всей стране, то их большой доход распределялся в среде всего населения королевства. Всему этому, разумеется, по мнению Гаске, положен был конец секуляризацией. Упразднение монастырей гибельно отразилось на народных массах и увеличило число пролетариев. До этого лица, державшие от монастырей землю, были защищены в размере своих рент вековечным обычаем; он исчез вслед за секуляризацией и оставил слабого беззащитным по отношению к тирании сильного. Земельные собственники, сменившие монахов, были люди бессердечные; они повысили ренты. Раньше монастырский доход шел в руки местного населения, теперь с тех же земель потекли ежегодно большие суммы в руки лондонского казначейства, а затем, после распродажи имения, - к жившим при дворе аристократам, приобретателям монастырских имуществ.

Против этого ходячего учения, многие стороны которого я не прочь разделить, А. Н. Савин направляет свою критику. Число лиц, живших на счет монастырей, пишет он, далеко не было так многочисленно, как думал Гаске, и они далеко не носили того плебейского характера, какой он им приписывает; на основании отчетов об упразднении монастырей, можно прийти к заключению, что число мирян, живших на счет монастырей, всего в 3-4 раза превышало число монахов. По приблизительному подсчету это число может быть выражено цифрой в 35 000 человек. В состав их входили не одни пауперы, но также чиновники и рабочие, которые легко могли найти занятие и после упразднения монастырей. Нельзя также сказать, что монастырский бюджет был обременен только тратами на низшие слои общества; многие монахи сами были джентльменами, часто принадлежали к лучшим семьям королевства; в монастырских школах обучались дети не одних бедных семей, но и джентльменов, а в школах для девочек, содержимых монастырями, можно было встретить, пожалуй, больше дочерей дворянских семей, чем из семей простонародья. Монастырское гостеприимство распространялось на все классы общества, а связанные с монастырской администрацией должности часто занимаемы были членами дворянства - рыцарями и даже пэрами королевства. Наконец, монастырские земли снимаемы были в аренду нередко джентльменами. Приписывать монахам только демократические симпатии было бы ошибочно; настоятели главных монастырей принимали участие в палате лордов, и, разумеется, считали себя весьма важными персонами; да и простые монахи жили с большим комфортом. В более бедных провинциальных монастырях число служителей и сельских рабочих было весьма ограничено, и ручной труд падал на самих монахов. Нищенствующие ордена, по всей вероятности, симпатизировали пролетариату, остальные же тянулись к высшим и средним классам (см. «English monastery on the eve of the dissolution», by Alexander Savine. Oxford, 1909; 263-297).

Все эти замечания могут быть справедливы и они все же не умаляют того общего впечатления, какое производит перемещение значительной¹) массы земельных имуществ из рук «мертвой руки» на рынок, на котором, разумеется, люди достаточные - среднее сословие сел и городов - необходимо должны были получить решающий голос в их приобретении.

¹) Сочинение г. Савина не позволяет нам сказать, как велика была эта масса и в каком отношении она стояла ко всей хозяйственно-утилизируемой земельной площади в королевстве. Он стремится только породить сомнение в точности ранее сделанных приблизительных оценок, а тем более категорических утверждений на этот счет самих современников секуляризации.

За невозможностью вывести из сочинения г. Савина определенное представление о размере церковных имуществ, мы поставлены в необходимость довольствоваться весьма, разумеется, приблизительными и спорными оценками современников или выводами позднейших историков и экономистов. Все они сводятся к тому, что не менее четверти хозяйственно-утилизируемых земель сосредоточилось в руках церкви, а монастырская собственность, разумеется, преобладала над собственностью отдельных храмов и приходов, так что приведенную оценку можно уменьшить разве на треть, не более; а если так, то мы вправе говорить о монастырских имуществах, как составлявших шестую или седьмую часть всей культивируемой площади.

Как видно из текста парламентских статутов и свидетельства современников секуляризации, правительство предполагало обратить полученные путем ее средства частью на усиление оборонительных средств страны, частью на дела общественного призрения и народного образования. Располагая палаты к утверждению проекта секуляризации, говорит г. Соколов в своей монографии «Реформация в Англии», правительство в 31-й год царствования Генриха VIII заявило и о своих намерениях. Из этого заявления мы узнаем, что имелось ввиду не обращать приобретенных имений в частную собственность, но обогатить ими государственное казначейство, дабы государство могло с успехом поддерживать свое достоинство во внешней политике, содержа с этой целью 40 тысяч хорошо вооруженных воинов и не беспокоя впредь подданных требованием субсидий, податей, займов и т. п. Из опасения, чтобы честь и достоинство государства не потерпели ущерба от упразднения 29 духовных лордов, король высказывал намерение восполнить эту убыль назначением достаточного числа лордов светских. В предисловии к биллю, внесенному Кромвелем в том же году на обсуждение английского парламента, биллю, задачей которого было предоставить королю право создания новых епархий, высказывалось желание, чтобы конфискованные у монастырей имущества пошли на поощрение народного образования, на содержание стипендиатов в университетах, на учреждение кафедр еврейского, греческого и латинского языков, на обеспечение престарелых слуг государства, на общественную благотворительность и т. п. В проповедях современников секуляризации, в их числе Томаса Левера, как и в сатирической литературе того времени, постоянно говорится, что ближайшей целью секуляризации выставлялась необходимость оказать помощь бедным, поддержать интересы образования и религиозной проповеди. «Имелось ввиду, - говорит Томас Левер в обращении к своей пастве от 2 февраля 1550 года, - что имущества, доход с которых затрачиваем был непроизводительно на совершение бесплодных религиозных церемоний или на сластолюбивое удовлетворение праздных животов, пойдут на покрытие государственных издержек и в частности на общественную благотворительность, на содержание публичных школ и на проповедь слова Божия» (Thomas Lever, «А fruitful sermon made in Paule′s churche at London», 2 fevr. A. 1550; Arber′s Reprint, p. 32). Упоминая в другом из своих поучений, произнесенном на этот раз в присутствии самого короля Эдуарда в 1551 году, о только что совершившейся конфискации гильдейской собственности, Левер снова говорит об интересах образования и о помощи бедным, как о тех целях, коим в глазах самого правительства должна была служить эта конфискация. Основание новых университетских коллегий, создание так  называемых grammar schools, или приходских школ, - вот что, по словам проповедника, имелось ввиду при отобрании в казну гильдейской собственности (Thommas Lever, «А sermon preached before the king», 1551, p. 81). «О Боже! - читаем мы в собрании эпиграмм Роберта Краули (ок. 1518-88), - какой незаменимый случай обеспечить интересы образования и оказать помощь бедным представила конфискация монастырской собственности! Земли и сокровища, приобретенные этим путем, могли бы доставить средства к приисканию добрых проповедников, которые удержали бы народ на правом пути. На получаемые от продажи суммы легко было бы прокормить многих и многих, ежедневно умирающих с голода» (Robert Crowley′s, «Epigrams on abbeys», стр. 7).

Употребление, сделанное на самом деле из конфискованной собственности, далеко не оправдало ни тех обещаний, какие на этот счет даны были правительством, ни тех надежд, какие в этом отношении возлагало на него общество. И немудрено; так как секуляризация не только в Англии, но и на континенте Европы, была, прежде всего, делом служилого сословия, отвечала его вековым стремлениям и, следовательно, должна была удовлетворить предъявляемому им запросу на землю. В этом отношении в Англии XVI в. имело место то же, что на расстоянии трех с лишним столетий, в 1789 г., повторилось во Франции, при распоряжении так называемыми «национальными» имуществами, первым источником которых была конфискация земель у церкви. По словам Авенеля, ни в речах, произносившихся по этому случаю в Учредительном собрании, ни в его декретах не было сказано ни слова в пользу безземельных. Никто не предложил организации народного кредита, с целью облегчить приобретение имуществ бедным. Не обращено было внимания даже на требование некоторых журналов, в том числе Moniteur, чтобы продажа производима была мелкими участками в 5 тысяч ливров. Единственной мерой, благоприятной интересам неимущих классов, было постановление, чтобы, в случае равенства условий, оказываемо было предпочтение продаж мелкими участками перед продажей имения в целом виде. «Национальные имущества» сделались поэтому добычей спекулянтов, лиц, уже владевших землей, нередко целых торговых компаний. И это случилось в то самое время, когда в литературе постоянно высказываемо было желание, чтобы бедные предпочтительно перед другими получили право на эту собственность (Н. И. Кареев, «Крестьяне во Франции XVIII века», стр. 479-80). Дело в том, что буржуазия, в интересах и силами которой произведен был французский переворот 89 г., в такой же степени домогалась доступа к конфискованным имуществам, в какой делало это английское джентри по отношению к секуляризованным имениям монастырей. Проектируемые реформы на практике получают то направление, какое дают им господствующие в обществе классовые интересы. А такими в Англии XVI века были интересы служилого сословия, как во Франции 89 г. интересы буржуазии.

Уже с самого начала легко было предугадать тот исход, какой будет иметь в Англии секуляризация монастырской собственности. В самый год производства этой последней ближайший ее виновник, Томас Кромвель, уже осажден письмами временщиков и придворных, в которых последние усиленно ходатайствуют о пожаловании или продаже им земель той или другой обители, инсинуируют против своих конкурентов и подкрепляют свои просьбы обещанием денежных и личных услуг.

По убеждениям современников, отчуждая монастырские земли членам служилого сословия, Генрих VIII и его ближайший советник Кромвель сознательно преследовали определенную политическую цель. В одной рукописи XVI в., хранящейся в числе тех, которые составляют богатую коллекцию Коттона в Британском музее, мы находим на этот счет следующие подробности. Кромвель, значится в ней, побудил короля раздать монастырские имущества в руки возможно большего числа лиц, с целью заинтересовать многих в деле секуляризации. Этим соображением объясняется наделение ими епископий и коллегий, продажа их дворянству, обмен их на старинные владения земельного джентри, наконец, возведение многих королевских служителей в дворянское звание, с правом покрывать связанные с их достоинством издержки доходом от уступленных им монастырских земель. (Three chapters of letters relating to the suppression of monasteries, ed. by Writh, Camden Soc., 1843, стр. 114).

Во всем этом политика английских секуляризаторов с успехом выдерживает сравнение с той, какую проводили по отношению к «национальным имуществам» деятели 89 г. Отчуждение конфискованных земель на правах полной собственности повело в Англии, как и во Франции, к одному и тому же результату. Оно сделало невозможным поворот к старому порядку. Между старым и новым порядком нерушимой стеной стали интересы только что созданных земельных собственников. Подобно тому, как во Франции реставрированным Бурбонам не приходит в голову занести руку на раз приобретенные буржуазией права на земли упраздненных монастырей, так точно, несмотря на реставрацию католицизма, Филипп и Мария не в состоянии были вернуть в Англии восстановленным ими аббатствам однажды конфискованную у них собственность. Итак, земельная политика Генриха VIII является в такой же мере условием сохранения созданного им порядка, в какой земельная политика национального собрания и конвента содействует упрочению социального переворота, вызванного во Франции революцией.

Настаивая на своем верховенстве в делах церкви и на праве обратить на пользу государства имущества «мертвой руки», Генрих VIII в то же время был противником начавшегося уже в его дни народного реформационного движения, подготовленного, как мы знаем, проповедью Виклефа и лоллардов и начавшего отражать на себе влияние мыслей, распространенных на континенте Европы Мартином Лютером, Кальвином и Цвингли. Он не позволял изменять догматов католической веры и в 1539 г. включил в текст принятого парламентом билля шесть статей, требовавших, чтобы все его подданные признавали и догмат превращения в тело и кровь Христовы хлеба и вина в таинстве евхаристии и обычай тайной исповеди у священников.

При нем начинается, таким образом, борьба светской власти одинаково с католиками и диссентерами, т. е. раскольниками. Но она принимает острый характер только тогда, когда осложняется поддержкой последователей этих вероучений лицами, навлекшими на себя королевскую немилость противодействием его капризным решениям в вопросах, связанных с тем или другим из заключаемых им браков. Когда кокетливая Анна Болейн была заподозрена Генрихом в измене, он не остановился перед мыслью о новом разводе и о признании незаконности прижитой им в браке с нею дочери Елизаветы, будущей королевы Англии. Кто оспаривал в этом отношении королевский приказ, тот признавался повинным в государственной измене. Анна Болейн была брошена в Тауэр, судима комиссией, в состав которой принудили войти ее собственного отца и дядю, и приговорена к смерти, а король немного времени спустя женился на Джен Сеймур (Jane Seymour), от которой получил, наконец, желанного наследника в лице принца Эдуарда; рождение его в 1537 г. стоило жизни его матери. Два года спустя Генрих вступил в новый брак, на этот раз с иностранной принцессой Анной Клевской; на таком браке настаивал и невесту выбрал Томас Кромвель, ближайший королевский советник и преемник Уольси. Он надеялся на сближение, благодаря такому браку, Генриха VIII с протестантскими князьями. Но когда эти надежды не оправдались, а прибывшая с континента Анна оказалась некрасивой и умственно ограниченной, король принудил ее удовольствоваться получением пенсии и постоянным пребыванием в красивой резиденции, устроенной для нее в Челси (Chelsea). С Томасом же Кромвелем, рекомендовавшим этот брак, расправа была короткая: Генрих VIII приказал задержать его, приписывая ему не только покровительство протестантам (распространением еретических книг и освобождением из тюрем лиц, не признававших шести статей), но и доступность подкупу; это последнее обвинение не лишено было основания, так как талантливый государственный деятель был сребролюбив и пользовался заслуженной репутацией взяточника. Католики ненавидели его, признавая главным виновником всех преследований, и поэтому с радостью услышали о его казни. Ближайший брак короля с Екатериной Гоуард (двоюродной сестрой Анны Болейн), которую подозревали в склонности к католицизму, одно время оживил их надежды, но брак этот, заключенный в 1540 г., длился недолго; Екатерина Гоуард вскоре была обвинена в неверности и казнена, а Генрих вновь вступил в брак, на этот раз с вдовой, Екатериной Парр, которая нянчила его в последние годы жизни, но сама едва не подверглась той же участи, что и предшествовавшие ей жены: король заподозрил ее в склонности к протестантизму, и она только благодаря его кончине избавилась от преследования. Последние 12 лет царствования Генриха VIII не могут быть признаны особенно счастливыми; ему пришлось подавлять с обычной суровостью действительные или мнимые заговоры: в Ирландии - восстание, во главе которого стоял род Фицджеральдов (Fitzgerald), самая могущественная из англо-ирландских семей; в северной Англии, где монахи пользовались широким авторитетом, в их пользу возникло движение, в котором приняло участие до 30 000 человек, намеревавшихся подать петицию королю в пользу его примирения с папой, восстановления монастырей и отставки нечестивых советников и еретиков-епископов (Pilgrimage of Grace). Восстание кончилось тем, что король поручил герцогу Норфолку, нерасположение которого к протестантизму хорошо было известно, вступить в переговоры с мятежниками и обещать им прощение. Когда, заручившись этими обещаниями, мятежники разошлись по домам, король с собранным им войском отправился в графство Йорк для их усмирения. Северяне выступили против него с оружием в руках и были разбиты наголову; их вожаков, в числе которых были и монастырские настоятели, Генрих VIII приказал безжалостно повесить.

С каждым годом король обнаруживал все большую и большую жестокость по отношению к своим политическим противникам. Заподозрив католиков в желании произвести династический переворот в пользу отдаленных потомков короля Эдуарда IV из Йоркской династии, он распорядился казнью этих мнимых претендентов, повинных самое большее в неосторожных разговорах. Боясь роста протестантизма, Генрих VIII счел нужным еще в 1536 г. изложить догматы веры, от которых не дозволялось уклоняться его подданным; но при этом им самим было объявлено, что всякие доктрины и обряды, не основанные на авторитете Библии, должны быть признаны суевериями и заблуждениями. Таким образом, раскрыта была дверь для свободного толкования, а распоряжение Генриха VIII, чтобы в каждом храме помещен был английский перевод Библии, сделанный Вильямом Тиндалем, ревностным протестантом, сожженным императором Карлом V, содействуя распространению в массах Священного писания, послужило к развитию в народе религиозных сект, вскоре признанных еретическими.

Военные предприятия Генриха доставили Англии, с одной стороны, возможность положить начало действительному завоеванию Ирландии, законченному при Елизавете, а с другой - приобрести на северном берегу Франции город и порт Булонь, после нового столкновения с Франциском I, который замышлял высадку в Англии, но успел овладеть - да и то на короткий срок - одним островом Уайтом. Военные успехи обошлись Генриху VIII дорого в буквальном смысле этого слова, и, чтобы покрыть недочеты своей казны, он решился пустить в обращение фальшивую монету с большой примесью меди. Иностранные купцы отказались брать ее, цены на товары возросли, жизнь стала дороже, и бедность еще более распространилась в массах. Король решился бороться с ней жестокими мерами; он приказал клеймить способных к работе нищих, отдавать их на два года в крепостную зависимость всякому желающему воспользоваться их услугами, а при новых попытках раз осужденных жить подаянием казнить их повешением. Нравы в это время были жестоки, несмотря на придворный лоск и рыцарскую вежливость. Возрождение наук и искусств, совпадающее с веком Генриха VIII, далеко не повлияло еще на развитие гуманности и сострадания к людям, обойденным судьбой.

Генрих VIII умер, оставив малолетнего сына на попечении совета из 16-ти членов, во главе которого, с титулом протектора королевства и личности короля, стал Гертфорд, герцог Сомерсетский. Он был протестантом в душе и не прочь поэтому содействовать завершению английской реформации. Им отменена католическая месса и предписано совершение всех обрядов на английском языке; им же введен в употребление в 1548 г. первый молитвенник для пользования при литургии других требах (first Common - Prayer - Book). Ближайшее участие в составлении этой книги принял епископ Кранмер; его литературный талант, способность удачного подбора слов и выражений сказалась в передаче звучной речью изложенных в требнике молитвословий. Более резкий оборот, приданный в эпоху регентства английской реформации, сказался в грубом истреблении церковных украшений и церковной утвари, а также икон.

Сомерсет озабочен был мыслью о соединении Англии с Шотландией и с этой целью вошел в переговоры о заключении брака между юношей-королем и Марией Стюарт, которой в это время было не более пяти лет; но шотландцы, не желавшие распространения на их страну английского владычества и перемены религии, отправили молодую королеву во Францию, где король Генрих II обручил ее с дофином, будущим королем Франциском II. Загоревшаяся вскоре затем война с Францией завершилась потерей Булони, единственного территориального приобретения, сделанного Генрихом VIII на континенте Европы. К этой неудаче присоединились новые: собственный брат Сомерсета, Сеймур, вступил в заговор против него с целью посадить на престол дочь Анны Болейн, Елизавету; заговор был раскрыт, и Сеймур был казнен. В 1548 и 1549 гг. протектору пришлось считаться с двумя новыми мятежами: один вспыхнул на западе Англии, в Девоншире, и направляем был католиками, требовавшими возвращения к прежней мессе и подавления реформации, другой же имел социальную подкладку и охватил собой восточные графства, Норфолк и Сёффольк, в которых быстрое развитие овцеводства сказалось усиленным огораживанием открытых полей и сносом крестьянских усадеб. Глава восстания, Кет, разбил посланного для его усмирения маркиза Норсгэмптона и взял штурмом Норвич; его движение по направлению к столице было остановлено одним из членов Совета Дедлей, графом Уорриком; Кет был взят и повешен.

После этих неудач Сомерсет пошел навстречу своим врагам, уже готовым отнять у него звание протектора, и сам отказался от власти. Его некоторое время продержали в государственной крепости, в Тауэре, а затем снова включили в состав Верховного совета. Место его занял счастливый победитель крестьянского восстания, Уоррик. Он был сторонник протестантизма в той форме, какая дана была ему на континенте Европы; это отразилось на содержании второй книги английского требника, вышедшей во время его протектората, и на назначении на места епископов ревностных сторонников реформы. Предвидя возможность смерти в молодом возрасте болезненного и даровитого юноши, которому досталось наследие Генриха VIII, Уоррик задумал обеспечить, вероятно, столько же собственное положение, сколько и успех английской реформации, передачей престола на случай кончины короля не одной из дочерей Генриха VIII, признанных незаконными самим Генрихом, а отдаленной его родственнице, внучке принцессы Марии, любимой сестры Генриха. Имя ее было Жанна Грей. Протектор пожелал связать ее судьбу с судьбой собственного сына и заключил между ними брак. На смертном одре Эдуард VI распорядился в духовном завещании о передаче престола обвенчанной с сыном протектора Жанне. Уоррик, принявший титул герцога Нортумберлендского, озаботился устранением единственного казавшегося ему препятствия к его честолюбивым намерениям и выдвинул против герцога Сомерсета обвинение в государственной измене. Судьи вынесли смертный приговор, и Сомерсет был казнен к великому негодованию народа; оно сказалось вскоре в решительном нежелании признать королевой Жанну Грей. Так как сторонникам протектора не удалось овладеть принцессой Марией, и она успела бежать в восточные графства, готовые провозгласить ее королевой, то исходом всего этого темного дела было то, что, едва протектор удалился из Лондона с целью подавить восстание восточных графств, как в столице вспыхнул мятеж, и она передалась сторонникам Марии. После этого войска покинули протектора, и он принужден был сдаться графу Арунделю. Его предали суду по обвинению в государственной измене и, хотя из желания спасти жизнь он объявил себя католиком, его все-таки казнили. Ту же судьбу разделила с ним и несчастная Жанна, но только не сразу, а после того, как в ее пользу, но, по-видимому, без ее ведома, начато было восстание, известное в истории под именем мятежа Уайата (Wyat), молодого рыцаря из Кента. Восстание это, на самом деле, преследовало иные цели, а именно возведение на престол Елизаветы; одно время оно грозило сделаться успешным, и Уайат со своими 10 000-ми уже смело направился к Лондону, но Марии, находившейся в это время в столице, удалось хитростью и обещаниями вступить в переговоры, удержать его на несколько дней от вступления в столицу. Этим временем она воспользовалась для сбора ополчения. Около Тэмпльбара, адвокатской коллегии, предводитель восстания был взят в плен. Мария жестоко расправилась со всеми действительными и мнимыми руководителями и подстрекателями заговорщиков. 80 человек кончили жизнь на виселице; в числе их погибла и Жанна Грей со своим мужем. Ее судьбу разделила бы и принцесса Елизавета, если бы против нее можно было представить какие-либо улики.

Мария вступила на престол, испытав гонения и преследования, начало которым было положено еще в тот день, когда ее отец, расторгнув брак с Екатериной Арагонской, признал незаконной прижитую в этом супружестве дочь. Подобно своей матери и всей испанской родне, она была ревностной католичкой, искренно ненавидевшей ближайших советников отца и брата и находившей утешение в одной только преданности той вере, в которой она была рождена, и в восторженном отношении к тем, кто, подобно наследнику испанского престола, Филиппу, слыл за ревнителя правоверия. Карл V вознамерился использовать восшествие на престол католической принцессы; не отступая перед тем, что Марии было 36 лет, и что она 12-ю годами была старше Филиппа, он решился обеспечить интересы своего королевства и своего дома женитьбой сына на королеве Англии. Когда Филипп для вступления в брак прибыл в Лондон, он нашел свою будущую супругу занятой кровавой расправой с врагами ее веры, оказавшимися одновременно ее собственными врагами. Некоторым протестантским епископам удалось бежать и тем укрыться от преследований; всем священникам, вступившим в брак, стали грозить лишением их церковных бенефиций; в церквах приказано было снова служить латинскую обедню. Мария открыто заявила о своей готовности признать верховенство папы и восстановить монастыри в их прежних владениях, что, разумеется, повергло в ужас лиц, приобретших их имущества в дар или за деньги. Когда в 1554 г. произведены были выборы депутатов от графств и городов, при сильном давлении правительства, и собрался в июле новый парламент, он высказался в пользу примирения с Римом и признания, что папа - глава английской церкви. Папским легатом прибыл долгое время живший в изгнании английский кардинал Реджинальд Поль, по рождению принадлежавший к Йоркскому дому. Вскоре после его возвращения восстановлен был в силе статут Генриха IV о сожжении еретиков, и началась расправа. Мария вела ее так безжалостно, что ее молодой супруг Филипп сам счел нужным рекомендовать ей больше сдержанности и такта, но, разумеется, тщетно. Не находя никаких прелестей в своей зрелой супруге, болезненной, истеричной и крайне ревнивой, он поспешил вернуться в Испанию, где Карл V вскоре отказался в его пользу от престола. Марии не суждено было увидеть его снова, и осталось только продолжать дело «спасения собственной души» ревностной расправой с еретиками: их стали жечь на костре, отправляя на тот свет приблизительно по 10 человек в месяц; в числе казненных оказалось и немало епископов, в том числе Латимер от Ворчестера и Ридлей от Лондона. «Держите себя мужественно», таков был совет, данный Латимером своему товарищу в несчастии, «помните, что мы зажигаем сегодня в Англии светильник, который с Божьей помощью никогда не померкнет!» Народ приветствовал преследуемых, как мучеников, придавал Марии то имя, под которым она перешла в историю, - имя «Жестокой». В числе сожженных ею был знаменитый преемник кардинала Уольси, одновременно советник и ближайший исполнитель всех церковных мероприятий Генриха VIII, архиепископ Кранмер. Одно время, чтобы избавиться от смерти, он готов был вернуться в лоно католицизма; но в решительную минуту он отказался исполнить свое обещание, вынужденное у него пыткой, и, прежде чем взойти на костер, сам протянул к огню свою правую руку, как бы карая ее за готовность подписать акт отречения. Последние минуты королевы Марии омрачены были известием, что город Кале, остававшийся в руках англичан с 1347 г., сдался герцогу Гизу, начальнику французской армии, действовавшей на севере. Это известие потрясло королеву и ускорило ее конец. «После моей кончины вы найдете имя Кале написанным на моем сердце», говорила она окружавшим ее постель приближенным. Через три дня после ее кончины, в ноябре 1558 г., сошел в могилу и ее советник, кардинал Поль.

Англия с чувством глубокого удовлетворения приветствовала вступление на престол королевы Елизаветы, дочери Анны Болейн. Еще во время болезни Марии, двор Елизаветы в Гатфильде стал привлекать к себе все, что было выдающегося в Англии, в том числе и Вильяма Сесиля, бывшего секретаря протектора Сомерсета, избежавшего преследований только благодаря внешнему подчинению католицизму. Испанский посол доводил до сведения Филиппа во время последних дней царствования Марии и после личного посещения Елизаветы, что Сесиль, бывший секретарь короля Эдуарда, будет секретарем и новой королевы. Он имеет, продолжал посол, репутацию добродетельного и умного человека, хотя и еретик. Сесиль, можно сказать, был одним из выразителей той слагавшейся партии политиков, которая, допуская свободу внутреннего суждения, считала нужным, в интересах мира и спокойствия государства, внешним образом признавать господствующую в нем церковь и придерживаться ее культа. При частой смене религий, в связи с переменой в лице правителей, людям, не обладавшим особенно сильным религиозным чувством, оставалось только высказывать учение, в скором времени сделавшееся ходячим, что всякое государство имеет право самостоятельно решать, какова будет вера его подданных, и что такой государственной религией должна быть религия государя. Но люди такого образа мыслей, ставившие спокойствие и целость государства выше требований собственной совести, настаивали на необходимости одного чисто внешнего подчинения. Сесиль полагал, что для общественного порядка необходимо, чтобы никто не имел права служить Богу иначе, чем в тех формах, в каких служит ему вся нация, и что всякий подданный должен присутствовать при национальном богослужении. В этом отношении взгляды Сесиля не расходились с настроением молодой королевы. Историк Грин говорит о ней: «она не лишена была религиозных запросов; в минуты опасности, ища от нее спасения, она серьезно уповала на Божественный Промысел, оказывающий покровительство как ей самой, так и ее стране. Но она была почти совершенно лишена духовных эмоций. В то время, когда теологические споры овладевали совершенно интересами выдающихся людей, Елизавета оставалась равнодушной к ним; она скорее воспиталась в идеях итальянского возрождения, чем в идеях реформации. Ее ум совершенно не был занят теми проблемами, над решением которых мучились ее современники; для Елизаветы они были не только непонятны, но даже несколько смешны: она питала равное презрение и к суеверию католиков, и к ханжеству протестантов».

Тотчас же по ее восшествию на престол религиозные преследования прекратились. Во все время ее долгого царствования, кроме нескольких анабаптистов, которых обвиняли - по всей вероятности, неверно - в хуле на Бога и в посягательстве на права монарха, ни один еретик не был возведен на костер. Елизавета не хотела слышать о преследовании людей за одни их убеждения. От ее имени Сесиль считал себя вправе утверждать, что любой англичанин имел полную свободу веры. Но эта свобода не означала права открытого исповедания ее внешним культом. Даруя своим подданным свободу совести, Елизавета требовала от них внешнего признания установленной религии.

Призвав в свой совет Сесиля и его родственника, сэра Фрэнсиса Бэкона, будущего автора книги «Novum organum» и родоначальника эмпирической философии, Елизавета не произвела других перемен в персонале государственных сановников; не потребовала она и отмены католической мессы, которую посещала во все время правления своей сестры; едва протестанты, пользуясь терпимостью, стали в своих проповедях оскорблять католических священников, как королева поспешила издать указ, воспрещавший произнесение проповедей без предварительного разрешения. Но королева в то же время дозволила читать в храме молитву Господню, Символ веры и заповеди на английском языке. В королевский указ, т. н. «прокламацию», были включены слова, что существующие формы богослужения должны быть сохранены до тех пор, пока на этот счет не последует совещания королевы с парламентом. «Я намерена поступать», - говорила она, - «так, как поступал мой отец», и в этом многие видели, что она не пойдет так далеко в уступках протестантизму, как это сделано было в эпоху протектората Сомерсета и Нортумберленда. Филипп Испанский не отчаивался в сохранении в Англии католицизма и, так как ему необходим был союз с ней в борьбе с Францией, благодаря браку дофина с Марией Стюарт подчинившей своему влиянию и Шотландию, то он решился предложить свою руку и молодой королеве, напоминая ей, что он был ее защитником при прежнем царствовании, и убеждая ее в том, что ему она обязана и своим престолом. Но на это Елизавета, и не без основания, отвечала, что престолом она обязана, любви своего народа.

Елизавета не пошла на предложенный брак; она знала, какое нерасположение питают ее подданные к испанскому вмешательству в английские дела, и не намерена была сделать из Англии орудие честолюбивых замыслов Филиппа. Но в то же время она стремилась избежать разрыва и с Испанией, и с папским столом, пока не будет заключен мирный договор с Францией. Когда же последовало соглашение с ней в Като-Камбрези, и Елизавета оставила Кале в руках французов за сумму в 500 000 франков, правительство пошло более смело на восстановление англиканства. Побудительной причиной к этому явилась решительная несговорчивость папы Павла IV. Он пришел в ярость, едва узнал о воцарении Елизаветы, так как оно было несогласно с решением папы и его суда, признавшим ее незаконнорожденной, а, главное, противоречило интересам римской курии, относившейся благоприятно к притязаниям Марии Стюарт на английский престол, в силу наследования его в прямой линии от дочери Генриха VII. Павла IV враждебно расположили к Елизавете и настояния французов, и нежелание молодой королевы возвратить монастырям земли, конфискованные у них Генрихом VIII. Ввиду несговорчивости папского стола, Елизавета решила положиться на парламент, который в январе 1559 г. признал законность ее рождения и права на престол. Дальнейшим логическим шагом было отвергнуть верховенство папы, вопреки решению церковной конвокации, а это, разумеется, влекло за собой внесение в парламент билля о восстановлении супрематства королевы, который встретил, однако, дружную оппозицию епископов в палате лордов. Далее этого королева пойти не пожелала, да и едва ли могла желать, так как протестанты далеко не составляли большинства в ее парламенте, а только наиболее энергичную партию страны. Одну уступку она должна была, однако, сделать им: католическая месса в их представлении сливалась с памятью о кострах Марии Жестокой. Они требовали возвращения к требнику, по меньшей мере, Генриха VIII, и королева пошла на это, но под условием исключить из той редакции, какая принята была в царствование Эдуарда, все то, что казалось ей идущим слишком далеко в духе протестантства. С такими поправками требник был не более, как передачей на английском языке старинной католической литургии; сами католики извиняли свое пользование им перед папским престолом тем, что в нем отсутствовало ложное учение. Изложенные в нем молитвы - молитвы католической церкви с одним упущением всякого обращения к заступничеству святых. «Акт единоверия» (act of uniformity) потребовал от духовенства, под страхом лишения сана, употребления новой, третьей, редакции требника при богослужении. Эти перемены, разумеется, вызвали недовольство в высшем духовенстве. Королева ответила на него отставкой некоторых иерархов; но она более милостиво отнеслась к противодействию низшего духовенства. В лице Матвея Паркера, сделанного ею архиепископом Кентерберийским, Елизавета нашла умеренного и умелого помощника, спокойно переносившего даже некоторые капризные выходки самой правительницы, по-видимому, недружелюбно относившейся к отмене безбрачия духовенства и потому в лицо заявлявшей жене архиепископа, что она затрудняется, как назвать ее: «мадам» (замужняя женщина) или «mistress» (сожительница).

К счастью Англии, все эти смелые шаги в сторону восстановления англиканства не вызвали открытого разрыва с Испанией. «В наших интересах», - говорил один из министров Филиппа, - «заботиться об Англии», очевидно, из опасения усилить положение Франции, стремящейся подчинить своей политике Шотландию и предъявить затем права Марии Стюарт на английский престол.

В первые годы своего царствования королева приобрела большую популярность благодаря тому, что внутренний и внешний мир королевства был обеспечен, восстановлена звонкая монета хорошего чекана, и тем оживлена торговля с иностранцами. Однако, со второго десятилетия царствования начинаются осложнения из-за Шотландии. После кончины молодого французского короля Франциска II, мужа Марии Стюарт, и возвращения последней на родину в 1561 г., вспыхнули несогласия между католическим двором и шотландской знатью, склонной к принятию пресвитерианства, т. е. учения Кальвина. Эти несогласия обострились благодаря личному роману вдовствующей королевы, которая сперва вышла замуж за своего двоюродного брата Дарнлэ (Darnley), а затем, недовольная его поведением, приняла участие в убийстве его Босвеллем, в которого влюбилась настолько, что готова была сделаться его женой. Последствием всего этого было лишение ее престола и назначение регентства при малолетнем ее наследнике и сыне, Иакове VI. Марии осталось только бежать в Англию; она, по-видимому, намеревалась этим путем проехать во Францию. Так как Елизавета могла опасаться поддержки Францией прежних притязаний Марии Стюарт на английский престол и в то же время не желала выдать ее шотландцам, то беглой королеве даровано было почетное заточение. Но в неволе Мария сделалась реальной опасностью для Елизаветы, потому что все попытки католиков низвергнуть ненавистное им правление протестантки теперь неизменно ставили в центре интриг Марию. В октябре и ноябре 1569 г. в северной Англии вспыхнуло восстание. Во главе его стал герцог Норфолк, которому Мария обещала свою руку. Поддержку ему оказали северные аристократические семьи Перси (Percy) и Нёвилль (Neville), задавшиеся мыслью освободить Марию. Заговор не удался; мятежные графы бежали: один в Шотландию, другой - в Испанию. Норфолк попал на короткое время в тюрьму; в положении же Марии Стюарт не последовало никакого ухудшения. Один только папа Пий V отозвался на события отлучением Елизаветы от церкви и передачей прав на английский престол Марии Стюарт. Это сделано было римским двором в 1570 г. и имело ближайшим последствием новый заговор, в котором снова принимает участие герцог Норфолкский, действующий и на этот раз при помощи итальянского банкира Ридольфи, агента испанского короля Филиппа. Сесиль своевременно открыл заговор; Норфолк был казнен, но Елизавета снова пощадила ту, в чью пользу предпринят был заговор, и даже не приняла никаких мер против Испании, - так дорого было ей сохранение мира. Она боялась превратностей войны и не любила рисковать деньгами. Потребовались такие чрезвычайные события, как Варфоломеевская ночь и вызванная герцогом Альбой революция в Нидерландах, чтобы Елизавета решилась оказать помощь иноземным протестантам, не ограничиваясь лишь предоставлением им гостеприимства в самой Англии.

Войнами, происходившими на континенте, Англия сумела воспользоваться, как нейтральная держава, для расширения своих торговых оборотов. В руки английских торговцев переходит вывоз шерсти, ранее производившийся на ганзейских судах; английские корабли появляются не только во французских и голландских портах, но и на Балтийском и Средиземном морях; они пускаются даже в отдаленные странствия по Северному океану, открывают морской путь в Россию и завязывают с ней торговые сношения.

Не случайностью объясняется то, что королева Елизавета более помогала протестантам на море, чем на суше; она никогда не теряла из виду интересов Англии и предвидела ее будущее величие на морях. Уничтожить преграды, которые испанский флот ставил свободе плавания на Средиземном ли море или на океане, прямо входило в расчеты королевы, заботливо относившейся к интересам торговли и создаваемых ею колониальных компаний. Она не жалела, поэтому, денег на отдаленные и отважные морские походы Гаукинса (Hawkins), Дрэка (Drake) или Фробишера (Frobisher). Сэр Джон Гаукинс справедливо признается пионером английской торговли в Америке; но для этого ему постоянно приходилось вступать в сражения с испанскими судами. Еще более его известный Френсис Дрейк обогнул в 1577 г. мыс Горн, проехал со своими судами вдоль берегов Чили и Перу и овладел по дороге испанскими судами, которые везли из Лимы 500 000 фунтов американского золота. Оттуда он прошел с захваченными сокровищами мимо мыса Доброй Надежды и совершил, таким образом, первое кругосветное плавание. Что касается до Фробишера, то он открыл со своими судами Лабрадор и устье Гудзона.

Пока совершались эти события, мировое значение которых понятно каждому, католики Англии и континента готовили соединенное нападение на Англию в 1583 г., причем в их намерения, как и прежде, входило освободить Марию и убить Елизавету. Так как в этих заговорах можно было открыть влияние Испании, то в 1584 г. Елизавета сочла нужным отпустить испанского посланника и начать военные действия, поручив графу Лейчестерскому с отрядом в 7 000 человек отплыть в Голландию для поддержания интересов сражавшихся за свою веру и независимость протестантских Нидерландов. Поход этот не был удачным, но действия, предпринятые англичанами против испанского флота, завершились разгромом северной испанской гавани Виго и удачными осадами Сант-Яго и Картахены на испанском берегу и Сан-Доминго в Вест-Индии.

Испания отвечала на эти действия поддержкой заговоров, направленных к освобождению Марии Стюарт. В последнем из них принял участие Бебингтон, помещик из графства Дерби. Поощряемый иезуитами, он решился убить Елизавету; но заговор был вовремя раскрыт; Бебингтон и его сообщники были казнены, и был назначен суд над самой Марией. 25 октября 1586 г. ей был вынесен приговор, признававший ее виновной в поддержке всех восстаний, в поощрении мысли о высадке испанцев и в одобрении замыслов Бебингтона на жизнь королевы. В феврале 1587 г. последовала казнь Марии Стюарт. Еще из своего заточения она передала свои права на Англию Филиппу Испанскому. Последний решился их осуществить и отправил в Англию флотилию, т. н. «Непобедимую армаду», под предводительством герцога Медина Сидониа. Она должна была соединиться с испанским флотом Нидерландов, во главе которого стал герцог Пармский.

Но этому не суждено было осуществиться. Английский флот, более численный, но не располагавший такими большими судами, как испанский, не давая открытого сражения, стал нападать на испанские галеоны с двух сторон. Истребляя те, которые отставали в плавании, он в значительной степени уменьшил число судов, поставленных под команду испанского адмирала. В ночь с 8-го на 9-ое августа англичане напали затем на Непобедимую армаду, которая, убегая от преследований, ушла из Ла-Манша в Немецкое море. Но здесь буря рассеяла испанские суда: одни прибиты были к голландскому берегу, другие ушли на север и принуждены были обогнуть Шотландию. Большинство испанских судов на обратном пути разбилось об утесы островов Оркней и Гебридских; из 130-ти всего 53 достигли испанского берега и вошли в гавань Виго. Поражение Непобедимой армады сделало Англию на долгие годы владычицей над морями. Она воспользовалась новым для нее положением, чтобы, продолжая войну с Испанией на море, в то же время положить основание колониям в Ньюфаундленде и Виргинии. Во главе обоих предприятий стал знаменитый Уольтер Роли (Walter Raleigh). Успешная колонизация американской территории, названной в честь королевы-девственницы Виргинией, обогатила европейский обиход двумя новыми продуктами: табаком и картофелем.

Царствование Елизаветы ознаменовано упрочением английского владычества в Ирландии. Страна эта была главным очагом католической агитации против королевы; посланный в нее папский легат Николай Сэндёрс стоял во главе этой агитации и поддерживал кельтические кланы в их стремлении изгнать англичан с острова. Папа в 1580 г. послал в помощь восставшим отряд наемников. Восстание все же было легко подавлено, однако в 1598 г. возникло новое, более грозное. Елизавета поручила усмирение Ирландии Роберту Дэверё, графу Эссекскому, пользовавшемуся ее личной привязанностью и уже руководившему походом в Нидерланды. Во главе 20 000 войска он подавил восстание южных и центральных провинций, но не мог овладеть северными и по договору с вождем повстанцев О′Нилем от имени королевы обещал терпимое отношение к католикам и сохранение за ним титула графа. Но Елизавета не пожелала утвердить этого договора. Тогда Эссекс не отступил перед мыслью поднять открытый мятеж в Лондоне при помощи передовых протестантских сектантов, которые, за отрицание всего, что не вытекает прямо из Библии, были прозваны «пуританами». Однако, Эссекс ошибся насчет размеров, какие могло принять движение; число его приверженцев оказалось незначительным. Он был схвачен, предан суду и казнен в феврале 1601 г. Уже в том факте, что Эссекс рассчитывал на поддержку пуритан, легко усмотреть, что они принадлежали к числу недовольных. Причина тому лежала в нежелании английского правительства пойти далее известных уступок протестантизму, а пуритане по духу близки были к кальвинистам - отрицали епископскую власть и стояли за свободу проповеди или, как они говорили, «свободу пророчествования», т. е. за импровизацию, обыкновенно опиравшуюся на произвольное толкование текстов. Под «пуританами» разумелись последователи разных сект: и пресвитериане, близкие к тем, которые овладели властью в Шотландии, и последователи Брауна (см. браунисты), и баптисты (см.), и многие иные сектанты, в числе которых можно найти родоначальников и американских шэкеров и единомышленников моравских братий, доселе образующих небольшие и свободные церкви в Шварцвальде.

В последние годы царствования Елизаветы многие из пуритан прошли на выборах в парламент, и этим объясняется подъем его духа и рост в нем оппозиции. Ввиду такой перемены правительство намеревалось сразу положить предел свободе прений. Обращаясь к парламенту в 1593 г., оно заявляет ему от имени королевы, что свобода речи не должна быть понимаема в том смысле, что всякий вправе говорить, что ему взбредет на ум; она означает только то, что в ответ на правительственное предложение можно сказать «да» или «нет». Другими словами, от имени королевы парламенту заявляется, что за ним не признается никакого почина и роль его должна быть более или менее пассивной: ему надлежит выслушивать правительственные предложения и, при нормальных условиях, принимать их с той или другой поправкой, в редких же случаях отвергать. Парламент не мирится с таким сужением его роли и настаивает на том, что ему - и никому, помимо него, при участии, однако, короля или королевы, - принадлежит право рассмотрения всевозможнейших вопросов, затрагивающих народную жизнь, и что притязания Елизаветы решать важнейшие вопросы, подлежащие ведению законодательной власти, в своем Совете, решать их путем издания указов-прокламаций противоречат исконным его правам. Со времени Эдуарда VI, когда парламент протестовал против уравнения указов с законами или статутами, парламент 1593 г. первый выступил в защиту исконных законодательных функций английского народного представительства против попыток обратить эти функции в законосовещательные.

Тот же парламент оставил следы в истории развития конституционных вольностей отстаиванием права проверки им самим правильности полномочий, полученных его депутатами. Когда правительство заявило требование, чтобы поверка полномочий производима была не парламентом, а канцлерским судом, т. е. учреждением правительственным, так как канцлер назначался королевой, то парламент увидел в этом нарушение своей прерогативы и стал настаивать на сохранении старинных порядков, установившихся еще в средние века; согласно им, проверка полномочий и суждение о правильности выборов принадлежали не кому иному, как парламенту. С этого времени такой порядок стал неизменным. Он продолжал держаться до последней трети XIX века (1868 г.), когда признано было более целесообразным вверить эту заботу судебным органам (с 1880 г. проверка правильности выборов производится двумя судьями высшего Суда - King′s bench division of the High Court of Justice).

1593 год в летописях конституционного развития Англии должен быть отмечен еще потому, что парламент, вступив в столкновение с правительством, настаивал в нем еще на двух вопросах, решение которых стало прецедентом для будущего. Он высказал тот взгляд, что верхняя палата, или палата лордов, не вправе вносить изменений в государственную роспись, составленную нижней палатой, так как последняя представляет собой массу плательщиков, - а вправе только или целиком принять эту роспись, или целиком ее отвергнуть. Вот почему каждый раз, когда в Англии возникает вопрос о моменте, с которого установлен этот конституционный принцип, продолжающий держаться и по настоящее время и по которому палата лордов не может вносить изменений в государственную роспись, а может только принять или отвергнуть ее целиком, ссылаются на прецедент, созданный парламентом 1593 г. Наконец, тот же парламент - и еще в большей мере парламент 1601 г. - выступил против притязаний правительства считать делом, зависящим от оного только короля и его Тайного совета, учреждение торговых и колониальных монополий. Правительство эпохи Елизаветы обратилось впервые, как мы видели, к широкой колонизационной политике. С этого момента начинаются первые попытки основания колоний в Новом Свете. Правительство при этом выдавало колониальные грамоты и создавало, таким образом, монополии каждый раз при участии одного лишь Тайного совета. Парламент требует, чтобы ему впредь делались предложения относительно учреждения тех или других корпораций, в пользу которых создается монополия производства или торга в той или другой отрасли промышленности. Таким образом, уже в это время ставится тот вопрос, который два столетия спустя примет роковой характер для дальнейшей зависимости штатов Северной Америки от метрополии, вопрос о том, подлежит ли заведование колониальной политикой королю в совете или королю в парламенте.

X. Общественная эволюция Англии в эпоху Тюдоров. Сельская Англия. Период Тюдоров, сказал я, есть эпоха самых серьезных преобразований не столько в сфере политического, сколько общественного уклада Англии.

В это время складывается впервые система общественного призрения бедных, и возникает определенное представление, что государство должно расширить свои функции и включить в них обеспечение труда не находящим работы и продовольствие неспособным к ней. Нужно ли говорить, что этот факт стоит в причинной связи с упразднением монастырей, этих средневековых кормильцев нищенствующей братии. Но размножение ее имеет, разумеется, и другие источники, восходящие еще к эпохе прекращения войн Алой и Белой Розы, когда Генрих VII запретил включать в вооруженные свиты, эти своего рода частные дружины аристократических родов, людей без определенного занятия и солдат, распущенных королями наемных войск. Наконец, за этими частными причинами нельзя забывать одной основной общей - перехода от натурального хозяйства к меновому, сказавшегося в той аграрной революции, свидетелями которой были Томас Мор, Стёбс, Латимер и целый ряд других народных проповедников и обличителей. Вечно-наследственная аренда крестьян, или «копигольд», начинает уступать место фермерскому хозяйству. Крестьянство, частью насильственно, частью добровольно, покидает поместье, переходит в класс безземельных и обездоленных. Такие порядки, разумеется, могли наступить лишь при одном условии: когда в них оказались более или менее заинтересованными обе стороны - земельные собственники с фермерами, с одной стороны, и копигольдеры, или оброчные пользователи поместной земли, - с другой, когда интерес одних к развитию свободного арендного контракта стал сходиться с интересом других к прекращению средневекового оброчного держания, - другими словами, когда копигольд оказался убыточным для съемщика в такой же степени, как для собственника, и тот, и другой, в равной мере, стали стремиться к замене его свободным и срочным наймом. Что такой исход на самом деле имел место, по крайней мере, во второй половине столетия, об этом говорят нам, между прочим, такие факты, как предложенный в 1588 году проект обложения земельными налогами не только собственности, фригольда, но и копигольда, или наследственной аренды, проект, в котором, между прочим, говорится, что копигольдеры охотно сами сдают свои владения в арендное пользование, что съемщиками весьма часто являются фригольдеры или зажиточные купцы. Так называемые «lease-mongers», или скупщики ферм, по словам автора упомянутой петиции, нередко получают свои аренды непосредственно от этих наследственных владельцев чужой земли. Это свидетельство находит подтверждение себе в словах одного современного экономиста, говорящего, что собственники земель, не имея возможности распорядиться ими по собственному выбору, ввиду держащейся на них системы наследственной аренды, нередко сами становятся фермерами и снимают землю, между прочим, и у копигольдеров. С другой стороны, прежде чем сами крестьяне сочли нужным включить в число своих требований запреть увеличивать число копигольдов путем обращения земельными собственниками в наследственную аренду участков приобретаемой ими в фригольд земли, прежде чем норфолкские мятежники, под предводительством Кета, сделали из этого требования особую статью своей петиции, необходимо должны были произойти такие перемены в системе народного хозяйства, которые сделали невыгодным для самих крестьян дальнейшее существование системы наследственного оброчного владения. Спрашивается, что же это были за перемены? Они состояли в расширении скотоводства на счет земледелия. Этим фактом объясняется, по нашему мнению, готовность собственников положить конец наследственным держаниям с их неизменной, раз на всегда установленной земельной рентой и перейти к системе срочных аренд, делающих возможным прогрессивное повышение наемной платы за землю, по мере увеличения спроса на нее. С первого взгляда такое утверждение может показаться произвольным. Копигольдеры, по-видимому, должны были упорно держаться за порядок вещей, при котором весь доход от постепенного увеличения ренты поступал исключительно в их пользу. Но, рассуждая, таким образом, мы совершенно упускаем из виду, что тот же хозяйственный переворот, который сделался источником неожиданных выгод для копигольдеров, отразился, между прочим, и на сокращении их прав общинного пользования, благодаря чему выгоды, доставляемые системой наследственных аренд, необходимо должны были уменьшиться.

Историки и экономисты далеко не сходятся между собой в решении вопроса о том, в чем состоял хозяйственный переворот, пережитый Англией в XVI веке. Большинство ограничивается утверждением, что скотоводство стало заступать в это время место земледелия, последствием чего было огораживание не только общинных пастбищ, но и так называемых «открытых полей» (open fields), что район посевов тем самым подвергнут был значительному сокращению, тогда как овцеводство в такой же мере было расширено. Другие, и во главе их Нассе, полагают, что, параллельно с этим движением, совершался переход от трехпольной системы хозяйства к более интенсивной, улучшенной переложной, так как в противном случае Англия не в состоянии была бы прокормить своего с каждым поколением возрастающего населения, не прибегая к закупке хлеба на иностранных рынках, чего мы в XVI веке, однако, не встречаем.

Прежде чем высказать наше мнение по этому вопросу, пересмотрим все те факты, которые обыкновенно приводятся для иллюстрации сельскохозяйственного быта Англии в занимающую нас эпоху.

Характеризуя общественный строй Англии в конце средних веков, я имел случай указать, что с середины XV века уже заметно у земельных собственников стремление к огораживанию открытых полей и что Ричардом III приняты были меры к обузданию этого стремления. Борьба с претендентом задержала появление закона против «inclosures», но ненадолго, так как преемник Ричарда, Генрих VII, в четвертый год своего правления счел нужным привести в исполнение проект своего предшественника. Историк этого царствования, Бэкон, следующим образом излагает ближайшие мотивы закона 1489-90 г. «Возведение изгородей, - говорит он, - к этому времени сделалось весьма обычным, благодаря чему пахотная земля, которую нельзя возделывать при отсутствии нужного числа рабочих рук и удобрения, начала уступать место пастбищу, при котором достаточно держать немногих пастухов; земельные держания, пожизненные, срочные и до востребования (at will), доходом с которых жили йомены, перешли ввиду этого в личное заведование помещиков и обращены были в demesne lands. Последствием этого было уменьшение числа жителей, упадок благосостояния в среде простонародья, запустение приходов, уменьшение доходов, доставляемых церковной десятиной, и т. п.»

В приведенном отрывке великий английский мыслитель весьма определенно указывает, в каком направлении происходил в конце XV ст. тот сельскохозяйственный переворот, природу которого мы желаем выяснить. Земельные собственники, находя овцеводство более выгодным для себя, перестали сдавать в аренду свои «demesne lands» и занялись разведением на них овцы, последствием чего, очевидно, должно было явиться сокращение района пахотной земли и уменьшение численности населения в поместье. Об огораживании общин, пастбищ, как и об отмене средневековой системы вечно-наследственной крестьянской аренды (копигольда), у Бэкона еще нет и помину. Нечего прибавлять, что он не говорит также ни слова о переходе от трехпольной системы к многопольной, очевидно по той причине, что такой переход не имел еще места в описываемую им эпоху. Прибавим, что переворот, о котором он ведет речь, по собственному его утверждению, коснулся одних лишь demesne lands, т. е. земель в личном управлении помещика. Ввиду этого он не мог встретить в действующем праве никаких препятствий к своему осуществлению. Отношения собственника к фермеру, согласно закону, определялись всецело путем договора. Снявшие землю до востребования обязаны были вернуть ее во всякое время; срочные арендаторы, по истечении срока договора, не имели права настаивать на его возобновлении. Иное дело, если бы переворот, о котором идет речь, затронул интересы копигольдеров, интересы, опирающиеся на стародавнем обычае, признававшем за ними право вечно-наследственного владения, или если бы он сказался в огораживании общинных пастбищ, т. е. в насильственном сокращении добавочных доходов, извлекаемых крестьянами из их наделов. На ничего подобного не было на самом деле. Район земледелия по необходимости сокращался потому, что помещики находили более выгодным занятие овцеводством; но границы этому сокращению были положены тем фактом, что перемена, о которой идет речь, не выходила за пределы земель в личном их заведовании. Инициаторами в деле замены земледелия овцеводством, по-видимому, явились монастыри. Причину тому следует искать, по всей вероятности, в том, что аббаты и приоры, не в пример другим земельным собственникам, имели обыкновение оставлять в личном заведовании целые поместья, прилегающие к самым обителям (ср. Thorold Rogers, «History of Agriculture and Prices», т. V, стр. 2). Немудрено поэтому, если народные баллады XVI в. упоминают о настоятелях, как о первых по времени овцеводах.

Примеру духовных владельцев вскоре последовали и светские. Вместо того, чтобы раздавать demesne lands в аренду крестьянам, они стали обращать их в пастбища и разводить на них овцу. Правительство сочло нужным защитить интересы крестьян-фермеров, и в 1489 г. Генрих VII обнародовал с этою целью два указа. Первым, изданным для острова Уайта, запрещено было держать в личном заведовании участок земли, приносящий более 10 фунтов годового дохода; вторым, действие которого распространено было на всю Англию, приказано было сохранять в полном составе со всеми постройками все фермы, имеющие, по меньшей мере, 20 акров земли. Об этих двух мерах Бэкон выражается таким образом: король и парламент не сочли нужным запретить огораживания, что было бы равносильно установлению препятствий к усовершенствованию хозяйства. Не признали они также полезным сделать хлебопашество обязательным занятием, так как это значило бы вести борьбу с природой и личной выгодой. Они приняли только меры к устранению тех видов огораживания, которые в конечном результате грозили запустением и обезлюденьем королевства (Bacon, «History of Henry VII»). Санкцией указам служило следующего рода предписание: при неисполнении требований короля и парламента ближайший сюзерен провинившегося владельца вправе был захватить половину его участка и держать за собой до восстановления на нем прежних порядков хлебопашества и поселения.

Как плохо были проведены на практике вышеизложенные мероприятия, можно судить на основании следующих данных. В 1517 г. комиссары, посланные в графства Норфолк, Йорк, Герфорд, Саутгемптон, Стаффорд, Берк, Глостер и Кембридж для собирания сведений о том, сколько земли с 1485 г. обращено было из пахоты в пастбище, обнаруживают тот факт, что десятки тысяч акров, тридцать лет назад бывшие под обработкой, ныне лежат  впусте. Немудрено поэтому, если, издавая в 1514 и 1515 гг. новые указы против сокращения района возделываемой площади, Генрих VIII открыто заявляет, что пахоты продолжают переходить в пастбища и что число крестьянских усадеб сокращается с каждым годом.

В 1897 г. отпечатаны были Лидамом подлинные протоколы указанных комиссий 1517 г. Им было поручено расследовать вопрос о том, кого изгнали помещики с своих держаний и какие земли, ранее занятые крестьянами под пахоты, обращены были в пастбища, в связи с чем стояло снесение крестьянских усадеб. Работая над этими отчетами комиссаров, впервые им открытыми, Лидам установил, что от 1485 по 1500 г. 15 709 акров подверглись огораживанию в графствах Норсгэмптон, Бекингем, Оксфорд, Уоррик и Беркшир. Из этого числа 13 300 с лишним поступили под пастбища. С 1500 по 1517 г. в этих пяти графствах было огорожено 24 611 акров и из них 17 000 обращены под пастбища. В Стаффорде, в восточной части Йоркшира, в графствах Кембридж, Глостер, Норфолк, Герфорд и Шропшир за 30 лет, от 1486 по 1517 г., также подверглись огораживанию 19 470 акров, и частью на них заведено овцеводство.   На основании этих данных, покрывающих лишь относительно небольшой период времени, трудно прийти к какому-либо заключению о размерах, какие огораживание, снос крестьянских усадеб и упразднение пахот приняли в царствование Генриха VII и его сына, а тем более в течение всей эпохи Тюдоров. Тем не менее, ряд писателей старался ослабить впечатление, производимое обличителями XVI в., указывая, что зло - если считать им упразднение мирских пользований - было, сравнительно, ничтожно. Я полагаю, что данные, обнародованные Лидамом, при всем их интересе, слишком рано обрываются, чтобы на основании их можно было изменить общую оценку хотя бы самого размера движения, столь приковавшего к себе внимание современников (см. Leadam, «Domesday of inclosures» и Abram, «Социальный быт Англии в XV веке», стр. 27 и 28).

Можно сказать только одно, что общая сумма акров, отнятых у земледелия, как ее выясняют показания комиссаров, далеко не такова, чтобы мы вправе были думать, что процесс, о котором в настоящее время идет речь, принял уже ко второму десятилетию XVI столетия те широкие размеры, какие приписывают ему современники. В Норсгэмптоне, Оксфордшире, Бекингеме и Уоррике огораживание сделало, по-видимому, наибольшие успехи. В первом до 14 тысяч акров частью отнято у плуга, частью изъято из общинного пользования, в Оксфордшире - почти 12 тысяч, в Бекингеме почти 10 тысяч и слишком по 9 тысяч в Уоррик и Норфолке. Менее заметен переворот в графствах Герефорд, Салоп и Кембридж, в которых комиссары не насчитывают в общей сложности и 5 000 акров вновь огороженных земель, а еще менее в Сомерсете, Стаффордшире или Дерби, в которых место тысяч и десятков тысяч акров, вновь отведенных под овцеводство, заступают сотни.

В общей сложности по подсчету Гея, обнимающему также результаты дополнительных комиссий, посланных в 1519 г., в 24 графствах с 1485 по 1517 г. было всего огорожено с небольшим 100 тысяч акров; по отношению ко всей площади соответственных графств это составляет лишь около полупроцента (см. Е. Gay, «Enclosures in the XVI-th century», «Quart. Journ. of Economics» XVII). Естественно, что сокращение полевых угодий пока не производит еще заметного влияния на положение хлебного рынка и средняя цена квартера пшеницы в период времени от 1484 по 1515 г. оказывается не выше той, какую мы встречаем во второй половине XV столетия (Thorold Rogers, «History of Agriculture», т. IV, стр. 286).

В 1514, 32 и 34 годах принимаются новые меры к тому, чтобы задержать процесс развития полевого хозяйства. Пахотные земли, обращенные их владельцами под пастбище, повелено на будущее время возвращать снова под плуг. Всем и каждому запрещено держать более двух тысяч овец, все равно, будет ли то на собственной земле или на съемной. Наконец, в 27 год правления Генриха постановлено, что в поместьях на каждые 30-50 акров пахотной земли должно приходиться, по меньшей мере, одно жилое строение. Если ближайший сюзерен не станет следить за исполнением этого предписания, право контроля переходит  к следующему за ним в иерархическом порядке и, в конце концов, к королю.

Предисловия к только что изложенным законам указывают на то, что обращение пахот  в пастбища за последнее время стало принимать новые формы. Прежде, пока оно не выходило за пределы земель в личном заведовании помещика, задавались им интересы одних крестьян-арендаторов. Теперь опасность грозит уже и «бедному земледельцу», копигольдеру, с незапамятных времен возделывавшему землю и поставленному ныне в необходимость покинуть ее. Указы Генриха VIII упоминают о селениях в 200 человек, жители которых почти поголовно принуждены были уйти; они говорят о крестьянах, остающихся без крова и обращающихся в бродяг и нищих, о лицах, стягивающих в свои руки возможно большее число земельных держаний и заводящих стада овец в 20 и 24 тысячи голов. Все это, очевидно, указывает на то, что развитие овцеводства вышло за пределы земель в личном заведовании и задело интересы не одних крестьян-фермеров, но и копигольдеров, или вечно наследственных владельцев. На это же указывают и некоторые из современных писателей, как то: Томас Мор в своей «Утопии», анонимный автор сатиры, озаглавленной «Now а days», Старке, Тридже и другие. «Овцы, - говорит первый, - поглощают целые поля, города и селения. Дворяне, джентльмены, а также и некоторые аббаты обращают все земли в огороженные пастбища; они разрушают усадьбы, сживают с лица земли целые селения и ничего не оставляют на месте, кроме церкви и овчарни». Тысячи акров обносятся забором по воле ненасытного собственника: крестьянин-земледелец выгоняется насильственно с надела или принуждается к оставлению его хитростью, обманом и тяжким угнетением. Всякого рода обиды и притеснения доводят его нередко до продажи своего участка» («Utopia». Introduction, изд. Dibdin, 1878, стр. 180). В этих словах очевидно дело идет уже не об одних интересах фермеров, а о насильственном разрыве той связи, которая издревле существовала между землей и возделывавшим ее крестьянством.

Еще определеннее указывает на характер совершающегося процесса Тридже в своем памфлете, озаглавленном: «Петиция двух сестер, церкви и государства, касательно восстановления старинных общинных земель - commons, упраздненных путем огораживаний». Памфлет этот появился в 1604 г., когда процесс, о котором идет речь, очевидно, должен был быть в полном ходу. Вот какими красками описывает его автор: «Собственники поместий и фригольдеры посягают на старые порядки, в силу которых все пахотные земли лежали открытым полем, что делало возможным пользование ими со стороны бедных. Ныне каждый желает, чтобы его поле выделено было ему в исключительное пользование».

Фактическое подтверждение всем этим заявлениям дают нам судебные расследования, произведенные в графстве Кембридж в середине XVI столетия. Явления вроде следующего упоминаются в них на каждом шагу: «Земля Андрю Лэмба должна бы лежать в открытом поле вместе с другими Lammas lands (лугами, подлежащими покосу в Lammas day в июне); на самом же деле, она обведена оградой. Квинс Колледж захватил в свои руки часть общего поля, известного под именем Гослинг Гран, не заплатив никому ни шиллинга вознаграждения», и т. п.

Наряду с обращением в пастбища не только земель в личном заведовании помещика (demesne lands), но и тех открытых полей (open fields), которые в течение всех средних веков составляли надельную землю крестьянского мира, начинается и процесс огораживания общинных пастбищ, commons, которые в Англии XV и предшествующих столетий играли ту же роль, какая в южной Германии и Швейцарии принадлежит доселе так называемым альмендам, во Франции biens communaux, а в России - общинным угодьям. Виды этого общинного пользования в Англии были те же, что и на континенте. Если не говорить о лесе, доставляющем материал для топлива, для изготовления сельскохозяйственных орудий и постройки жилищ, английский common представляет собой или рассеянные в разных частях поместья участки луговой земли или степи, в которых рабочий скот в период оранки находит ночью необходимый ему подножный корм, или толоку, т. е. лежащее под паром поле, - факт нераздельный с существованием державшейся все средние века трехпольной системы, - или же, наконец, обросшую кустарником площадь, на которой пасется, наряду со скотом помещика, и сельское стадо. В ранний период средних веков слабая густота населения, при решительном преобладании земледелия над скотоводством, делала излишним регулирование взаимных отношений лендлордов и копигольдеров в пользовании сельскими угодьями. Но с тех пор, как собственники стали или сами заводить большие стада овец, или сдавать свои земли фермерам-овцеводам, вопрос об определении прав помещиков и копигольдеров на «common» сделался вопросом первой важности. Каждая из сторон старалась захватить «common» всецело в свои руки. Помещики доказывали, что право допускать или не допускать копигольдеров на общинные угодья принадлежит им одним и что от них же зависит установление условий пользования и, в частности, определение числа голов, какое каждый крестьянский двор вправе высылать на общий выгон. Копигольдеры в свою очередь требовали подчинения в этом отношении, как собственников, так и фермеров установленным обычаем порядкам. Все это вместе взятое порождало ряд столкновений и недовольств и вело обыкновенно к тому, что лендлорды обносили изгородями «commons» и тем обращали их в предмет индивидуального владения. Юристы XVI века, и наряду с ними и Фицгерберт, не раз отстаивали право собственника на неограниченное пользование угодьями, а, следовательно, и на огораживание их. Делая исключение для тех участков общего поля, которые, лежа под паром, служили выгоном для скота, Фицгерберт утверждает, что по отношению к прочим угодьям лендлорд является полным господином: от его воли зависит допускать или не допускать к пользованию ими копигольдеров и, в случае допущения, определять размер этого пользования. Еще в средние века установлено было в помещичьих судах правило, по которому копигольдеры могли посылать на общинные угодья лишь собственный скот, а таким считается не всякая купленная ими скотина, а только та, которая провела зиму в их собственных стойлах. При таких условиях немудрено, если большее или меньшее число голов, высылаемых копигольдером на common, стало зависеть, в конце концов, от величины его надела, так как последним определялось количество скота, какое он мог прокормить зимой. Понятно также, почему в задачи вотчинных судов вошло, между прочим, расследование с помощью присяжных не только вопроса о том, не посылает ли кто из общинников чужого скота, но и того, соответствует ли величине его участка число выгоняемых им голов.

В вотчинных распорядках XVI в. мы уже встречаем строгое определение самого числа голов крупного и мелкого скота, какое каждый двор копигольдеров вправе держать на «common». Все эти споры, один слабый отголосок которых дошел до нас благодаря протоколам вотчинных судов, приводят, в конце концов, к тому заключению, что лендлорды, признавая себя, согласно толкованиям юристов, единственными собственниками не входивших в состав «открытых» полей общинных угодий, или commons, решаются окружить их изгородями и совершенно закрыть доступ к ним крестьянам-копигольдерам. К середине XVI столетия это огораживание принимает такие широкие размеры, что становится злобой дня. И законодательство, и церковная проповедь, не говоря уже о народной и письменной литературе, ставят его на первый план при перечислении тех бед, от которых страдает английское простонародье. В правление Эдуарда VI лорд-протектор Сомерсет издает особый указ, которым предписывает лицам, виновным в огораживании, немедленно снести изгороди под страхом высокой пени, платимой за каждый просроченный день. Церковные проповедники, как Латимер, громят с кафедры «огораживателей» и «травоводов» (graziers). Появившийся в 1541 г. памфлет «Vox populi», указывая на то, что никогда в Англии не было столько овец, как ныне, связывает этот факт с размножением числа жадных лордов-огораживателей (inclosieres), присвоителей общинных угодий (commons). В свою очередь Краули, в хорошо известном трактате «Way to Wealth» (Путь к обогащению), делает следующее обращение к лендлордам: «Своими огораживаниями вы отняли у бедных принадлежащие им по праву «commons». Когда король издал указ, запрещавший вам такой образ действий, вы все же продолжали настаивать на своем и изыскивать способы к тому, чтобы побудить самих копигольдеров дать согласие на огораживания. С этой целью вы так стали притеснять тех из них, кто оказывал вам в этом противодействие, что поневоле у всех вскоре прошла охота к сопротивлению, из страха вызвать ваше недоброжелательство. Сломайте ваши изгороди, те крепкие плетни, которыми по вашему приказанию обведены и пахоты, и общинная пустошь и которые стоят многих слез английскому поселянину, прежде известному своим весельем».

После сказанного понятно, почему крестьянские восстания, ознаменовавшие собой последние десятилетия правления Генриха VIII и первые годы его преемника, молодого короля Эдуарда VI, в значительной степени вызываются фактом огораживания общинных угодий, что проявляется не только в факте ломания изгородей крестьянами в 1535 г. в Кревене, но и в том обстоятельстве, что норфолкские мятежники в 1549 г. включают в число своих требований, чтобы commons были предоставлены в исключительное пользование фригольдеров и копигольдеров и чтобы лендлорд не имел на них более никакого права.

Огораживание общинных пастбищ не только делало возможным увеличение размеров овцеводства, производимого самим ли собственником, или снявшим у него землю арендатором, но и вело еще косвенно к оставлению поместья копигольдером и мелким фермером, т. е. в конечном результате приводило к расширению района земель, способных быть обращенными под пастбище. Это положение требует с нашей стороны нескольких пояснений. Мелкое крестьянское хозяйство возможно лишь под условием существования, наряду с наделом, еще общинных угодий, на которых крестьянин мог бы прокормить не только нужный ему в хозяйстве рабочий скот, но и то число коров, овец, свиней и домашней птицы, которое частью покрывает его личные потребности, частью доставляет ему некоторый добавочный доход в форме яиц, сыра, поросят, телят и барашков, обыкновенно поступающих в продажу. Раз общинные угодья отнимаются у крестьянина, он не только лишается возможности получать некоторую прибавку к тому, что доставляет ему ежегодно пользование его наделом, но и теряет возможность обработки последнего. При таких условиях для него выгоднее или продать свой участок лендлорду, или сдать его в арендное держание, хотя бы тому же самому фермеру, который снимает помещичью землю. Примеры того и другого одинаково представляет нам история земельных отношений Англии в занимающий нас период.

«Крестьянин и мелкий фермер, - жалуется анонимный автор трактата «О реформе злоупотреблений», трактата, появившегося в 1551 г., - не сидят сами на своих наделах, снимаемых ими за небольшую ренту, но сдают их фермерам за вознаграждение, в три раза большее. В свою очередь джентльмен, не получая с имения достаточного дохода, становится «травоводом» - «grazier», арендует чужую землю и разводит на ней овцу».

Таким образом, возникают те обширные фермы, соединяющие в себе десятки крестьянских наделов, на которые жалуются составители баллад. «Лендлорды и фермеры, желая, - как выражается автор «Голоса народа» («Vox populi»), - получить с хозяйства наибольший доход, разводят овец и рогатый скот, совершенно упразднив земледелие». Парламентские петиции дают полное подтверждение этим фактам. «Джентльмены, - жалуются общины в обращении, сделанном ими королю в 1548 году, - становятся «травоводами» (graziers) и овцеводами (sheep-masters); они запускают хлебопашество; многое множество селений и хозяйственных построек разрушено ими; земля, прежде возделываемая плугом, теперь вся под овцою»... Видя в этом великое народное бедствие, общины ходатайствуют о том, чтобы впредь запрещено было лицам, владеющим землей наследственно или пожизненно, арендовать земли у короля или частных лиц, раз доход, получаемый ими с их собственных владений, достигает суммы ста марок в год. Никакая ферма не должна заключать в себе более одного поместья. Даже на собственных землях, на так называемых demesne lands, собственник не вправе выделять под пастбище неопределенное число акров, но должен зорко следить за тем, чтобы доход от овцеводства и разведения рогатого скота не превышал 100 фунтов в год; в противном случае он несет ежемесячно штраф в 10 фунтов. Общины ходатайствуют также о принятии мер к тому, чтобы общинные пастбища (commons) не служили исключительно интересам помещика. Из 1 000 голов овец лендлорд вправе посылать на common всего 200, и то лишь сроком с 6 мая по день святого Михаила Архангела.

Мы привели содержание этого любопытного документа не потому, чтобы он сколько-нибудь повлиял на деятельность законодателя, а потому, что в нем как нельзя лучше обрисовано то положение, какое заняло английское овцеводство в середине XVI столетия. Выходя за пределы demesne lands, оно охватило собой многие земли, прежде бывшие в руках хлебопашцев-копигольдеров, а также общинные угодья, огораживаемые ныне лендлордами и скармливаемые исключительно их стадам. Нельзя не отметить попытки современников дать приблизительную оценку числа исчезнувших плугов, т. е. участков земли, которые тяжелый плуг, carruca, с шести- или восьмиголовой упряжью в состоянии поднять в один рабочий день. Такую попытку делает трактат неизвестного автора, озаглавленный: «Некоторые причины упадка Англии, вызываемые громадным числом овец» (1550-1553 г.). Задаваясь вопросом о том, насколько сократился район пахотной земли во всей Англии, автор отправляется в своем вычислении от признания, что нет селения, в котором число плугов не уменьшилось бы, по меньшей мере, на один. Так как, говорит он, повторяя в этом отношении Фиша, автора памфлета, озаглавленного «Мольба нищих» (Supplication of the beggers), число общин в Англии 50 000, то число «плугов земли», упраздненных со времен Генриха VII, равняется той же цифре; но каждый плуг средним числом дает 30 квартеров хлебного зерна в год, из чего следует, что английское хлебопашество в середине XVI в. стало доставлять ежегодно на 1 500 000 квартеров меньше против прежнего. Этот дефицит ведет в результате к сокращению числа сельских жителей на целых 375 000 человек. Такое значительное сокращение количества производимого Англией хлеба должно было бы отразиться на повышении его цены. Оно необходимо должно было бы вызвать недостаток в пшенице и побудить бедные классы к замене ее в ежедневном быту более дешевыми сортами хлеба: рожью и ячменем. На самом деле, перечисленные явления обнаружились в более слабой степени, чем можно было ожидать, но следует помнить, что 50-е годы XVI века представляют ряд прекраснейших урожаев. Это обстоятельство, разумеется, должно было задержать возрастание цен на хлеб. При всем том в период от 1549 по 1551 г. квартер пшеницы стоил уже 16-20 шиллингов, тогда как в предшествующие два десятилетия средняя цена его не доходила и до 8. Правда, главнейшая причина этого удвоения цены на пшеницу лежит в обесценивании серебра, но некоторая доля влияния должна быть признана и за указываемыми современниками фактами.

Все эти данные не оставляют, кажется, сомнения в том, что с середины XVI века развитие овцеводства и обусловленное им сокращение числа запашек приняли размеры, поистине опасные для благосостояния народных масс.

Выходом из такого положения могло быть или возвращение к старым порядкам, или переход к более интенсивным системам земледелия. От современников, по-видимому, ускользает эта дилемма. В их глазах нет другого исхода, кроме возвращения к тем сельскохозяйственным отношениям, какие существовали в Англии во время Генриха VII: «Сломайте изгороди, - учит своих соотечественников Краули, - возвратите крестьянину его копигольд и, если он сдан вами в аренду, выкупите его у фермера и верните в руки того, кто владел им ранее» (Crowley′s, «Pleasure and Payne», стр. 122 и 123). Не брать высоких рент и довольствоваться теми, которые взимаемы были предками, не огораживать общинных угодий, не обращать земель в пастбища и не сосредоточивать в своих руках нескольких ферм - таковы также советы, какие Филипп Стёбс считает нужным преподать английским джентльменам (Philipp Stubbs, Anatomy of Abuses, ч. II, стр. 26 и след.).

Только что приведенные воззрения составляют содержание не одной лишь дидактической литературы. Отголосок их можно найти даже в законодательных актах. В числе бумаг, изданных Кемденским обществом под общим наименованием Egerton papers, встречается один документ, озаглавленный «Redress of the Commonwealth» (Возрождение государства). Он помечен 3 марта 1549 года. В этом документе, представляющим собой запись начерно всякого рода законопроектов для устранения существующих в государстве злоупотреблений и беспорядков, мы, между прочим, читаем: повелеть, чтобы владелец стольких-то акров не имел права снимать каких-либо ферм, если поступающие с них урожаи не идут на покрытие потребностей его самого и его семьи; да и то лишь в том случае, когда доходов с собственной его земли недостаточно для этой цели. Постановить также, чтобы никто впредь не держал в своих руках более двух ферм. Мировые судьи должны быть уполномочены следить за выполнением этих мероприятий; они должны привлекать нарушителей их к ответственности, под страхом денежного штрафа (The Egerton papers. Camden Society, стр. 11). Десять лет спустя, в 1559 году, в «Соображениях, представленных парламенту» заботы о поднятии хлебопашества сказываются в еще более осязательной форме. «Пусть, читаем мы в них, будут приведены в исполнение статуты 4-го года правления Генриха VII и 5-го года царствования его сына, изданные с целью поддержания земледелия, противодействия факту разрушения крестьянских усадеб и исчезновение сселении». Удовлетворяя этим требованиям, английское правительство издает ряд указов с целью задержать процесс обращения пахотей в пастбища и сделать невозможным искусственное возвышение цен на хлеб скупщиками. Суровые наказания грозят виновным в неповиновении, в том числе мировым судьям, по-видимому, далеко не энергично приводившим в исполнение подобного рода предписания.

Нечего говорить, что правительственным мерам этого периода так же мало удается задержать процесс развития овцеводства и обусловленного им огораживания открытых полей и общинных пастбищ, как и предшествовавшим по времени законам обоих Генрихов, и вот по какой причине: «Британская почва, - говорит в своем описании Елизаветинской Англии Гаррисон, - более годна для скотоводства, чем для земледелия. Хлебопашество не занимает, поэтому, в Англии и четвертой части годной к обработке земли». В свою очередь и иностранцы, оставившие нам дневники своих путешествий ко двору Елизаветы, на каждом шагу упоминают о бесчисленных стадах овец, попадавшихся им по обеим сторонам пути.

Бранденбуржец Гентцнер в своем латинском описании нравов и обычаев англичан передает, очевидно, слышанное им в самой Англы утверждение, что, по меньшей мере, одна треть острова запущена под пастбища рогатого скота и овец. Объясняя причины таких быстрых успехов овцеводства, неизвестный автор «Discourse of the Commonweal» (ныне приписываемого вдохновителю аграрной политики Сомерсета, Гельсу) указывает, что пастбищное хозяйство доставляет больше дохода, как собственнику, так и фермеру. «Многие из нас, - говорит в этом диалоге крестьянин - давно уже признали, что доходность хлебопашества весьма незначительна; поэтому те, кто в старые годы владел двумя, тремя или четырьмя плугами земли, запустили часть их под траву. Встречаются и такие, которые всю пахоть заменили пастбищами и этим путем нажили хорошие деньги». «И в наше время, - прибавляет он, - не проходит дня, чтобы кто-нибудь из нас не обратил в пастбище засеваемую им прежде площадь». Хлебопашество сделалось настолько невыгодным, что автор считает возможным вложить в уста того же крестьянина следующего рода соображение: «Говоря по правде, я, который не счел нужным загородить моего поля и продолжаю сеять на нем пшеницу, едва ли был бы в состоянии уплатить ренту лендлорду, если бы не держал еще небольшого стада овец, свиней, а также гусей и кур, которые в сложности доставляют мне больший доход, чем весь хлеб, поступающий с моего участка».

В интересах расширения овцеводства помещики по-прежнему не останавливаются ни перед огораживанием открытых полей и общинных угодий, ни перед искусственным прекращением системы оброчного владения крестьян, копигольда, от чего следует разрушение усадеб и исчезновение целых селений. Вместо того, чтобы дать подданным пример сохранения старинных, освященных обычаем порядков, Филипп и Мария сами предписывают управителям своих поместий в Корнваллисе сдавать на правах фригольда во временную аренду земли, дотоле состоявшие в пользовании копигольдеров, и ссылаются при этом на то, что такой порядок распоряжения землей всеми признается несравненно более выгодным. Во все время правления Елизаветы процесс огораживания и замены копигольда лизгольдом, или арендным держанием, продолжает совершаться почти беспрепятственно. «Благодаря обращению пахотей в пастбища, - жалуется Филипп Стёбс, - почти целые графства сосредоточиваются в руках одного арендатора-овцевода, и бедные крестьяне не всегда могут удержать за собою даже столько земли, сколько им нужно для прокорма одной или двух коров. Тогда как прежде у крестьян были свои обширные угодья, в настоящее время все - в частной собственности, все в руках немногих алчных джентльменов, которым, кажется, всегда всего мало. Не редкость встретить между ними таких, которые разрушают жилища крестьян, сносят селения, упраздняют целые приходы, оставляя на месте только пастуха с его собакой да стада овец, нередко в 10 и даже 20 тысяч голов» (Philipp Stubbs, Anatomy of Abuses, т. II, стр. 27 и 28). «Даже в тех поместьях, в которых общинные угодья еще не огорожены, бедные получают от них немного выгоды, - говорит в свою очередь Гаррисон, - так как богатые и сильные вытравляют пастбище своим скотом, посылая на него несметное число овец и рогатого скота, несравненно большее против того, какое полагается им по обычаю» (Harrison, «Description of England», т. I, стр. 179). «От трех зол более всего страдает гражданский быт англичан, - пишет автор памфлета, озаглавленного «Скорбное прошение парламенту»: - от того, во-первых, что дворяне и джентльмены сделались фермерами и захватили в свои руки заработок бедных общин; от того, во-вторых, что алчные арендаторы соединяют ферму с фермой, тогда как каждая в отдельности и без того слишком велика; наконец, в-третьих, от того, что у владельцев коттеджей лендлорды и фермеры отняли прилегающую к их усадьбам землю, так что им негде даже выпасти корову».

Что в приведенных свидетельствах нельзя видеть тех преувеличений, которые так обычны в сочинениях подобного рода, лучшим доказательством тому служат факты в роде следующих: в ноябре 1582 г. жители поместья Блиборо представляют в Тайный совет  следующего рода иск против лендлорда: «Он загородил пятьсот акров земли, служивших дотоле общинным выгоном. Огораживая свое поле, он прихватил и земли фригольдеров, лежавшие чрезполосно с его землями, а также церковную землю (или так называемый glebe-lands). Издревле проведенные дороги им загорожены. Валежником и хворостом пользуется исключительно один лендлорд. Он же отнял у поселян право свободного пользования водопоем и обложил их за него денежным взносом. Устроенное им помещение для кроликов грозит вытравлением прилегающих к нему нив фригольдеров. Открытые дотоле поля обведены загородями; земледелие на них прекращено, и взамен его введено овцеводство» (State papers. Elisabeth, v. 158, № 55. Record office). Два года раньше однохарактерную жалобу представили королеве копигольдеры поместья Глоссандель. По их словам, земельный собственник, граф Шрьюсберийский, отнял у них часть их «common» и принудил их к обведению всего захваченного им забором. На оставленной за ними части он ежегодно пасет 240 голов скота, который съедает один всю траву (State papers. Elisabeth, v. 147, A. 1580).

В северных графствах, Нортумберланде, Вестморланде и Кумберланде, процесс огораживания полей и снесения усадеб, развитие овцеводства, и упадок земледелия сказались в XVI веке с особенной силой. Во внутренних графствах, если судить по Оксфордширу, положение было не многим лучше. Подготовлявшееся в 1596 г. восстание, вовремя раскрытое и подавленное правительством, было вызвано, между прочим, и фактом огораживания открытых полей и общинных угодий. Заговорщики прямо ставили себе целью разрушение плетней, заграждающих, по словам одного из допрошенных лиц, все проходы и проезды и отнимающих землю у хлебопашества. Следственная комиссия, наряженная для раскрытия причин восстания, в своем донесении, между прочим, говорит и о возведении оград такими лицами, как сэр Вилльям Спенсер, мистер Фрер, мистер Пауер и целым рядом других джентльменов из Бондберга и соседних местностей, о захвате лендлордами common fields и о снесении ими хуторов и селений (State papers. Elisabeth, vol. 262, January-April, 1597). Итак, из двух упомянутых мной выше исходов, поворота к старым порядкам и перехода к более интенсивной системе хозяйства первый оказался на деле невозможным. Овцеводство продолжало развиваться, вызывая огораживание общинных полей и пастбищ, исчезновение не только отдельных крестьянских усадеб, но и целых поселков.

Оставался, таким образом, только один путь примирения новых сельскохозяйственных порядков с не уменьшающимся, а, наоборот, возрастающим спросом на хлеб - путь улучшения самого хлебопашества, замены экстенсивной трехпольной системы системой интенсивного многопольного хозяйства. Путь этот пройден был англичанами далеко не сразу. В первой половине столетия мы не только не слышим ничего об обращении к более усовершенствованным приемам хозяйничанья, но, наоборот, встречаемся нередко с жалобами на то, что поля возделываются хуже, чем прежде. О разведении кормовых трав, играющих такую важную роль в многопольной системе, еще нет и помину. Овощи, ранее доставляемые заграничным ввозом, начинают разводиться в Англии только со времен Генриха VIII и в некотором изобилии встречаются лишь при Елизавете. Посевы конопли и льна в это время составляют еще нововведение, всячески рекомендуемое и поощряемое правительством. Плантации хмеля в сколько-нибудь значительном числе появляются только при Елизавете.

Все это, вместе взятое, приводить нас к убеждению, что переход к многопольной системе хозяйства совершился в Англии по преимуществу во второй половине столетия. Немецкий экономист Hacce видит первые указания на усовершенствованную переложную систему в сочинении Фицгерберта, появившемся в 1539 г. и озаглавленном «Book of surveying». В этой книге указывается на возможность увеличить доход с имений следующим путем. Так как в поместье, сверх трех полей, встречается нередко еще три отдельных пастбища, - одно для лошадей, другое для овец, третье для рогатого скота, - то Фицгерберт дает землевладельцам совет соединить в каждой из шести вышеуказанных частей поля все свои наделы в один. Таким образом, исчезнут, полагает он, старое деление пахотной земли на мелкие полосы, общинное право пользования открытыми полями и необходимость в общем пастбище (common). Каждый лендлорд приобретет при таких условиях шесть отдельных участков - три образуются из пахотной земли, три из пастбищ. Эти участки ему следует обвести изгородью. К этим мерам Фицгерберт присоединяет еще одну - обращать пахотную землю в сенокос каждый раз, когда она истощена хлебопашеством. Из содержания книги видно, что защищаемая ее автором новая хозяйственная система далеко не была еще в полном ходу. Но стоит лишь перейти к веку Елизаветы, и перед нами предстанут не только горячие противники прежней трехпольной системы с ее открытыми полями и для всех обязательным порядкам хозяйственных работ, но и факты, доказывающие применение во многих местностях новой многопольной системы, связанной с огораживанием и разведением, как кормовых трав, так и промышленных растений: льна и конопли, хмеля и шафрана и т. п. Туссер в своих «Пятистах правилах образцового земледелия», как и анонимный автор «Commonweal», становятся решительно на сторону огораживаний. Старинному общинному хозяйству первый приписывает всевозможные недостатки англичан: их леность, склонность к воровству и т. д. В тех местностях, где оно удержалось, население беднее; где есть изгороди - там оно зажиточнее. Бедняк с двумя акрами огороженной земли богаче, чем с двадцатью, лежащими в открытом поле. При открытом поле неизбежно трехпольное хозяйство и обусловленный им обязательный для всех севооборот; необходимо также существование общего выпаса, «common». Другое дело на землях огороженных. Туссер восхваляет ту свободу, какой пользуются на них сельские хозяева как по отношению к выбору злаков, так и по отношению к замене их промышленными растениями. Он указывает на возможность частой смены посевов. Пар засевается сперва ячменем, затем следует переход к гороху и пшенице, наконец, снова обращение истощенной почвы под пар, пастбище или степь.

Автор «Discourse of the Commonweal» также решительный защитник огораживаний. Опыт, говорит он, показывает их пользу. Те графства, в которых более всего изгородей, отличаются наибольшим благосостоянием. Предосудительно не самое огораживание, а захват общинной земли собственником, самовольно возводящим изгородь. Если бы каждый общинник получал при огораживании свою долю, ничего иного нельзя было бы ждать от огораживаний, кроме пользы.

Туссер и автор «Commonweal» называют нам те графства, в которых вслед за огораживаниями установился новый порядок плодопеременного хозяйства. Это Сеффольк и Эссекс, Кент и Норсгэмптон. Наоборот, старинное общинное хозяйство с характеризующей его трехпольной системой продолжает держаться в Лейчестере, Норфолке и Кембридже. Если бы не чересполосица, думает автор «Commonweal», все села по собственному почину перешли бы к огораживанию своих земель. Чересполосица, таким образом, является главным препятствием к сельскохозяйственному перевороту, польза которого, по замечанию Гаррисона, видна уже из того, что один акр огороженного поля дает более чем полтора акра неогороженного (Harrison, т. I, стр. 179).

Не следует думать, однако, чтобы переворот, о котором идет речь, охватил собою к концу столетия уже большую часть страны. «Discourse of the Commonweal» предостерегает нас от слишком поспешных обобщений. По меньшей мере, в половине Англии, говорит автор диалога, ренты на землю остаются прежние, очевидно, потому, что земля сдана на началах долгосрочной или вечно-наследственной аренды. С этим показанием нельзя не сопоставить свидетельства Елизаветинского судьи Кока, говорящего, что в его время копигольд занимал еще треть всей страны. Копигольд, т. е. крестьянская надельная земля, рассеянная полосами по трем полям, очевидно, предполагает отсутствие изгородей, а вместе с тем и многопольной системы хозяйства. Мы не ошибемся поэтому, сказав, что переворот, о котором идет речь, захватил собой менее двух третей всей возделываемой площади; это объясняет нам причину, по которой, и при усовершенствованных приемах хозяйничанья, все же чувствовалась еще потребность в расширении засеваемой хлебом площади. Этой потребности удовлетворяло не обращение пастбищ обратно в пахоть, а осушение болот и вообще утилизация признанной дотоле неудобной земли, особенно в графствах Кембридж, Линкольн и Норфолк, а также корчевание лесов и обращение многих недавно возникших парков снова в пахоть. О том и о другом одинаково говорить Гаррисон, указывающий в частности на Сэссекс и Серре, как на те графства, в которых лесоистребление, благодаря устройству железоделательных заводов и истреблению ими большого количества топлива, происходит особенно быстро.

В связи с аграрным переворотом и переходом в казну и частные руки имуществ монастырей стоит развитие нищенства и бродяжничества. В число пауперов попадают и выселяющиеся из поместий крестьяне, раз они не находят работы в торговых и промышленных предприятиях, и распущенные сеньорами участники феодальных свит, и вернувшиеся из походов и получившие отставку солдаты и матросы, и оставшиеся без заработка, благодаря временным кризисам, ремесленники и рабочие. Что таков был личный состав нищенствующей братии в Англии, на это указывает в одно слово ряд современных памфлетов, как, например, «Предостережение против бродяг», «Мольба за нищих» и т. п. В этих памфлетах мнимые инвалиды упоминаются наряду с так называемыми бродячими певцами, подобием тех «божевых людей», которые доселе еще переходят, например, у нас в Малороссии из селения в селение, распевая по дороге церковные гимны и тем снискивая себе пропитание. Так называемые pedlers, tinkers и fiddlers - различные названия одного и того же класса, известного у нас под прозвищем «бандуристов», - не устраняют существования бок о бок с ними на больших дорогах бродяг, именующих себя «пахарями», labourers, другими словами - тех оставшихся без земли копигольдеров, которых, начиная со второй половины XV в., стала создавать система огораживания общинных полей и расширения пастбищ. Общая характеристика всех этих людей - знакомство с условиями сельского хозяйства. Высшую категорию бродячего люда составляют так называемые ruffles, в большинстве случаев, члены упраздненных дворянских свит, редко когда - распущенные по домам солдаты.

О размерах, какие приняло бродяжничество при Тюдорах, можно судить, разумеется, приблизительно, по некоторым частным данным. Число казненных за воровство и грабеж в правление Генриха VIII простирается до 72 тысяч, что дает средним числом 2 тысячи человек в год. Число бродяг одного Лондона в правление Елизаветы определяется в 50 тысяч человек, а это - ввиду всего числа его жителей - 130-140 тыс. в первую половину столетия и менее 200 тыс. во вторую - составляет более одной четвертой всего населения.

Спрашивается теперь, в какое отношение стало правительство к новому для него вопросу о мерах борьбы с развивающимся нищенством; что сделало оно если не для искоренения, то, по крайней мере, для сокращения размеров зла? В истории законодательства о бедных в правление Тюдоров можно отметить несколько последовательных стадий. Знакомство со статутами и административными распоряжениями дает возможность присутствовать при самом зарождении идеи общественного призрения неимущих и раскрывает пред нами те внутренние мотивы, которые заставили правительство перейти постепенно от чисто карательных мер сперва - к частной и добровольной, а затем - к общественной и принудительной помощи.

В правление Генриха VII, как и в первые годы, следовавшие за воцарением его сына и преемника, бродяжничество не принимает еще настолько широких размеров, чтобы борьба с ним требовала обращения к новым, не испытанным приемам. Законодательство Генриха VII о нищих и бездомных является, поэтому, только дальнейшим развитием тех мер, какие приняты были еще Ричардом II. В течение всего начального периода в законодательстве о бедных правительство смотрит на нищенство, как на особый вид преступления. Но уже в это время возлагается если не на приходы, то на сотенные округа (hundreds) обязанность давать пропитание лицам, неспособным снискать его собственным трудом по причине болезни и старости. Всем таким инвалидам дозволяется получать милостыню в пределах сотни, и наказание постигает их только в случае оставления ими этих пределов. Никаких мер к организации помощи неимущим законодатель не принимает, оставляя в этом отношении полный простор частной инициативе.

Не ранее 27 года правления Генриха VIII встречаемся мы с попытками задержать бродяжничество и нищенство путем доставления заработка всем способным к работе бедным. Двадцать пятая глава изданного в этом году статута возлагает обязанность приискания занятий на мэров, бальифов, констеблей и других городских и приходских властей. Имеющиеся в нашем распоряжении данные дают повод думать, что означенные органы поспешили исполнить возложенные на них правительством поручения и приняли деятельное участие в доставлении заработка неимущим. В протоколах Лейчестера я нахожу постановление времен Эдуарда VI, гласящее, что городские нотабли обязаны доставлять работу способным к ней бедным. Ежегодно, значится в них, каждый из членов Малого совета 24-х должен сделать таким бедным заказ на две штуки сермяжного сукна (kersey), а каждой из членов Совета 48-ми - на одну штуку. Длина каждой - 18 ярдов.

Только что упомянутый статут вводит еще то существенное изменение в прежнюю систему отношений правительства к нищим, что впервые узаконивает начало общественной помощи неспособным к работе. Эта помощь не носит пока обязательного характера; законодатель довольствуется указанием путей, какими она может быть оказана; с этою целью он рекомендует производство в воскресные и праздничные дни денежного сбора в церквах.

Особую его заботливость вызывают просящие подаяния дети. Городские и приходские власти, а также констебли и мировые судьи призваны забирать всех таких нищенок, возрастом от пяти до тринадцати лет, и отдавать их в обучение земледелию или ремеслам, чтобы сделать возможным поступление их в услужение; рекомендуется при этом снабжать их необходимой одеждой на средства, доставляемые производимым в церквах сбором.

Ближайшее царствование не вносит существенных перемен в систему общественного призрения. Правда, желая устранить возможность повторения таких народных восстаний, каким было, например, только что подавленное движение Кета в Норфолке, и, видя в бродягах всегда готовый контингент для образования полчищ мятежников, законодатель решается направить против них новую угрозу - отдачу каждого годного к работе ленивца (lottering man) в двухгодичное рабство; но самая суровость кары, по признанию законодателя, причина тому, что его мероприятия не находят себе применения на практике.

С другой стороны, в системе общественной помощи неспособным к работе нищим мы можем отметить лишь тот шаг вперед, что, оставаясь добровольной, она, тем не менее, получает уже определенную организацию в лице выбираемых прихожанами сборщиков, которые по окончании воскресного богослужения обходят молящихся с кружкой и получают от них еженедельный взнос, предназначаемый для целей благотворительности. Выбираемые на год, сборщики не вправе ни отказаться от должности, ни сложить с себя полномочий ранее положенного срока. Результаты сбора они распределяют, по своему усмотрению, между наличными в приходе нищими, которым для этой цели ведется особый список. Пособие дается только неспособным к работе. Четыре раза в год сборщики представляют отчет в расходовании поступивших к ним сумм городским властям и приходским собраниям.

В правление Марии заметна уже попытка перейти от системы добровольной и случайной помощи к такой, которая взыскивалась бы с каждого в определенном размере. Способом к тому является на первых порах пастырское назидание.

Не ранее пятого года правления Елизаветы (1562-63 г.) следует более точное определение тех прав, какие епископ имеет по отношению к лицу, уклоняющемуся от участия в общественной благотворительности: не платящего епископ, под страхом денежной ответственности в 10 фунтов, обязывает явиться на ближайшую сессию мировых судей. Последние пускают в ход сперва убеждение, при дальнейшем же упорстве облагают отказавшегося, по своему усмотрению, тем или другим платежом, под страхом заключения его в противном случае в тюрьму.

С 1562-63 г., когда был издан только что приведенный статут, можно вести историю обязательного призрения бедных в Англии. Законодатель XVI века не являлся новатором; он продолжал только дело, начало которому положено было его предшественниками целых два века ранее - в середине XIV столетия, когда, по инициативе земельных собственников и предпринимателей, Эдуард III взял на себя регулирование путем статута высоты заработной платы. Только на этот раз вмешательство государства последовало не в тех интересах, что прежде. Запрещая рабочим получать, а предпринимателям платить более того, что полагалось за труд до моровой язвы 1348 г. и гибели значительной части населения, Эдуард III, очевидно, имел ввиду поддержать интересы помещиков и предпринимателей. Того же нельзя сказать о Елизавете; ее закон вызван желанием исправить ошибку, допущенную в распоряжении монастырской собственностью ее отцом. Не имея возможности взять обратно прежних пожалований и отчуждений, она считает себя призванною оживить тот источник, из которого аббатства и приораты получали средства для своей благотворительности. Источником этим, как известно, являлись частные пожалования. Необходимо было сделать их обязательными, так как без этого невозможно была создание постоянного фонда, и общественная благотворительность оказалась бы эфемерной. Закон ввел, поэтому, обязательность; он придал санкции своим на первых порах факультативным мероприятиям и тем самым вторгся в сферу распределения богатств. Часть ренты и процента была отчислена в пользу неимущих, и сделан первый шаг к осуществлению на деле начал государственного социализма. Никакая самая радикальная аграрная реформа, никакой переворот в сфере налогового обложения, ни национализация земли, ни конфискация ренты в форме единой земельной подати не потребовали бы ничего иного, как дальнейшего применения принципов, на которых опирается Елизаветинское законодательство о бедных. Вот почему экономисты и ведут историю государственного вмешательства с момента установления в Англии начала обязательной общественной помощи. Но, поступая таким образом, они упускают из виду, что это законодательство - не более, как применение к новому выдвинутому жизнью вопросу того самого начала вмешательства, которым проникнута вся система отношений средневекового государства к сословиям и классам. Если задаться вопросом о том, где лежит источник такого вмешательства, то на него нельзя ответить иначе, как указанием на частноправовой характер породившей средневековые государства феодальной системы. Одновременно и государь, и патрон, и собственник, средневековый феодал и сменивший его в осуществлении государственных функций монарх-самодержец правят подданными, как отец семьей и землевладелец вотчиной. Их вмешательство не знает границ, как не знает их отцовская опека. Стремясь к поддержанию раз навсегда установившихся отношений между подчиненными их власти общественными группами, они видят свой долг в борьбе с теми многоразличными причинами, которые мало-помалу подкапываются под основы этого строя. Такса на труд и на предметы первой необходимости, запрещение вывоза и ввоза тех или других продуктов, законы против роскоши и процентов - все это не более, как частные проявления той отеческой заботливости, которая заставляет их видеть свою миссию в поддержании распределительной справедливости в обществе. Кто читал средневековые трактаты о политике, кто заглядывал в сочинения первых схоластиков или в апокрифические «Аристотелевы Врата» в их разнообразнейшей обработке почти на всех языках Запада, тот согласится, что эта распределительная справедливость, это поддержание за каждой признаваемой законом группой не одних ее исторических прав, но и имущественных выгод составляет тот высший идеал, в достижении которого средневековая мысль видит неизменную задачу мудрого и доброго правителя. Стремление к разрешению этой задачи развязывает ему руки, дает ему возможность ежечасного вмешательства во всевозможные стороны народной жизни, обращает его в раннего представителя того «государственного социализма», который так часто признается то пугалом, то идеалом нашего времени. Только потому, что английское государство XVI века оставалось верным своему средневековому характеру, оно могло принять на себя решение вопроса о борьбе с пролетаризацией народных масс. Только имея своим предшественником Эдуарда III с его тарифом на труд, могла Елизавета приступить к упрочению системы обязательной благотворительности.

Дальнейшее законодательство ее по этому вопросу - не более, как вывод из тех начал, основа которым положена была в 1562 г. На расстоянии десяти лет со времени издания только что упомянутого статута появляется новый, которым не только подтверждаются и усиливаются прежние суровые меры против способных к труду бродяг, в особенности же рецидивистов, но и регулируются частности общественного призрения. Оно принимает двоякую форму: доставления жилища и содержания неимущим старцам и инвалидам и снабжения работой всех способных трудиться нищих; для этой последней цели мировые судьи уполномочены затрачивать часть сбора, поступающего в пользу бедных, на покупку земли и постройку рабочих домов. Призреваемые в них, под страхом телесного наказания, обязаны исполнять ежедневно положенные им работы. Последующими мероприятиями от 1575-1576 г. рекомендуется заготовление мировыми судьями в городах и ярмарочных местечках необходимого материала, как-то: шерсти, пеньки, льна, железа и т. п. Все это распределяется между неимущими особыми «смотрителями и сборщиками», избираемыми в каждом городе и получающими на хранение все закупленные для бедных запасы. В каждом графстве мировым судьям, в их четвертных сессиях, поведено принимать меры к открытию одного, двух или трех рабочих домов, которые, на языке статута, носят вполне отвечающее им название «исправительных». Дома снабжаются всем необходимым для работы. В них находят приют не только способные к труду нищие, но и отбывшие уже наказание бродяги. Средства на обзаведение и содержание рабочих домов должен доставить особый налог для бедных. Взимание его поручается назначаемым мировыми съездами сборщикам, администрация же самих приютов вверяется смотрителям, по выбору мировых съездов.

В 39 год правления Елизаветы (1597-8 г.) законодательство о бедных восполняется весьма важным мероприятием: создается в приходах должность надзирателей за бедными, так называемый «overseers of the poor». Ими, в силу их звания, признаются церковные старосты, в том числе - местный священник. Сверх того, четыре лица из числа зажиточных домохозяев должны быть избираемы ежегодно на эту должность мировыми судьями в пасхальную неделю. Обязанности надзирателей перечислены в главе 3-й статута в следующих словах: они должны приискивать работу для детей, родители которых не в состоянии содержать их, а также для всех взрослых, женатых и холостых, которые не имеют постоянных занятий, доставляющих им пропитание. Еженедельно они собирают со всех домохозяев и земельных владельцев прихода большую или меньшую сумму денег, по собственному усмотрению, а также нужное количество льна, пеньки, шерсти, железа и других предметов, служащих материалом для работы. Они приискивают также средства, необходимые для призрения хромых, слепых, стариков и всякого рода нищих, неспособных к труду, равно и те, какие нужны для покрытия издержек, связанных с отдачей в ученичество взятых ими у родителей детей. С уклоняющихся от платежа денег или доставления сырого материала надзиратели, запасшись предварительно специальным приказом, исходящим от мировых судей, могут произвести насильственное взыскание. От них зависит заключение неисправных плательщиков в тюрьму. Обжалование всех действий надзирателей по сбору налога в пользу нищих производится на четвертных сессиях мировых судей. С согласия двух мировых судей, церковный староста и надзиратели за бедными вправе отдавать в ученичество детей неимущих родителей до достижения 24-летнего возраста мальчиками и 21-летнего девочками.

Полного завершения процесс развития законодательства о бедных достигает в 43 год правления Елизаветы, с изданием нового статута, который доселе составляет основу английского законодательства об общественном призрении. Этот статут не вводит, впрочем, много изменений, а скорее является кодификацией всех предшествующих мероприятий. Характерную черту его составляет обязательность, какую приобретает платеж налога на нищих. Мировым судьям предоставляется издавать личные приказы об аресте имущества неисправного плательщика или личном задержании его самого до уплаты требуемой с него суммы. Цель налога определяется следующим образом: доставление занятий детям неимущих родителей, а также всем неспособным найти занятие, закупка материала, необходимого для работы, денежная помощь увечным, слепым, старикам, вообще не могущим трудиться нищим. Производство самого сбора, как и заведование рабочими домами, поручается назначаемым мировыми судьями из числа достаточных домохозяев 2-4 надзирателям за бедными, обязанности которых разделяют церковные старосты. Раз в месяц следуют собрания надзирателей и старост, на которых принимаются всякого рода меры для исполнения закона. Действия надзирателей могут быть обжалованы заинтересованными лицами, в том числе обложенными сверх меры плательщиками, в четвертных сессиях мировых судей. В административном порядке надзиратели ответственны перед малой сессией мировых судей и, в течение четырех дней со времени окончания срока службы, обязаны представить полный отчет в израсходованных ими суммах. Статут удерживает постановления прежних законов о понуждении к работе в стенах исправительного дома всех способных к ней нищих, об обязанности родителей содержать детей, а детей - родителей, причем под детьми разумеются не только сыновья и дочери, но и внуки и внучки, а под родителями - отцы и матери, деды и бабки. Предвидя тот случай, когда у прихода не окажется средств для покрытия всех издержек по общественному призрению, статут вводит систему добавочного обложения соседних приходов одной с ним сотни, а в случае необходимости - и всех приходов одного и того же графства. На практике, впрочем, как замечает Никольс, такой добавочный сбор редко когда был взимаем. Предметом обложения для простого и добавочного налога одинаково признаются земли, усадьбы, церковные десятины, угольные копи и подлежащий продаже дровяной лес. Никаких податных изъятий при взимании налога на бедных не допускается.

Можно было думать, что принятые меры, ввиду их энергичности, достигнут желаемого результата и на долгое время задержат развитие того бродяжничества, которое, являясь постоянной угрозой для внутреннего мира, впервые поставило государство лицом к лицу с вопросом о пролетариате. Некоторые обстоятельства позволяли ожидать такого исхода. В переписке известного городского судьи (recorder) и юриста Вильяма Флитвуда с лордом Берлэ часто встречается указание на то, что число задержанных в Лондоне нищих и бродяг весьма незначительно. В 1585 году всех задержанных Флитвудом было не более 100 человек. Обычным местом укрывательства их Флитвуд признает окрестности дворцов Савойи и Ислингтона. Большинство бродяг - выходцы из Уэльса или внутренних и приморских графств: Шропшира, Честера, Сомерсета, Бекингема, Оксфорда и Эссекса. Весьма немногие - уроженцы самого Лондона и прилегающих к нему графств Миддльсекса и Серре, в частности - местечек Вестминстера и Саусуорка. Одним из средств борьбы против бродяжничества и нищенства, как видно из той же переписки, является преследование пристанодержательства и закрытие питейных домов, как обычных притонов для праздношатающихся. В 1585 г. в Лондоне обнаружено более 45 жилищ, служивших ночлежными приютами для не имеющих занятия рабочих. Причина, по которой Лондон с 80-х годов XVI столетья далеко не изобилует нищими и бродягами, находит себе объяснение частью в факте посещения его моровой язвой, заставившей двор и дворянство выселиться из города, что, разумеется, повело к перекочевке и нищенствующей братии; главным же образом - в том, что нигде, как в Лондоне, не было так легко найти заработок, ввиду его быстро возраставшей торговли и промышленности.

Иначе обстояло в других местностях королевства. В Уэльском графстве, благодаря, как думает один из корреспондентов лорда Берлэ (Давид Пауль), неисполнительности мировых судей, бродяжничество приняло в 90-х годах XVI в. ужасающие размеры. На острове же Энглези, к концу того же периода, число бедных, по показанию одного современника, составляло треть всего населения. Летописец Стау, в свою очередь, рассказывает о том, как в 1580 г. в Ислингтоне во время прогулки верхом по окрестностям города, королева осаждена была целой толпой бродяг. Королевский указ от 17 апреля 1593 года полон жалоб на развитие нищенства в окружающих Лондон селах. Он предписывает местным властям принять меры к удалению лиц, просящих подаяния, на три мили от города. Не проходит, однако, и пяти лет, как в новом указе от 9 сентября 1598 года мы опять встречаем упоминание о толпе бродяг, осаждающих королевский дворец. На расстоянии новых двух лет правительство уже начинает смотреть на нищих, как на постоянную угрозу общественному спокойствию. «Мы извещены, - пишет Елизавета, - что большое число низких и разнузданных людей, не имеющих ни постоянного местожительства, ни постоянных занятий и проводящих ночи в дурных местах, наполняют наш город Лондон. Они то и дело распространяют лживые известия, выжидая событий и возможных столкновений, готовые воспользоваться всяким представляющимся случаем, чтобы вызвать мятеж и воспользоваться им для воровства и грабительства».

Очевидно, что причины, вызывавшие развитие нищенства, действовали более энергично, нежели законодательные меры, принимаемые к его подавлению. Огораживание общинных пастбищ, не встречавшее более никаких законодательных стеснений, и связанное с ним снесение крестьянских усадьб, не только не преследуемое, но даже поощряемое законом, воспрещавшим сооружение новых коттеджей, должны были действовать в направлении, благоприятном развитию пролетариата и скоплению неимущих в больших торговых и промышленных центрах. Об этом можно судить по часто упоминаемым в законодательстве фактам быстрого возрастания числа квартирантов, или так называемых «inmates». Эти «жильцы» изображаются в королевских прокламациях людьми неимущими и с трудом находящими себе заработок. Опасение за дальнейшее сохранение общественного спокойствия побудило Елизавету запретить домохозяевам принимать к себе постояльцев. Последствием было увеличение числа бездомных, т. е. бродяг.

Размеры, принятые нищенством к концу царствования Елизаветы, были столь значительны, что современники, точно предупреждая те мероприятия, которые были придуманы Мальтусом, стали настаивать на необходимости запретить несовершеннолетним заключение браков и преследовать уголовными карами незаконное сожительство. Корреспондент лорда Берлэ Сарольд «принимает на себя смелость» указать ему на действительный источник быстрого возрастания нищенства, который кроется, по его мнению, в раннем супружестве крестьян и вообще бедного люда, лишенного жилищ, земель и какого-либо имущества. «Сколько я могу припомнить, - говорит он, - в прежние годы вступали в брак не ранее 30-летнего возраста, и то лишь сделавшись предварительно собственником дома для житья. В настоящее время не редки браки лиц моложе 20 лет, не знающих, где и чем жить». На примере Англии XVI века мы в состоянии, таким образом, проверить справедливость того утверждения, какое делают экономисты, объясняя причину слабой производительности браков в среде крестьянских семей современной Франции. Как земельные собственники, французские крестьяне озабочены, прежде всего, передачей в целости накопленного ими имущества и потому довольствуются обыкновенно одним наследником. Подобным же образом пока английские крестьяне оставались если не собственниками, то наследственными арендаторами, браки в их среде заключались поздно. Обстоятельства изменились с того момента, когда место обеспеченности заняла нужда и совершенно оставлена была мысль о возможности устроить судьбу детей. Неспособность к самообузданию, на которую негодует Антони Сарольд, выражается не в одном лишь заключении ранних браков, но и в частых случаях вступления в незаконные связи. Автор письма жалуется на то, что любовники обыкновенно покидают соблазненных ими девушек вслед за рождением ребенка, и настоятельно требует законодательного вмешательства в интересах незаконнорожденных и их родильниц.

Подводя итог всему сказанному, мы вправе утверждать, что легализированный захват дворянством и джентри земель, некогда принадлежавших монастырским обителям, в связи с целым рядом других причин, о характере которых мы высказались выше, повел в середине XVI века к искусственному возрастанию пролетариата, настолько быстрому, что ни тяжкие уголовные наказания, ни окончательно упрочившаяся к концу столетия система общественной помощи не в состоянии были положить ему предела. В начале следующего столетия бездомный люд представляет уже импозантную по своей численности массу, в которой обе враждующие партии, и приверженцы короля, и приверженцы парламента, легко найдут нужную им поддержку. Если бы не необходимость колонизировать недавно завоеванные английским оружием заморские области, если бы не возможность уступить им избыток своего населения и обратить его в мирных плантаторов и преуспевающих промышленников и торговцев, социальный вопрос, волнующий современную Англию, открылся бы в ней, по всей вероятности, двумя веками ранее.

XI. Английский город в эпоху Тюдоров и его дальнейшие судьбы. Я желал бы еще отметить те перемены, какие испытали английские города в своей судьбе в связи с ростом промышленности и торговли.

В чем, спрашивается, сказалось в эпоху Тюдоров развитие промышленной деятельности? Прежде всего, в появлении новых видов ее, как то: производства стекла и мыла в городах Бристоле и Лондоне, выделки усовершенствованных шерстяных тканей, в частности сукон, в виду запрещения вывозить шерсть в необработанном виде. Исключение из этого запрета сделано было только для купцов, допущенных к вывозу шерсти за границу из правительственных складов (merchants of the staple).

Развитие нового производства льняных тканей, вызванное поощрением к разведению льна статутами Генриха VIII и Елизаветы, усиление кораблестроения - запрещением вывозить за границу английские товары иначе, как на английских судах, таковы некоторые из мер, содействовавших появлению новых или развитию старых промыслов. Оно имеет последствием распространение движимой собственности, а, следовательно, и благосостояния в среде народных масс. Обстоятельством, препятствовавшим проявлению этой тенденции, была монополизация вышеуказанных видов производства в руках только определенных ремесленных корпораций или торговых компаний, центром деятельности которых являлись определенные торговые города, бурги и ярмарочные местечки. Так, например, производство шляп дозволено было только членам торговой гильдии определенного города, а производство известных видов шерстяных тканей - только членам такой же гильдии другого города. Влияние, оказанное в том же направлении централизации производства в немногих руках монополизацией торгового обмена известными компаниями (так, например, сосредоточение в руках merchants adventurers права покупать оптом шерстяные ткани и другие предметы вывоза при сосредоточении этой торговли в Лондоне) имеет своим последствием централизацию оптового производства в английской столице.

Оптовое производство предполагает значительную затрату капитала; запрещение же денежного роста, делая невозможным замену капитала кредитом, открывало в XVI в. доступ к оптовому производству только небольшому числу организованных в ремесленные корпорации производителей. Запрещение роста продолжается в Англии до времен Елизаветы, когда впервые правительством было дозволено требовать 10 и 12 процентов.

Последствия только что указанных экономических факторов сказываются, прежде всего, в той отрасли производства, которая в Англии ранее других приняла размеры, необходимые для удовлетворения запросов международного рынка. Я разумею шерстяное производство. Централизация его в немногих руках нашла только временное противодействие в парламентском статуте времен Филиппа и Марии, которым запрещалось заведение отдельными членами гильдии ткачей большого числа ткацких станков.

Итак, не без содействия искусственных причин, в форме запрещения роста, развивается в Англии то, что привыкли называть крупным производством, в ущерб кустарной промышленности.

XVI столетие есть эпоха не только появления новых видов производства, но и постепенного распространения промышленной деятельности из городов в села. Жалобы на этот счет встречаются не раз в парламентских петициях и статутах, упоминающих об упадке тех или других городов ввиду распространения на соседние с ними села производств, которые дотоле составляли главное занятие их жителей. Промышленная политика государства борется с этим движением, стремится поддержать средневековую исключительность и обособленность города от села.

Подобно тому, как сельские производства, согласно ходячему воззрению, должны быть ограничены пределами села, так точно городские, в частности промышленность и торговля, как доставляющие средства для горожан, не должны выходить, по распространенному воззрению, за пределы города. Отсюда запрещение гильдейскими статутами принимать в число учеников крестьян и проведение тех же запретов парламентскими постановлениями о рабочих. Очень благодарный материал для иллюстрации господствующей в XVI в. теории дает петиция, представленная королю Эдуарду VI в 1549 и 1550 годах. В ней весьма определенно высказываются только что упомянутые мысли.

Естественная тенденция промышленного производства к распространению встречает, по крайней мере, как временное препятствие, строго поддерживаемую правительством цеховую исключительность, ограничивающую занятие промыслами городскими промышленными сообществами. Общий результат обоих течений, т. е. монополизации промышленности и торговли в руках цехов и привилегированных компаний, с одной стороны, и поддержки средневековой обособленности города от села, с другой, состоит в сосредоточении промышленного производства в немногих руках, а, следовательно, в сокращении числа лиц достаточных.

В том же направлении действует и самопроизвольная политика самих цехов. Из религиозно-благотворительных союзов взаимной помощи, какими они были на первых порах, цехи становятся замкнутыми сообществами, главной задачей которых является ограничение производства небольшим числом наличных членов. Общность таких явлений можно было бы иллюстрировать фактами из одновременной истории цехов во Франции и Германии. В среде самих цехов вполне вырабатывается различие между предпринимателем и рабочим уже в XVI веке. Ряд мер стесняет прием неограниченного числа учеников, удлиняет сроки ученичества, сокращает его для детей мастера, наконец, вводит требование известного капитала для каждого ученика, который хочет сделаться мастером. Правительство не только не борется с этой тенденцией гильдейских сообществ, но всецело усваивает ее; отражением этого является статут о рабочих, изданный в правление Елизаветы.

Развитие торговой деятельности сказывается по преимуществу в создании новых иноземных рынков для английских товаров и в устранении конкуренции для внешнего вывоза со стороны иностранных купцов, преимущественно ганзейских. Новыми заграничными рынками являются Россия, Варварийские владения, острова Адриатического побережья, до некоторой степени Персия, а на западе Канарские острова, Португалия и в слабейшей степени Испания. Ограничение иностранной конкуренции во внешней торговле выступает не только в закрытии т. н. Steelyard, или Ганзейской конторы в Лондоне, но и в перенесении монопольного торга английскими товарами с континента Европы в Англию, что, впрочем, имеет место лишь в конце XVI века. По показаниям Гвиччиардини производство оптового обмена английских товаров на иностранные доставляло в Антверпене в XVI в. занятие более чем 20 тысячам иностранцев; при переносе этого торга в Англию их с удобством заменили англичане.

Сосредоточение права иноземной торговли в руках членов привилегированных компаний имеет своим последствием преимущественное развитие торговой деятельности в тех городах Англии, которые являются средоточием этих компаний, а такими городами были Лондон и Бристоль, последний, как главный центр торговли с Россией. Торговое значение других городов падает ввиду естественной конкуренции, которую оказывают им в этом отношении Лондон и Бристоль. Сосредоточение главных видов обмена в этих городах неизбежно влечет за собой упадок торгового значения других, прежде всего Саутгемптона (который принужден ограничиться ведением торговых сношений по преимуществу с одной Францией), Рая и других портов, обнимаемых понятием так называемых cinq ports, а равно и большинства тех сити и бургов, которые в средние века в значительной мере оспаривали у Лондона его торговое преобладание.

Нельзя также сказать, чтобы взамен их стали иметь большее значение в мировом обмене города, расположенные на западном берегу. Торговля со странами Нового Света едва завязывается, и это причина того, что города эти, ныне являющиеся центрами атлантической торговли, и во главе их Ливерпуль, в XVI в. не имеют еще большого значения. Из тех пяти городов (Ливерпуль, Манчестер, Лидс, Шеффилд и Бирмингем), которые ныне играют господствующую роль и в промышленном производстве, и в торговле Англии, один только Манчестер является в XVI в. довольно значительным ярмарочным местечком с 10 тысячным населением и со значительным развитием шерстяной промышленности.

Знакомясь с содержанием статутов, изданных в правление Генриха VIII и Елизаветы, не раз наталкиваешься на факт опустения и упадка большинства английских городов. Принимая те или другие меры против этого зла, король однообразно жалуется в предисловии к издаваемым им указам на то, что, многие здания в городах пришли в упадок; площади и улицы завалены мусором и щебнем, жители разбрелись в разные стороны. Впервые нам приходится слышать о таких фактах в 1515 г., в связи с общей жалобой на уменьшение числа поселений вообще. Этот факт не без основания ставится правительством в связь с упадком земледелия и заменой его скотоводством. Некоторые цифровые данные, почерпнутые из официальных бумаг времен Елизаветы, бросают яркий свет на размеры, какие принял этот процесс исчезновения населенных мест, по крайней мере, в некоторых частях Англии.

В 1597 г. Вильям Джемс, декан Дергемского капитула, доносит лорду Берлэ, что в пределах одной Дергемской епископии за последние 20 лет число плугов уменьшилось на целых 500. Предполагая, что каждый плуг представляет собой по меньшей мере одно крестьянское хозяйство, мы вправе говорить об уменьшении населения в пределах епископии на целых 2 500 человек, считая по 5 человек средним числом на каждый крестьянский двор. Немудрено, если декан Дергемского капитула ставит в связь с этим фактом опустение селений. Упадок земледелия, говорит он, чувствуется одинаково и в Нортумберланде, и Вестморланде, и Кумберланде. Многим приходится ехать за 60 миль от Карлейля в Дергем, чтобы запастись нужным им для продовольствия хлебом. Нередко также на расстоянии 20 миль не попадается ни одного жителя. «Из 8 000 акров, еще недавно бывших в обработке, не засевается ныне и 1 600. Сотни людей поставлены в необходимость обменять деревенский простор на мелкие городишки, расположенные по соседству с их прежними поселками. Здесь они теснятся в небольших квартирах, бок о бок с такими же, как они, нищими семьями» (см. State papers. Elisabeth, m. 262, № 10). Далеко не все, однако, согласны помириться с такой жалкой участью, для того, чтобы оставаться вблизи занятых ими некогда усадеб. Большинство покидает их для Лондона и других больших центров, где легче найти заработок.

Упадок земледелия - не более, как одна из причин обеднения и обезлюдения английских бургов. Другой является уничтожение монастырей. Средневековые аббатства по своей зажиточности и населенности являлись лучшей поддержкой для прилегающих к ним торговых местечек; они обеспечивали постоянный спрос на продукты, содействуя, таким образом, развитию местного обмена. С их закрытием и переходом принадлежавших им поместий в руки короля и нового дворянства, обыкновенно сдававших свои земли в аренду, сами собой исчезли те условия, которым такие города, как Сент Ольбан, Питерборо или Бас, обязаны были своим относительным благосостоянием. Понятно поэтому, если на расстоянии нескольких десятков лет со времени секуляризации еще раздаются жалобы на упадок, какой вызвало в том или другом городе уничтожение поддерживавшего его монастыря. С одной из таких жалоб я познакомился при изучении официальных бумаг эпохи Елизаветы. Документ, о котором идет речь, не помечен определенным числом, но по самому содержанию своему должен быть отнесен к промежутку времени между 1572 и 1580 гг. Ходатайствуя об уменьшении бремени налогов, падающих на их города, жители Питерборо вспоминают о том цветущем состоянии, в каком находился их город до момента секуляризации. Объяснение, даваемое ими этому факту, довольно своеобразно. «До тех пор, - говорят они, - пока город оставался в управлении аббатства, его состояние было самое цветущее, так как величие и могущество монастыря было таково, что никто не дерзал сделать предложения, неблагоприятного интересам города. Если же подчас такие меры и проходили, то они без замедления подвергались отмене или исправлению». С переходом монастырских владений в руки частью епископа, частью капитула исчезла прежняя заботливость о благосостоянии города, почему последний стал с каждым днем приходить все в больший и больший упадок. Из дальнейшего содержания петиции с наглядностью выступают действительные причины упадка города. Главнейшей из них является уменьшение торговли, выразившееся, между прочим, в совершенном исчезновении прежнего класса лодочников, доставлявших Питерборо всякого рода товары из ближайших портов (State papers, Elisabeth, v. 148, № 38).

Чем более мы приближаемся к концу царствования Генриха VIII, тем длиннее и длиннее становится приводимый статутами список пришедших в упадок городов. В 27-ой год правления этого короля, речь идет только о Ноттингеме, Шрьюсбери, Ледлоу, Бриджнорсе, Квинборо, Норсгэмптоне и Глостере. Далеко не случайностью является тот факт, что все эти города принадлежат к числу внутренних городов королевства. На них, прежде всего, должно было сказаться влияние уменьшившегося спроса, вызванного оставлением сел крестьянами и исчезновением многочисленного класса зажиточной монастырской братии. В одном положении с ними, как видно из статута 26 г. правления Генриха VIII, оказались Норвич и Кингслин, вследствие особых причин: первый не успел еще оправиться от пожара, истребившего большую его половину 26 лет назад; второй понес серьезные потери от наводнений. Шесть лет спустя парламент уже говорит о 58 городах, население которых уменьшилось, что отразилось на запустении жилищ и построек. В ближайшие затем годы, 33-ий и 36-ой правления Генриха, статутами принимаются новые меры против упадка частью упомянутых прежде, частью впервые попавших в список городов. Последних мы насчитываем до 33, так что в общей сложности более 90 бургов Англии признаны пришедшими в упадок и нуждающимися в перестройке. Пробегая их перечень, мы не без изумления констатируем факт совершенного отсутствия в нем тех гнилых местечек, или захудалых патримониальных бургов, которые в XVII и XVIII ст. сделались послушным орудием проведения придворных и аристократических влияний, одинаково в местном управлении и в парламенте.

Интересные факты открывает сопоставление только что упомянутых перечней с теми, какие заключает в себе составленный в 1453 году список стрелков, поставляемых десятью наиболее населенными городами Англии, и произведенная в 1503 г. разверстка денежных пособий между городами. В 1453 г. города, по числу поставляемых ими стрелков, следовали один за другим в следующем порядке: Лондон, Бристоль, Йорк, Норвич, Ковентри и т. д. В 1503 г. этот порядок уже несколько отличен: за Лондоном по-прежнему следуют Бристоль и Йорк, но за этими двумя городами уже стоит Линкольн, Глостер, Норвич, Шрьюсбери, Оксфорд, Сольсбери и только затем Ковентри, за которым идут Гель, Кентербери, Саутгемптон, Ноттингем, Ворчестер, Саусуорк и Бас (см. Th. Rogers, «History of agriculture», IV, 76-83).

Все эти города стоят в списке пришедших в упадок населенных мест, и наряду с ними встречаются также такие важные торговые порты, как Ипсвич, Ньюкасл, Плимут, Пять Портов (Cinq ports), Честер, и, что всего удивительнее, только что начавший развиваться Ливерпуль. Роджерс прав, говоря, что нет почти ни одного сколько-нибудь значительного английского города, который не стоял бы в списке и о котором бы парламент не говорил, как о нуждающемся в перестройке. Одно это обстоятельство уже порождает сомнение в том, чтобы необходимость возведения новых зданий, взамен прежних, построенных где 45, а где и 25 лет назад, согласно свидетельству парламентских статутов, доказывала действительный упадок английских городов за последнюю половину или четверть века. Не объясняется ли заботливость парламента в большей мере той страстью к постройкам, какую Гаррисон считает характерной чертой своих соотечественников во времена Генриха VIII и которая проявилась прежде всего и с наибольшей силой в Лондоне в замене прежних деревянных зданий каменными? Но допуская даже, что многие города попали в список из желания сделать по возможности всеобщей предохраняющую от пожаров замену деревянных зданий кирпичными, все же нельзя отрицать того, что язык, которым парламентские статуты рисуют современное положение английских городов, не оставляет сомнения в их упадке.

Признавая общим явлением то обветшание городских жилищ, о котором упоминают статуты Генриха VIII-го, я полагаю в то же время, что засвидетельствованный ими факт упадка городов далеко не сказался в равной степени в разных частях государства. Внутренние причины повели к постепенному запустению городов по преимуществу в восточной половине Англии, содействуя в то же время развитию западных портов и расположенных неподалеку от них промышленных и торговых поселений. Чтобы убедиться, прежде всего, в самом факте передвижения мануфактурного производства и торгового обмена с востока на запад, мы сопоставим между собой две эпохи: с одной стороны, ту, которая следует непосредственно за моровой язвой 1348 г., а, с другой, ту, которая обнимает собой первые два десятилетия царствования Елизаветы. На основании данных, доставленных свитками налогового обложения, произведенными парламентом в 1377 г., Чальмерс, а за ним Томас Элиот, дают следующие цифровые данные для выражения численности населения главнейших из английских городов в конце XIV в. Лондон - 35 тыс. жителей; Йорк – 10 800; Норвич - 6 тыс.; Линкольн - 5 тыс.; Кентербери - 4 тыс.; Винчестер - 2 тыс.; остальные в общей сложности - не более 32 тыс. (Remarks on the population of english cities in the time of Edward III, by Thomas Elliot, Archeologia, т. XX, стр. 524). За исключением Лондона, все перечисленные города лежат в восточной половине Англии. Незначительность обнаруженного налоговыми свитками числа их жителей объясняется теми размерами, какие приняла смертность, вызванная чумой. Сибом (Fortnightly Review, edited by Lewes, 1865, сент. 1 и 1866, февр. 15) полагает, что средним числом «черная смерть» унесла с собой в различных частях Англии не менее половины населения. Несомненно, однако, что с наибольшей интенсивностью она должна была проявить свое действие в городских центрах, где, при большей скученности, не было в то же время тех гигиенических условий, которые препятствуют распространению заразы в наше время. Немудрено поэтому, если о некоторых городах, как, например, о Гентингдоне, мы узнаем, что в них не осталось в живых и четвертой части населения (Stow′s Chronicle, под 1349 г.), а о других, как, например, о Йорке (Parliament petitions) времен Генриха VI, под 1450 г. в одной из хроник значится, что более 50 тыс. человек были погребены в один год на кладбище.

Для нас, впрочем, важно не то, как велика была населенность английских городов во второй половине XIV в., а в какой части страны были расположены наиболее значительные из них. Мы видим, что то была восточная половина Англии. Постепенный упадок городов в этой части страны проследить нетрудно; для этого достаточно одного внимательного изучения парламентских петиций, статутов и государственных бумаг эпохи Тюдоров. С конца XV века Норвич, эта колыбель усовершенствованного шерстяного производства, принесенного сюда фламандскими поселенцами времен Эдуарда III, и близ него лежащие города приходят в заметный упадок. Причиной тому статут от 2 г. правления Генриха VII считает закон, которым во времена Генриха IV в интересах землевладельцев ограничено было право отдачи детей в ремесленники. Только лица, владевшие доходом в 20 шиллингов с земли и ренты, сохранили, в силу этого мероприятия, право отдавать сыновей или дочерей в обучение ремеслу. Результатом запрета явился упадок важнейшего из городских цехов, цеха суконщиков и портных. К этой причине, как видно из содержания другого статута, от 6-го года правления Генриха VIII, присоединилась новая, более общего характера: иностранцы стали вывозить шерсть из Норфолка в Голландию и Зеландию, что, разумеется, не могло не отразиться на судьбе важнейших из видов промышленной и торговой деятельности графства и повело за собой упадок большинства его городов. Только что приведенные соображения заслуживают того, чтобы мы остановились на них более подробно. И закон Генриха IV, и мероприятия его преемников одинаково указывают на то, что упадок Норфолка и близко лежащих к нему городов стоит в причинной связи с переменами, происшедшими в направлении и размерах шерстяного производства. Давая частное объяснение тому застою, какой в последнее время проявился в этом производстве на протяжении всего Норфолкского графства, историки упускают из виду одну общую причину, на которой с полным основанием настаивает Роджерс и которая объясняет собой не только запустение восточных, но и быстрое возрастание западных городов Англии. С XV ст. английская шерсть постепенно перестает служить только материалом для выделки фландрских и флорентийских тканей; законодательство принимает меры к запрещению ее вывоза в сыром виде, и запрос на более усовершенствованные домашние сукна начинает возрастать с каждым годом. Но опыт убеждал в том, что высшего качества шерстяные ткани изготовляются по преимуществу в влажных местностях, какими являются западные графства Англии, и немудрено, если шерстяное производство начинает приобретать обширные размеры в Манчестере, Лидсе, Ливерпуле, Шрьюсбери, Больтоне и местечках, расположенных в недалеком расстоянии от Атлантического побережья (Rogers, «History of Agric.», IV, 85). Высказанное соображение дает ключ к пониманию причин того быстрого возрастания, какое в течение XVI века проявляет население едва заметных бургов западной Англии. Так, о Манчестере мы узнаем, что в период времени от 1545 по 1578 г., т. е. на расстоянии 33 лет, число его жителей увеличилось почти вдвое: с 6-ти на 10 тыс. Быстрый рост Манчестера сообщился и близко лежащим к нему городам, в том числе Болтону, доставлявшему уже в XVI в. значительное число тех шерстяных тканей, которые на международном рынке известны были под не отвечающим им названием «Manchester-cottons»; вырос и Шрьюсбери, о котором Кэмбель в своей «Британии» пишет в 1586 г.: «красивый город, густонаселенный, значительный по торговле и промышленности его жителей, в особенности по изготовлению шерстяных тканей и постоянному обмену с жителями Уэльса». Лидс и Бредфорд Леланд в своем путешествии признает одинаково хорошо построенными и цветущими, прибавляя, что шерстяное производство - ближайший источник их благосостояния. Не ограничиваясь указанными городами, выделка шерсти уже в XVI в. постепенно захватила большинство южных городов и бургов Ланкастерского герцогства - обстоятельство, которому они обязаны постепенным выходом из того состояния упадка, в каком застают их акты Генриха VII, - а также и некоторые города Уэльса, с Кендалем во главе.

Движение шерстяного производства с востока на запад не помешало, однако, ни дальнейшему удержанию его в Норфолке и восточной половине Йоркского графства, ни преимущественному распространению его в половине XVI в. в долине Темзы, что, разумеется, было одной из причин быстрого роста населения в столице.

Из других видов промышленной деятельности, как мы видели, одно только ножевое производство играло выдающуюся роль в XVI в.; и оно, подобно шерстяному, имело главным центром своего распространения западные графства, если не говорить о Розергеме, в Йоркшире, о котором, как о городе, густо заселенном мастерами и простыми рабочими, говорят акты первой половины XVII в. Важнейшими центрами ножевой промышленности были в XVI в. отдельные города Глостерского графства, а за ними Шеффилд и Бирмингем. Это обстоятельство, разумеется, также не могло не содействовать быстрому возрастанию населения в западных городах, и немудрено, если о Шеффилде в начале XVII ст. (в 1615 г.) мы уже слышим, как о городе, имеющем население с лишним в 2000 человек; приблизительно то же число жителей указано для Бирмингема в 37-ой год правления Генриха VIII посланными им в этот город комиссарами.

Постепенное передвижение промышленного производства с востока на запад, очевидно, должно было иметь последствием и перемещение центров торгового обмена, упадок восточных и развитие западных портов. Манчестерские или кендальские сукна, как и бирмингемские или шеффилдские металлические изделия, должны были искать сбыта в смежных с районом их производства приморских городах, а таким в XVI в., наряду со старинным Бристолем, является недавно возникший Ливерпуль. Ставя оба эти города в один ряд, я далек, однако, от мысли считать Ливерпуль уже в это время серьезным соперником Бристоля. Торговое значение его упрочивается не ранее широкого развития заатлантического обмена, а это факт XVII и XVIII, отнюдь не XVI ст. Если, тем не менее, уже в это время Ливерпуль принадлежит к числу быстро развивающихся центров, то объясняется это тем значением, какое в XVI в. он начинает играть в торговом обмене между Англией и Ирландией.

Вообще, говоря о развитии западных городов и портов в ущерб восточным, я имею ввиду одну проявившуюся в этом направлении тенденцию. Стоит сопоставить только доход, получаемый Елизаветой от 20-го по 25-ый год ее правления от таможенных сборов в восточных и западных портах Англии, чтобы прийти к заключению, что первые далеко не утратили еще своего первенствующего значения. Тогда как из Бристоля поступает всего-навсего 900 фунтов таможенных сборов, Ярмут доставляет казначейству 1167 фунтов, Лин - 1660 фунтов, а Кингстон на Гелле - 1575 фунтов. Но это обстоятельство не мешает тому, что о восточных портах, в том числе о Скарборо и Ярмуте, мы во все время правления Елизаветы слышим, как о портах, теряющих постепенно свой торговый флот и сокращающих обороты своей торговли, тогда как о Бристоле и Ливерпуле доходят до нас как раз противоположные известия.

Нельзя сказать, чтобы правительство оставалось безучастным зрителем происходившего на его глазах упадка городов и портов восточной Англии. Мы видели уже на примере Йорка, что более строгое соблюдение прежней монополии того или другого вида производства признается надежным средством борьбы с этим злом. Сказанное о Йорке применимо в равной степени и к Норвичу. Сосредоточение в его руках монополии производства шерстяных тканей с ворсой кажется Генриху VIII вернейшим средством к восстановлению прежнего благосостояния города. Он принимает, поэтому, энергичные меры против развития тех же способов производства в других частях Англии. Но все эти меры не ведут ни к чему, так как не в состоянии задержать действия вышеуказанных причин.

Наряду с передвижением центра промышленной и торговой деятельности Англии с востока на запад, XVI столетие представляет нам еще ту любопытную черту, что с ним наступает решительный упадок как внутренних, так и приморских городов южной Англии.

Начиная с востока и оканчивая западом, от Гуля до Честера, слышится одна и та же жалоба на поглощение Лондоном и Бристолем прежнего промышленного и торгового благосостояния провинциальных городов. Эта жалоба прямо или косвенно высказывается и современной памфлетной литературой. Проповедники и публицисты XVI в. указывают на Лондон, как на средоточие всякого производства, как на складочный пункт для товаров, как на местопребывание богатейших купцов и капиталистов. В известном «Путешествии Эвфуеса по Англии» мы находим следующее восторженное описание английской столицы: «По красоте своих построек, несметным богатствам и разнообразию находимых в нем товаров, Лондон превосходит все города в мире. Его поистине можно назвать запасным магазином и ярмарочным местом целой Европы. Есть ли что-нибудь под небом такое, чего нельзя было бы купить или занять в этом благородном городе! В это место стекаются люди со всех концов государства, благодаря чему город этот является столь населенным, что не поверишь подчас, чтобы на целом острове было столько людей, сколько видишь по временам на улицах Лондона». В отличие от других современников, автор только что упомянутого сочинения, Лили, с похвалой относится к сосредоточению всех богатств страны в одном пункте: «Уверенность, что сокровища спокойно лежать в стенах Лондона, хорошо защищенные от всякого рода мятежников, делает дворян храбрыми, а купцов предприимчивыми в их торговых операциях» (Lyly, «Euphues and his England»; editio princeps 1579 г. Arber′s Reprints; стр. 434-5).

О размерах, какие приняла внешняя торговля Лондона в период времени от 20 по 25 г. правления Елизаветы, можно судить, между прочим, по следующим статистическим данным. Доход, доставляемый ввозными пошлинами, взимаемыми во всех английских портах, за исключением Лондона, не превышает в это время ежегодно 6 195 фунтов. Лондон сам по себе доставляет в казначейство 50 000 фунтов, т. е. сумму в 8 раз большую против той, какую платят в своей совокупности все прочие торговые города Англии (Baines, «History of Liverpool», стр. 262).

К тому же заключению приводит и сравнение числа судов, приходящих и отходящих из Лондона, с тем, какое мы встречаем в других портах Англии. От 1580 г. дошли до нас довольно точные сведения. В числе государственных бумаг, собранных в 148 томах Елизаветинских State Papers, имеется, между прочим, список всех судов, прибывших и отбывших из Лондона в течение одного года. Прибывших было - 402; и почти такое же число вышло из лондонского порта. В общей сложности это дает нам 800 с лишним судов. В счет вошли только суда, имеющие свыше 20 тонн. Если принять во внимание, что, по свидетельству Гаррисона, число всех английских судов, имеющих свыше 40 тонн, было не больше 800, то мы не ошибемся, сказавши, что значительнейшая часть всех судов Англии сосредоточилась в лондонском порте (Record office. State Paper′s, Elis. т. 148, № 36; Harrison в издании Ферниваля, т. 1, стр. 290).

Чем объясняется, спрашивается, такое сосредоточение торговой и промышленной деятельности страны в английской столице? В ряду других причин, - как-то, его счастливого географического положения, близости богатых производительностью средних графств, лежащих по течению Темзы; сосредоточения в Лондоне главных административных и судебных учреждений страны, - нельзя не упомянуть и об одной, чисто искусственной причине, корень которой лежит в торговой политике английского правительства, в его стремлении монополизировать по преимуществу внешнюю торговлю в руках им же устроенных компаний, главным средоточием которых являлся Лондон и в меньшей степени - Бристоль. На эту причину справедливо указывают жители одного из тех портов, которые всего более пострадали от конкуренции столицы. Я разумею Кингстон на Гуле. «Крупные торговцы, - жалуются они, - организованы в компании, во главе которых стоят лондонские граждане и главным средоточием которых служит Лондон. Немудрено, если эти компании издают мероприятия, по преимуществу благоприятные лондонским купцам и нередко весьма враждебные интересам остальных. Как удивляться после этого, что вся торговля сосредоточивается в Лондоне, что богатейшие суконщики и портные не имеют другого местопребывания, а прочие порты все более и более теряют в своей торговле и приходят в упадок» (Record Office. State Pap., Elis., т. 106, № 59 а, 1575).

Чтобы удержать за собой раз завоеванное ими положение, лондонские купцы заботились об открытии торговых факторий в отдаленнейших концах королевства. Эти фактории делали возможным непосредственную доставку им продуктов местного производства. Этим путем манчестерские сукна, минуя прежний посредcтвующий рынок Честера, поступали непосредственно в лондонские склады. Благодаря той же практике находимое в Дербишире олово шло не в Кингстон на Гуле, как в прежние годы, а непосредственно в Лондон, торговцы которого держали нужные для них фактории в самом графстве, в Гейнсборо. Нельзя сказать, однако, чтобы провинциальные купцы оставались всегда безучастными зрителями успехов, делаемых лондонской торговлей в ущерб их собственным. Их петициям на имя королевы и совета удавалось на время задерживать развитие лондонской предприимчивости. Так, в 1596 г. ими проведено через Звездную Палату постановление, в силу которого не только запрещалось жителям Лондона извлекать товары из своей торговой фактории в Гейнсборо, минуя Кингстон, но еще высказывалось требование, чтобы лондонские граждане воздержались от дальнейшей доставки товаров в северные порты на всем протяжении от Бостона, в графстве Линкольн, до Гартлепуля, в графстве Йорк. Исключение делалось только для тех, кто был принят в ряды кингстонского гражданства.

Сосредоточение в Лондоне промышленной и торговой деятельности, не говоря уже об административной и судебной, необходимо должно было повлечь за собой быстрое возрастание в нем населения. Точных статистических данных для определения числа его жителей мы, к сожалению, не имеем. Но о значительности последнего можно судить по следующим частным данным. Число одних иностранцев, поселенных в Лондоне в 1562 г. было с лишним 4 500 человек, причем, как следует из дошедших до нас данных, число это возросло на половину за последние 10 лет (до воцарения Елизаветы насчитывалось всего 2 860 иностранцев). Рост населения Лондона был так заметен, что уже в 1580 г. правительство сочло нужным остановить его с помощью искусственных мер. В этом году королева издает приказ, или так называемую прокламацию, в которой, признавая число чиновников недостаточным для управления всей массой стекающихся в Лондон людей, запрещает производство каких-либо новых построек на расстоянии, по крайней мере, трех миль от городских стен. Предотвращая возможность скопления большого числа квартирантов в одном и том же доме, она требует, чтобы лорд-мэр и другие городские власти не допускали скопления под одной кровлей большего числа жителей против того, какое находило в доме приют в течение последних 7 лет. О недействительности этих мер и быстром росте населения в Лондоне и его пригородах можно судить по частому возобновлению тех же предписаний на расстоянии одного, двух лет.

Упадок материального благосостояния восточных и южных городов объясняет весьма многое в дальнейшем развитии их внутреннего устройства. Захудалость многих из них совпала с дальнейшим желанием олигархических элементов в городе сосредоточить в своих руках внутреннее управление им, а также выбор депутатов в парламент. Так как городская олигархия, в свою очередь, стояла в экономическом и административном отношении в зависимости от высшего и низшего дворянства, ведавшего дела графства чрез посредство мировых судей и дела государства в лице посылаемых графствами депутатов, взятых из среды местных сквайров, членов палаты лордов и Тайного совета короля, - то немудрено, если английский город, после тех преобразований, каким он подвергся в XVI веке и которые остались более или менее в силе в течение следующих двух столетий, сделался оплотом и проводником аристократических влияний.

Весь этот сложный процесс обстоятельно изображен был еще Гнейстом в его «Истории местного самоуправления в Англии» и излагается снова в весьма стройном виде Иосифом Редлихом в историческом экскурсе, предпосланном картине современного состояния местного самоуправления в Англии.

Мы видели, что до середины XV ст. привилегии, получаемые английскими городами и обеспечивавшие им возможность заведовать своими судьбами, выдаваемы были собранию всех свободных граждан, образовывавших из себя подобие веча с административно-судебными полномочиями, однохарактерными с теми, какие в поместьях принадлежали сельскому сходу, служившему одновременно и вотчинным судом. Первым крупным приобретением, сделанным в этом отношении городами, было их право выбирать на место городского управителя - герефа и позднее бальифа - собственного голову, или мэра. В выборе его участвовали все граждане; первые два столетия существования парламента право выбора представителей от города также принадлежало всему гражданству. Но со времен Генриха VI короли начинают предоставлять городам грамоты инкорпорации, т. е. возводят их на степень юридических лиц, имеющих право приобретать имущество и защищать его на суде.

Уже в 1466 г. один из верховных судов Англии - суд общих тяжб - в одном из своих решений признает, что всякий город должен быть рассматриваем как корпорация. «Политика Тюдоров, - говорит Редлих, - использовала эту доктрину с целью подавить в городах всякий дух оппозиции», - мы бы сказали: всякое демократическое течение. Гнейст, следуя Мэриуэзеру (Merewether), насчитывает в XVI веке 54 грамоты, выданных на имя различных городов Англии и возведших их в корпорации. Хартии эти выдаются не всему гражданству, а тесному совету города, так называемому «Select-Body», которому дозволено пополнять свой состав путем кооптации, т. е. выбора новых членов на оказавшиеся вакантными места самим тесным советом. Верховные суды, исполняя веления правительства, признали, что во всех городах - даже не получивших специальных грамот инкорпорации - должны установиться такие же порядки; города были признаны корпорациями в силу давности (corporation by prescription); городское управление и заведование городским имуществом поступило поэтому в руки тесных советов (Select-Bodies). При Елизавете эти тесные советы получили право издавать и те призакония (by-laws), которыми вносились изменения в городское устройство; соблюдение этих регламентов городским гражданством могло быть вынуждаемо силой. Таким образом, во всех городах простые горожане устранены были от участия в выборе тесных советов, пополнявших свой состав, как мы сказали, путем кооптации. Те, кому принадлежало такое право активного участия в выборах, получили название «freemen» (свободные люди) в отличие от всего прочего населения города.

Отметим тот факт, что совершившееся в английском городе развитие олигархического устройства представляет собой явление аналогичное с тем, какое происходило и на континенте Европы. Возьмем, например, хотя бы реформированную Кальвином Женеву, в которой Большой совет города, или «Grand-Conseil», должен был уступить большую часть своих функций Малому совету, пополняемому также путем кооптации. И в Женеве активные права гражданства стали осуществляться не всеми ее жителями, а только т. н. «citoyens», рядом с которыми имелись еще «bourgeois» - жители предместий, и «advenaires» - позднейшие поселенцы. В Англии, как отмечает Редлих, члены тесных советов, сделавшихся в XVI в. всемогущими, соединяли с муниципальной властью и права мировых судей. Вслед за Гнейстом, он полагает, что политика Тюдоров по отношению к городам преследовала сознательную цель, а именно ту, чтобы чрез посредство тесных советов забрать парламент в свои руки. Они рассуждали, думает он, что маленькое, неответственное перед гражданами представительство легко будет подчинить себе, частью угрозами, частью подкупом. Только тем экономическим упадком, какой наступает в городах в половине XVII ст., можно объяснить, думает Редлих, что население городов отнеслось пассивно к этой отмене его исконных прав. «Еще в средние века, прибавляет он, английские города, если сравнить их с немецкими, нидерландскими и французскими, оказывались сильно отставшими в своем как экономическом, так и общественном развитии». До конца XVII столетия Англия остается почти исключительно земледельческим государством, и важнейшим предметом ее вывоза является, как мы видели, в течение ряда веков шерсть, обработка которой на местах развивается только со времени запрета вывозить ее из Англии. Он, как мы видели, наступает только в XVI ст. За исключением небольшого числа старинных морских портов и гаваней, английские города, как общее правило, населены были земледельческим людом или являлись рынками, производившими незначительную внутреннюю торговлю. В социальном и политическом отношении они по этой самой причине стояли в зависимости от дворянства, жившего в своих имениях, не покидавшего графства и в лице мировых судей, вербуемых из его среды, управлявшего графством, а до некоторой степени и городом, встречаясь периодически с членами его тесного совета, как мировыми судьями, на четвертных сессиях, где и решались важнейшие вопросы внутренней администрации. Цель, которую ставили себе Тюдоры, таким образом, могла быть достигнута; управление городом, действительно, перешло в руки узкого круга лиц, связанных между собой и с членами правящего класса в графстве отправлением почетной и даровой службы мировых судей (см. Гнейст, «Selbstverwaltung», стр. 580 и «Das Englische Verwaltungsrecht», I, стр. 481; Редлих, «Английское местное управление», I, стр. 40-43).

В царствование Елизаветы надо отметить еще ту существенную перемену, облегчившую подчинение города земельной аристократии, что права фримана, избирателя городских тесных советов и, чрез их посредство, депутатов от городов в английский парламент, были предоставлены не только тем, кто жил в стенах города, но и лицам, имевшим местожительство вне его стен. В ее царствование отпадает требование принадлежности к числу обывателей известной местности для пользования избирательным правом. «Этим самым, - говорит Редлих, - нарушен был старый принцип, лежавший в основе устройства палаты общин, - право их быть представляемыми только своими гражданами». Так как число депутатов от городов с каждым веком стало возрастать, тогда как число депутатов от графств, как и самые графства, осталось неизменным в течение более 500 лет, то последствием, необходимо, было то, что при посредстве избираемых тесными советами уполномоченных земельная аристократия и, при ее податливости, король моли оказывать большое влияние на исход выборов. Редлих полагает, что особенно в XVII веке правительство использовало вполне эту возможность. «В этом, именно, столетии положено было основание той продажности, - пишет Редлих, - которая царила в городах при производстве выборов в парламент... Одержавшая победу партия вигов, после изгнания Стюартов, и не подумала об устранении этих неустройств, а, наоборот, использовала их в собственных интересах. Аристократия и джентри сумели управлять выборами в парламент не хуже королей из династии Стюартов... Сотни номинальных и полуноминальных избирательных местечек сделались твердыми оплотами правящего класса. Отчасти, благодаря экономическому перевесу, который имели аристократические фамилии и недавно осевшие на землях капиталисты в маленьких городах и местечках, отчасти, благодаря прямой покупке тех местечек, с которыми было связано избирательное право, отчасти, наконец, благодаря массовым подкупам, стоящая у кормила правления партия приобретает возможность располагать большинством в парламенте, и удерживает власть в своих руках». Таким образом, захудалые города и местечки, так называемые «роттенборос» (Rotten boroughs), одинаково служили обеим партиям, ториям и вигам, средством проведения своих кандидатов в парламент (ibid., стр. 63 и 66).