Вергилий Публий Марон

Вергилий (это правописание древнее и потому правильнее, чем позднейшее: Виргилий), Публий Марон, знаменитый римский поэт Августовского века, родился в 70 году до Рождества Христова, в деревне Анды, близ Мантуи, умер в 19 году до Рождества Христова, в городе Брундизии. Правильно ли указание биографов, что двустишие на гробнице Вергилия (близ Неаполя, древней Парфенопы) сочинено было им самим, или нет, — во всяком случае, оно в своем заключительном стихе дает глубоко-верную характеристику его поэзии. Именно там говорится: Mantua me genuit, Calabri rapuere, tenet nunc Parthenope; cecini pascua, rura, duces», то есть: «Родила меня Мантуя, у себя в плену держали калабрийцы, теперь мною владеет Парфенопа; на своем веку воспевал я пастбища, нивы, вождей». Действительно, художественное творчество Вергилия поражает тем, что он черпал вдохновение из диаметрально-противоположных источников: мирная идиллия — и величайший героизм; все мелочи сельского быта — и кровавая буря сражений; безмятежность пасторали — и грандиозные события мировой истории, навеки оставшиеся в памяти человечества. Он и в этом отношении, в этой близости к обоим полюсам — пастушества и героизма, как бы следовал своему дивному образцу, Гомеру, то есть и он отозвался на обе части той вечной эпопеи, которая называется Война и мир; и он, кроме Энеиды, которая есть его Илиада, создал еще и свою Одиссею, которой являются его Буколики и Георгики; впрочем, уже и одна Энеида заключает в себе те элементы нежного и тихого чувства, которые характеризуют мирную сторону человеческого существования. Но преимущественно только что упомянутые два сочинения Вергилия воплощают собой идиллический момент его духа. Буколини, состоящие из десяти обособленных частей, или эклог, как показывает самое заглавие, изображают пастушескую жизнь и написаны не только в стиле Феокрита, но даже прямо заимствованы у него целыми тирадами, дают перевод из знаменитого греческого идиллика. И все-таки в них есть нечто, принадлежащее самому Вергилию, его моральная собственность: пусть этот сын блестящего века, «златой Италии роскошный гражданин», слишком изыскан и культурен для того, чтобы глубоко опроститься и внутренне перенести себя в первобытную психологию, и пусть самозванными устами его лжепастухов говорят римские горожане, бесспорно, однако, что самый выбор именно пастушеской оболочки для содержания, во многом, так сказать, городского, указывает на интимное и властное тяготение Вергилия к жизни простой, к тишине полей и пастбищ; была у него, значит, искренняя тоска по родине-природе. Это видно уже из стиха Буколик, льющегося какой-то убедительной гармонией и в самом деле навевающего впечатление идиллии. Далеко уступая естественности Феокрита, пасторали Вергилия, тем не менее, чужды холода и деланности; они — классицизм, а не ложноклассицизм. То же надо сказать и о его Георгиках, большой дидактической поэме, которая раскрывает перед нами всю технику, всю прозу, но и всю поэзию земледелия, садоводства, скотоводства, пчеловодства. Посвященная Меценату, покровителю всяческой культуры, она предлагает замечательную опись природы, но не сухую, а проникнутую истинной красотой. Гораздо более самостоятельный, чем в Буколиках, Вергилий здесь еще явственнее обнаруживает свою врожденную идилличность и, если можно так выразиться, свою и своих произведений внутреннюю подлинность, на почве которой только и могли возникнуть самые заимствования его. Как является Вергилий патриотом Италии и, говоря о климате, какого требует для себя каждая порода деревьев, восклицает, что нет на свете лучше края, чем Италия, великая родительница плодов земных, великая родительница мужей земных, — так он — и патриот природы вообще. Он любовно живописует подробности природы, и под его стилем картинностью и смыслом загорается сельское хозяйство.

Вершины своего творчества и своей славы достиг Вергилий в Энеиде, самой примечательной и самой удачной изо всех попыток искусственно создать национальный эпос. То, что в Греции, в гекзаметрах Илиады и Одиссеи, вылилось непосредственно из души народа и органически сплелось с его религией, с его легендами о богах и героях, о таких событиях, которых, может быть, и не было, но которые, тем не менее, силой веры и фантазии как бы претворились в реальные и живые факты и были возведены в достоинство действительности, — это Вергилий осуществил при посредстве литературы, — с помощью своих знаний, своих археологических и мифологических изысканий и своего большого словесного таланта. Он хотел своей поэмой внедрить в сознание римлян, что они ведут свое происхождение от троян, что Рим — продолжение Трои, так как Эней, троянец, сын Анхиза и Венеры, одинаково, значит, принадлежащий и к людям, и к богам, по разрушении Илиона, после многолетних скитаний и борьбы, основался в Италии и там положил начало великому царству латинян. Герой — продолжатель, осуществитель исторической преемственности, связующий рассеянные поколения в одно славное человечество, Эней, по Вергилию, является, в лице своего сына Аскания, или Юла, родоначальником и всего Юлиева дома, gens Iulia, благороднейшим отпрыском которого служит Август, — а его открытому или сокровенному прославлению много стихов посвятил Вергилий. Однако, идеализация римлян вообще и, особенно, основателей римской монархии, Юлия Цезаря и его племянника, служение династическим интересам, дух утонченной лести и вся риторичность и надуманность Энеиды, только ослабляют ее ценность, но не разрушают ее. Из чужого и своего, из греческого и римского, из национальных чаяний и собственных измышлений построил Вергилий изящное здание своей поэмы. Она, естественно, далека от стихийной непосредственности Гомера, но все-таки частное, временное, местное сумел Вергилий обобщить в типическую категорию и на протяжении почти двух тысячелетий заинтересовал событиями своего рассказа все культурное человечество. По-видимому, чтобы сотворить образ героя, надо самому иметь в себе начало подвига: сам не герой, Вергилий не сделал героем и Энея; сам не великий, он не придал ему величия, и «благочестивый» Эней выдержан у него именно в бледных тонах одного только благочестия; можно сказать вообще, что Энеида — прекрасная акварель античности. Не веет от нее духом силы и мужества, как раз римского-то в ней, специфического мало; заменить природу, сочинить за народ его эпопею, коллективное возместить индивидуальным — Вергилию не было дано, как это не дано и никому. Но, подобно другим произведениям Вергилия, пленяет Энеида неримской мягкостью тона, изяществом тонко развитого, порой меланхолического чувства, — всей той деликатностью и сладостью вообще, какую признавали за Вергилием уже современные ему читатели и писатели, как Гораций. Именно сфера интимных чувств, ощущения не столько воина, сколько влюбленного, психология чувствительности и сострадания — вот что, главным образом, характеризует Энеиду, и, например, вовеки останется перлом нежности и сочувствия ее прославленный эпизод о царице Дидоне, которая, в продолжение рассказа, заслушавшись, полюбила рассказчика и затем от любви своей погибла, как впоследствии, у Шекспира, заслушается и полюбит своего рассказчика Дездемона и тоже от любви своей погибнет. Из Рима, где Энеида была принята с чувствами восторга и народной гордости, слава Вергилия перешла в средние века; его имя было окружено необычайным ореолом поклонения и легенд, его считали волшебником и прорицателем. Особенно этой мистической популярности Вергилия способствовала IV-ая эклога его Буколик, в которой христианские писатели захотели увидеть пророчество о рождении Христа (в тех стихах, где автор воспевает золотой век, который воцарится с рождением некоего младенца, — но Вергилий говорит здесь о сыне своего покровителя, знаменитого полководца Азиния Поллиона). Как бы то ни было, в средние века образ Вергилия, осененный таинственностью, царил над умами, и даже, как изречениями оракула, как предсказаниями будущего, пользовались текстами Энеиды. Высшая честь, оказанная потомством Вергилию, это — то, что Данте в своей «Божественной Комедии» именно его, как вещего носителя человеческой мудрости, избрал своим проводником и спутником по кругам подземного царства и чистилища.

Лучшее из научных, критических изданий Вергилия принадлежит Риббеку (Лейпциг, 1859-1868). Из литературы о нем очень важны: Sainte-Beuve, «Etude sur Virgile» и Gaston Boissier, «Nouvelles promenades archéologiques». Новейшая книга: Richard Heinze, «Virgils epische Technik», Leipzig, 1903. По-русски см. М. М. Покровский, «Очерки по сравнительной истории литературы. Вып. I, Роман Дидоны и Энея», М. 1905. Из многочисленных русских переводов Энеиды надо обратить особое внимание на принадлежащие И. Шершеневичу (Варш., 1868) и Фету с комментариями Нагуевского (2-ое издание Маркса); Буколики и Георгики переведены Соснецким (1873).

Ю. Айхенвальд.