Византийская литература

Византийская литература. Вопрос о том, с какой хронологической даты следует начинать историю Византии, представляется столько же спорным и неясным в области литературы, как и в области политической жизни Восточной Римской империи. Не подлежит сомнению, что в своем законченном виде византинизм, под которым надо разуметь сложный комплекс этнографических, бытовых, политико-юридических, религиозных и моральных особенностей, - явление сравнительно позднее, относящееся к X-XI векам. Гораздо труднее, однако, чем установить этот факт, проследить зарождение тех элементов, из которых указанное явление слагается. В литературе наиболее надежным показателем совершившегося переворота, превращения Восточно-Римской империи в византийскую, являются язык и внешние формы литературных произведений. Характерная черта византийской литературы, ее относительно слабая связь с движениями общественной жизни и могущественное влияние античной традиции, позволяет уже гораздо менее осязательно отметить указанный переворот в самом содержании литературных произведений, в мире идей и чувств. Процесс постепенного возвращения от римского языка к греческому очень отчетливо отразился, между прочим, на надписях византийских монет; здесь появление греческих букв констатировано уже для V-VI веков; в VII-VIII они получают перевес над римскими; с X-XI веков греческие надписи господствуют уже исключительно. В области законодательства греческий язык появляется при Юстиниане, новеллы которого, по большей части, написаны на этом языке. Точно также с VII-VIII веков литературные формы меняют свой характер, обнаруживая вторжение новых средневековых элементов как в прозаической стилистике, так и в стихотворных размерах. Наконец, в VIII веке в полемической литературе эпохи иконоборческого движения можно уже вполне отчетливо уловить борьбу эллинских и неэллинских (малоазиатских и славянских) элементов - знак, что в общественном самосознании уже начался перелом, что в слагающемся византинизме уже поставлен вопрос о преобладании и той или иной этнографической группы. Явления из других областей государственной жизни идут навстречу этому выводу: в памятниках искусства новый племенной тип становится заметен, начиная с IV-V веков, и крепнет в VIII-IX веках; в сфере права, государственного устройства (между прочим, национализация императорской династии), экономических отношений и т.п. характерные черты византинизма обнаруживаются приблизительно к этому же времени, то есть в IV-V веках.

История византийской литературы должна таким образом начинаться приблизительно с эпохи Константина Великого; период иконоборчества является моментом перелома в ее развитии, и полного расцвета своего византийской литература достигает в X-XI веках - в годы, отмеченные несомненными и яркими чертами окончательно сложившегося византинизма. Впрочем, развитие отдельных литературных родов шло в Византии далеко не с одинаковой постепенностью. Там, где литературное творчество не было стеснено школьной выучкой и античными образцами, оно успело расцвести необыкновенно пышно и проявило себя высокохудожественными и глубоко оригинальными произведениями. С другой стороны, там, где на его пути стали канонизованные авторитеты древности, его развитие едва заметно, в нем отсутствует бодрость и движение жизни, и все силы его уходят на кропотливую заботу остаться верным классическому образцу, соблюсти чистоту стиля и не обмолвиться вульгарным словом. Всего отчетливее эта тесная зависимость средневековой греческой литературы от античной может быть прослежена на самых излюбленных византийцами родах литературных произведений - на сочинениях исторического и филологического характера. К первым, наряду с так называемыми Εοτοριαί и хрониками (χρονιχόν, χρονιχή ιστορία, χρονογραφία ςυνοψις ίστοριών и т.п.), сочинениями, имеющими целью дать описание только известной эпохи или обзор всемирной истории от сотворения мира, относится и необыкновенно обширный круг произведений агиографического характера, различного рода публичных речей, письма на политические и общественные темы и т.п. Ко вторым принадлежат сочинения, трактующие тот ряд вопросов, которые в настоящее время принято обозначать словом «древности», или филологией в самом широком смысле. В V-VI веках в византийской историографии еще почти всецело господствует античная традиция. Таковы: Прокопий (см.), историк Юстиниана, автор известной «Тайной истории» (Ανεχδοτα), следующий образцам Полибия, Геродота и Фукидида, Петр, (Патрикий) Магистр (первая половина VI века), Агафий Схоластик (умер в 582 г.), Менандр Протектор (вторая половина VI века), Феофилакт Симокатт (первая половина VII века), историк императора Маврикия, и др. Совершенно аналогичное явление представляют собой риторика (особенно газская школа) и эпистолография V-VI веков. Неизменными образцами в этой области служили теоретические системы Гермогена и Аффония и ораторские произведения Исократа, Либания и Фемистия. Более свободными от классической традиции являются хронисты и составители житий этой эпохи. Их сочинения рассчитаны не на избранный круг тонко образованных читателей, а на большую публику; и сами авторы этой литературы - не важные вельможи, а малопритязательные, чуждые школьной эрудиции монахи. Их главная цель - популяризация священных преданий, обзор всемирной истории с точки зрения библии, их средства - бесхитростная компиляция и главная сила - живой разговорный язык, мало обработанный грамматически и грубоватый, но простой и доступный всякому среднему читателю. Отсюда огромная распространенность подобных произведений, как в самой Византии, так и всюду, куда заходило ее культурное влияние. Наиболее крупным и типичным представителем хронографии V-VI веков является Иоанн Малала (умер около 565 г.), хроника которого сделалась как бы народной книгой по всеобщей истории, до XII века служившей почти каноническим образцом этого рода литературных произведений VIII и IX веков в византийской историографии, как и в некоторых других родах византийской литературы, оказываются в высшей степени бесплодными. Литературная деятельность сосредоточивается главным образом на боевом вопросе эпохи, на жгучей распре из-за икон, и почти совершенно скрывается за монастырской стеной. Среди хронистов этого времени можно отметить неизвестного автора (середина VII века) много читавшейся «Пасхальной хроники», Георгия Синкелла (VIII век), Феофана Гомологета (IX век) с его продолжателями, патриарха Никифора (начало IX века) и Георгия Амартола (середина IX века). Названные писатели пользовались огромной популярностью, переводились и на славянский, и частью на латинский языки, но с точки зрения истории византийской литературы все это лишь более или менее верные продолжатели того типа, который был создан Малалой. Наиболее важное значение среди них имеет Георгий Амартол, девиз которого: χρεισσον μετα αληζειας ψελλιξειν η μετα ψευδους πλατωνιζειν - является характерным вообще для хронистов эпохи до Комненов. В X веке возрождается византийская историография, но ее основные черты являются уже несколько измененными. Огромные литературные предприятия Константина Багрянородного, которыми открывается эта эпоха, уже ясно свидетельствуют о происшедшем перевороте в общем строе культурной жизни Византии; в них видны иные литературные приемы и вкусы и, что особенно важно, иное отношение к писателям античной древности. В константинопольской академии, закрытой Львом Исавром и восстановленной при цезаре Варде, изучение классиков ведется, правда, с прежним усердием, но та живая связь, которая соединяла литературу предшествующей эпохи с античной, уже заметно ослабляется. Различие миросозерцаний, стремлений и вкусов двух исторических периодов проникает в общественное сознание и скоро находит себе внешнее выражение в литературе. Энциклопедии (исторические, сельскохозяйственные, медицинские, собрание извлечений из других авторов и проч.), составлявшиеся по поручению Константина Багрянородного, должны были именно ответить на зародившуюся потребность подвести итоги пережитому прошлому, собрать и описать богатое литературное и научное наследство, оставленное классическим миром, и тем вернее сохранить его в назидание и поучение будущим поколениям. Пример, данный Константином Багрянородным, по-видимому, не замедлил найти себе последователей и в других родах литературных произведений. Прямо или косвенно с ним следует сопоставить современные ему грамматический сборник Сюида, антологию греческих эпиграмм (в палатинском кодексе), быть может, знаменитое собрание легенд Симеона Метафраста и др. X век, таким образом, век энциклопедий, итогов классицизма по преимуществу. Необходимо отметить еще одну характерную особенность литературных произведений этой эпохи. Константину Багрянородному принадлежит, как кажется, первая сознательная попытка ввести язык живой, современной ему речи в литературный оборот; эта попытка не дала существенных результатов, хотя и была поддержана некоторыми другими выдающимися историками X века, как, например, Иосифом Генезием, Иоанном Камениатом, Львом Диаконом, и она тем более любопытна, что в следующем XI веке навстречу ей выдвигается совершенно противоположное течение. Историк второй половины XI века Михаил Атталейат представляет собой уже как бы переходную ступень к тому возрождению классической традиции, которой так резко отмечена эпоха Комненов. До сих пор еще в подробностях не выяснены причины этого в высшей степени любопытного явления, но несомненно, что среди них важное значение принадлежит происшедшему в середине XI века (1054 г.) окончательному разрыву с западной церковью и общему подъему национального самосознания в Византии, вызванному турецкими войнами и крестовыми походами. Невыработанность новых литературных форм, приемов и языка заставляла в эту эпоху острого умственного возбуждения поневоле обратиться к готовым и более совершенным образцам древности, а с другой стороны, чувство национальной эллинской гордости подсказывало тщеславное стремление достигнуть стилистического мастерства Ксенофонта и Фукидида, очистить речь от примеси вульгарного жаргона, вернуться к классическому изяществу и пластичности. Этот литературный пуризм сказывается в полной силе у следующих за Атталейатом писателей: Никифора Бриенния (1062-1137 г.) и особенно у жены последнего, знаменитой Анны Комненой, являющейся в своей Алексиаде первой греческой «гуманисткой». То же движение переходит и в XII веке, даже выигрывая несколько в интенсивности, пока, наконец, в XIII веке, в эпоху Палеологов, не достигает своей кульминационной точки. Иоанн Киннам (середина XII века), Никита Акоминат (умер в 1220 г.), Георгий Пахимер (1242-1310 г.), Никифор Григор (XIV в., последние два величайшие полигисторы своего времени), Иоанн VI Кантакузен и, наконец, Лаоник Халкондил (XV в.) не признают в своих сочинениях других образцов, кроме Геродота, Ксенофонта, Полибия, Фукидида и т.п., совершенно игнорируя ту пропасть, которую они благодаря этому вырывали между народной массой и книжной литературой. Совершенно очевидно, что весь этот священный поход в защиту классицизма был, в сущности, сплошным недоразумением, вызвавшим лишь самые печальные последствия. При всех своих усилиях достигнуть намеченной цели писатели эпохи греческого «возрождения» принуждены были неизбежно считаться с неодолимой силой совершившегося факта: античная Эллада превратилась в средневековую Византию, и с этим нужно было примириться. Древнегреческий язык исчез из живой речи, и никакие старания школьных педагогов и собственные труды не могли научить византийца говорить, как говорили Ксенофонт и Фукидид. Вырабатывался язык искусственный, более или менее, грамматически сходный с классическим, но сухой, безжизненный, лабораторный. Плоды этого греческого возрождения пожала западноевропейская культура, но собственно для Византии оно не принесло с собой ничего, кроме горького разочарования. Что касается хронистов, то указанное движение захватило до известной степени и их в своем потоке. Начиная с середины XI века, они заметно подчиняются школьным веяниям, и сочинения Иоанна Скилица, Георгия Кедрина, Иоанна Зонары (XII в.), Константина Манассии, Михаила Глики и Ефрема (XIV в.) все больше и больше выдают стремление своих авторов стать в уровень возродившемуся классицизму. В области риторики, софистики и эпистолографии господство классической традиции в эпоху Комненов и Палеологов достигает особенно поразительной силы. Быть может, ни в какой другой области литературного творчества византийские писатели не сумели так близко подойти к своему идеалу, как здесь, но, в то же время, вряд ли где-нибудь историческое развитие оказалось так бедно и слабо, как в произведениях византийскских риторов и софистов. Занятия классической филологией, если принять в соображение количество дошедших до нас рукописей, привлекали к себе византийских литераторов едва ли не столько же, как и богословско-философские изыскания. Несомненно, что именно благодаря этим занятиям Византия сумела сберечь полученное ею от античного мира наследство и таким образом сохранить прочное основание для своей культуры; несомненно также и то, что, передав сокровища классицизма на Запад, она сыграла в высшей степени важную роль в подготовке западноевропейского гуманизма, но со всем тем ее филологические труды для характеристики средневековой литературы имеют лишь очень ограниченное значение, гораздо меньшее, чем, например, ее историография, церковная поэзия или народная литература. Движения современной жизни, по самому существу дела, не могли сколько-нибудь заметно отразиться в этой области византийской литературы. Здесь можно отметить и ряд крупных талантов, и ряд печальных бездарностей, но их успехи так же, как и неудачи, всего менее могут быть объяснены какими-либо общими культурными условиями. Так, для IX века в лице патриарха Фотия мы имеем перед собой талант, несомненно, первой величины, необыкновенной мощи и удивительного блеска, для этой бесплодной эпохи совершенно неожиданный; но у него нет предшественников, и трудно указать те условия, которые подготовили его появление. Фотий - ревностный поклонник Аристотеля, с которым он имел много общего и по складу своего ума, и широте умственных интересов, и эрудиции. Его Μυριοβιβλον и Λεξεων συναγωγη свидетельствуют о необычайной остроте критического суждения, о замечательной оригинальности взгляда и философском глубокомыслии. Из других византийских филологов назовем братьев Цецес (XII в.), Евстафия (XII в.), автора интересных и содержательных комментариев к Гомеру, и филологов эпохи Палеологов, сосредоточившихся, главным образом, на вольной переработке образцов классической литературы, Плануда (1260-1310), Мануила Мосхопула, Феод. Метохита и Дм. Триклиния - превосходного критика текстов (им объяснены Пиндар, Эсхил, Софокл, Аристофан и др.). Современное состояние истории византийской литературы, к сожалению, не позволяет еще в настоящее время дать исчерпывающую характеристику одному из замечательнейших проявлений духовной жизни Византии - ее философско-богословскому творчеству. Поразительная способность к отвлеченному мышлению, унаследованная Византией от древней Греции, должна была, конечно, чутко отозваться на те вопросы, которые выдвинуло с собой христианство. Эти вопросы не замедлили, однако, осложниться еще новыми, созданными столкновением различных народностей и различных верований, господствовавших на Востоке. Наряду с христианством стояло иудейство, а скоро создалось и магометанство; появилась необходимость выработать известный религиозный modus vivendi и вместе с тем стремление уяснить себе сущность своих религиозных воззрений, оформить их и, по возможности, теоретически обосновать. Необыкновенная энергия этой работы видна уже из массы ересей, развившихся в Византии на почве догматических разногласий, из колоссального движения иконоборческой эпохи и, наконец, из деятельности вселенских соборов. Разногласия с Западом, приведшие к разрыву 1054 года и еще больше обострившиеся в эпоху Латинской империи, сообщили новый толчок философской мысли в Византии. Защиту сложившегося православия приходилось теперь вести сразу на все стороны, и чем сильнее было нападение, тем строже и безусловнее становилась православная догматика. Византия превосходно отразила на себе все перипетии этой неустанной умственной борьбы. Богословские сочинения Византии, конечно, лучшие в мире образцы христианской апологетики. Важным подспорьем для них послужили все те же классики. Уже Иоанн Дамаскин (умер около 754 года), величайший догматик восточного православия, дал первый опыт систематического согласования эллинской философии с христианской догмой и превратил Аристотеля в отца церкви. Он, таким образом, первый творец средневековой схоластики, пользовавшийся огромным авторитетом и на Западе. Ему также принадлежит замечательная полемика против иконоборцев. Другим крупным философом является υπατος των φιλοτοφων Мих. Пселл (1018-1079) - по обширности своих познаний, остроте наблюдения и стилю центральная фигура в литературе XI века. За ним следуют Иоанн Итал, Ф. Метохит, Никиф. Блеммид и др. Существенным отличием этих византийских схоластиков от западноевропейских служит их близкое знакомство не только с Аристотелем, но и с Платоном, изучение которого всегда занимало видное место в Византии и оказало такие важные услуги западноевропейскому гуманизму.

Поэтическая муза Византии до сих пор весьма мало обращала на себя внимание историков византийской литературы - обстоятельство тем более печальное, что, как показывают новейшие изыскания, едва ли не в ней именно кроется главная творческая сила и наибольшая оригинальность византийского гения. В поэзии, особенно в церковной и в народной, византийская литература сумела отойти дальше, чем где-либо, от школьной классической традиции; здесь перед нами не только новые сюжеты, но и новая трактовка их, новые формы литературных произведений, новая метрика и в значительной степени новый язык, тот среднегреческий язык, который, после нескольких слабых попыток обработать его литературно, подвергся такому злополучному изгнанию из изящной прозы. Церковная поэзия, с другой стороны, быть может, единственный отдел византийской литературы, развитие которого проходит перед глазами исследователя вполне законченный путь: ее упадок стал совершившимся фактом задолго до того момента, когда турецкое завоевание насильственно прервало культурную жизнь Византии. Зато и расцвет церковной поэзии хронологически значительно предваряет развитие других литературных родов. Древнейшие образцы этой поэзии (IV-V в.) стоят еще на почве античной традиции; таковы произведения Мефодия (умер в 311 году), Григ. Назианзский (умер в 389 г.), Аполлинария Младшего (умер в 390 г.), сочинявшего псалмы в стиле Гомера, неоплатоника Синезия, Нонна (V в.) и др. Они пишут еще метрическим размером и слепо переносят в свои произведения так мало подходящую для них манеру классиков. Но наряду с этим направлением в церковной практике вскоре появляется и совершенно новая струя; она пробивается путем едва заметным, обнаруживаясь первоначально лишь в тех хоровых припевах, которыми заканчивались церковные песнопения. В IV-V веках сюда присоединяются и песни более сложного характера, по большей части произведения неизвестных авторов, усвоенные массой благодаря своей непосредственности и стилистической простоте. Существенной особенностью подобных произведений является их ритмический размер, при котором, вместо господствовавшего в классической поэзии принципа долготы и краткости слогов, в основу стихосложения полагалось число слогов и естественное ударение слова. В этом новом размере и лежит главный элемент жизненности церковной поэзии; именно он сблизил ее с современной народной речью и оторвал ее от рабского подражания классикам; он обусловил собой и тот пышный расцвет, которого она достигает уже в конце V и в VI веке. Основной формой, в которой церковная поэзия поднялась до своего апогея, сделался так называемый гимн, родоначальниками которого считаются Анфимий и Тимокл (середина V века). Впрочем, для большей части этих первых гимнов имена составителей их нам не известны. При этом по силе вдохновения и по совершенству формы они остаются далеко позади произведений, несомненно, крупнейшего гимнографамелода знаменитого Романа Сладкопевца (конец V - начало VI веков). Гимны Романа - лучшие образцы византийской лирики, благодаря огромному поэтическому дарованию своего автора, богатству мысли, драматическому движению и глубине чувства, наконец, звучному и сильному языку, торжественному и пластичному, одинаково чуждому вычурности и тривиальности, - имеют несомненное право на очень видное место и вообще в мировой поэзии религиозного самосознания. Впрочем, серьезность и величественная простота Романа пришлись позднейшим грекам весьма мало по вкусу; его гимны уже в VIII-IX веках перестают служить в литературе руководящими образцами, и только очень немногие из них (как, например, рождественский гимн) вошли в обиход православных церковных песнопений. Две характерные черты постепенно все резче выдвигаются в последующей византийской гимнографии; ее содержанием становится почти исключительно прославление Богоматери, ее форма, проигрывая в простоте и непосредственности, достигает значительного технического развития и внешнего совершенства. Из мелодов, следовавших за Романом, ближе других стоит к нему автор акафиста Богоматери патриарх Сергий (начало VII века). Андрей Пирр, Киприан, Софроний и др. составляют уже переход к дальнейшей стадии развития византийской церковной поэзии. В этом третьем периоде ее господствующей формой является канон, первые образцы которого находим уже в произведениях Андрея Критского (650-720). Иоанн Дамаскин и Косьма Иерусалимский - наиболее прославленные в Византии авторы канонической поэзии. В их сочинениях, из которых каноны Дамаскина написаны метрическим размером, уже отчетливо видна погоня за виртуозностью формы и пренебрежение непосредственной простотой, так поразительно чарующей в гимнах Романа. Их каноны красноречивы и словообильны, их стихотворное мастерство развито весьма значительно, но под искусственностью и манерностью их речи заметен недостаток вдохновения и цельности чувства - знак, что и церковная поэзия соприкоснулась со школьными влияниями и вступила на путь ложного классицизма. Эпоха иконоборчества не могла не дать нового толчка развитию церковной поэзии в Византии, но она, в то же время, существенно изменила самое содержание и направление литературного творчества поэтов веры. На первый план выступают апологетические цели, раздаются ноты страстного возбуждения, и, вместе с тем, все теснее замыкаются рамки, в пределах которых сложившееся православие допускает еще свободу вдохновения. Церковная поэзия пережила, таким образом, судьбу, совершенно сходную с судьбой богословско-философской литературы в Византии. Это новое движение вышло из двух противоположных окраин Византийской империи, из Сирии и южной Италии, перекрещиваясь в Константинополе, где с IX века главным центром религиозной поэзии становится Студитский монастырь. Под опекой официальных блюстителей церкви, под давлением строгой реакции православия, вянет искреннее чувство, и поэтическое вдохновение постепенно расплывается в пышном многословии, в песнях столь же красноречивых, как и малосодержательных. За исключением симпатичной поэтессы Кассии трудно указать здесь хоть один сколько-нибудь выдающийся талант. Окончательное установление чина литургии лишало поэта надежды провести в жизнь свои произведения, и тем ставило важнейшее препятствие дальнейшему развитию церковной поэзии. С XI века, с усилением догматических споров с Западом падает окончательно византийская религиозная поэзия. Ясные признаки этого падения обнаруживаются уже в комментариях, появляющихся в XI-XII веках, на сочинения Иоанна Дамаскина и Косьмы Иерусалимского; еще заметнее становится оно в пародиях на религиозные гимны, подчас весьма смелых (Мих. Пселл), и дидактических стихотворениях, написанных в форме гимнов (на естественноисторические и другие темы, среди которых встречаются и такие своеобразные, как, например, περι ουρων и т.п.). Короткий расцвет византийской церковной поэзии не прошел, однако, бесследно для международных литературных отношений Византии. Переводы и подражания византийским гимнам очень многочисленны на востоке и далеко не так редки, как принято думать, на западе. Ближайшие сопоставления показывают, что даже знаменитый гимн Амвросия (Hymnus Ambrosianus) и не менее знаменитый «Dies irae, dies ilia» - находятся в тесной связи с оригинальными гимнами Романа.

В искусственной книжной литературе церковная поэзия представляет, конечно, наиболее своеобразный и ценный продукт поэтического творчества Византии; вне церкви, или вернее, вне потребностей православного богослужения предметом поэтического вдохновения должна была служить окружающая действительность, современная жизнь с ее реальными запросами, волнениями, надеждами и разочарованиями. Но именно отсутствие необходимой связи между литературой и движениями жизни и составляет печальную особенность большей части литературных родов в Византии. К последним принадлежит, между прочим, и светская, не литургическая, искусственная поэзия. В ней также преобладает подражание древним, и единственной более значительной уступкой духу времени является ее стихотворный размер, так называемый политический (буржуазный) стих. Беднее других жанров здесь представлен эпос, содержание которого исчерпывается несколькими поэмами, посвященными описанию подвигов отдельных византийских императоров, и дидактическими стихотворениями, трактующими вопросы медицины, грамматики, астрономии и т.п. Небогат и отдел лирики, где, за исключением многочисленных и довольно разнообразных эпиграмм, можно отметить только письма на темы из личной жизни, преимущественно просительные послания с жалобами на бедность и убожество автора и с воззваниями к щедротам и милости адресата. Такого рода нищенскими письмами снискали себе особенную известность талантливый, но в высшей степени беззастенчивый Феодор Продромос (πτοχοπροδρομος) и ловкий придворный поэт χατ εζοχην Мануил Филес (1275-1345). Развитие драматической поэзии получило в Византии весьма своеобразное направление. Уже в поздней римской империи драма должна была отступить на второй план перед излюбленными мимами, пантомимами, зрелищами цирка и т.п. Христианская церковь в своей всесторонней борьбе с язычеством не замедлила выступить с запретительными мерами и против всех подобного рода светских сценических представлений (собор 691 года). В результате античная традиция к VII-IX векам оказалась прерванной настолько, что самые названия драматических представлений видоизменили свое первоначальное значение. Так, словом τραγεδία стали обозначать в Византии «песнь», словом δραμα - трогательное происшествие, позднее роман, словом χωμψδια - прозаический рассказ на вымышленную тему. Но, вытеснив светскую драму, церковь должна была создать развлечение взамен ее, аналогичное по форме, хотя бы и совершенно иное по содержанию. Зародыш этой новой христианской драмы представляет собой так называемый диалог, один из первых образцов которого находим в пользовавшейся большой популярностью Θαλεια Ария. В противовес этому еретическому произведению ортодоксальная церковь выступила с обличением арианства, в диалоге Αντιδαλεια; позднее тем же путем боролась церковь и с иконоборческой ересью, причем с сочинениями иконоборцев вступил в соперничество Иоанн Дамаскин, написавший драму «Сусанна». В эпоху Комненов и Палеологов широкое распространение получила анонимная драма, Χριστος πασχων, составленная χατ Ευριπιδην, и моралистически-аллегорические диалоги Игнатия, Птохопродрома и Филеса. Характерной чертой этих драматических сочинений является та особенность, что они совсем не предназначались для сценического воспроизведения. Они читались, а не изображались в лицах; это были школьные драмы, поучительные рассказы и аллегории в драматической форме. Их связь со средневековыми мистериями, по-видимому, несомненна, но это, ни в каком случае, не были еще сами мистерии. Весьма мало пользовался благоволением церкви и светский роман в Византии. По крайней мере, его существование трудно подметить в период с VII по XI века, то есть в эпоху сильного возбуждения религиозной жизни в Византии. При Комненах и Палеологах, когда даже в церковных спорах с Западом начинают раздаваться голоса, свидетельствующие о зарождении религиозного свободомыслия, возрождение античной традиции не замедлило отразиться и на поэзии усилением в ней светского элемента. Впрочем, книжный роман оказался и тогда наименее удавшейся в Византии формой литературного творчества. Сюжеты из античной жизни, которые пробовали разрабатывать византийские романисты, как, например, Продром, К. Манассия, Никита Евгениан, Евстафий Макремболит и др., не имели никакого отношения к окружающей действительности, и как бы далеко ни заходило стилистическое мастерство, а подчас и жонглерство (Евстафий) этих писателей, отсутствие правды в их произведениях делало невозможным сколько-нибудь плодотворное развитие такой искусственной литературы. Более удачными являются романы и повести, возникшие на народной почве, оригинальные или заимствованные с востока или с запада.

Своеобразный дуализм языка, возникший в византийской литературе благодаря стремлению школьных писателей культивировать классический аттицизм, не мог не вызвать образования наряду с книжной литературой, писанной на этом искусственно оживленном диалекте, народной литературы, пользовавшейся языком современной живой речи и предназначенной для той широкой публики, которая оставалась вне соприкосновения со школьными влияниями и казалась совершенно равнодушной к возрождению античной традиции. Этот народный среднегреческий язык, (γλωσσα δημωδης, απλη, ρωμαιιχή), существенно отличный и от аттического, и от условного канцелярского языка Византии (χοινη διαλεχτος), проник впервые в литературу благодаря христианской церкви, видевшей в нем могущественное средство для воздействия на массы; его следы заметны также в специальных научных сочинениях (например, в медицинских книгах), в агиографии, в хрониках (Малала, Феофан), наконец, в произведениях Константина Порфирородного и некоторых из его последователей (см. выше). Эпоха Комненов и Палеологов с ее возрождением классического эллинизма если не прервала вовсе, то, во всяком случае, очень тесно ограничила дальнейшее распространение γλωσσα δημωδης в книжной литературе. Таким образом, этот язык остался без грамматической обработки, языком вульгарным, - и тем не менее именно та народная литература, которая создалась на нем, представляет особенный интерес с точки зрения византийской культуры. К сожалению, современное состояние источников народной византийской литературы не позволяет дать достаточно полный очерк ее, а недостаточность научной разработки препятствует, с надлежащей определенностью, выяснить ее наиболее существенные характерные черты. Народная поэзия, во всяком случае, древнее прозы, ее виды разнообразнее, а содержание богаче и интереснее, чем у последней. Так, прежде всего, мы имеем перед собой очень значительное количество мелких стихотворений, частью афористического содержания (Спанеас), частью эпиграмм, пародий (например, известная «месса безбородого» - поразительный пример богохульства), эротических песен («родосские песни любви» Στιχοι περι ερωτος χαι αγαπης, XIV-XV века, превосходный образец искреннего и глубокого поэтического вдохновения), небольших повестей и рассказов на оригинальные или заимствованные темы (повесть о мудром старце, Ρηματα χορης χαι νεου и др.) и т.п. Размер всех этих стихотворений так же, как и вообще народной поэзии, почти исключительно политический стих. Эпос сказочный и исторический - наиболее обширный и наиболее ценный отдел византийской народной поэзии. Отличительной чертой его является необыкновенно сильно выраженное драматическое движение, составляющее любопытную своеобразность вообще греческого эпоса, начиная с античных поэм Гомера. Древнейшая из известных нам эпических поэм в византийской литературе - героическая поэма о Дигенисе Акрите, вокруг которой группируется целый цикл всевозможных переделок и обработок ее, наподобие знаменитого цикла песен о Роланде или романсов о Сиде. Это своего рода византийские chansons de geste, сделавшиеся очень рано известными и у нас в переводе на славянский язык («Деяния и жизнь Девгения Акрита»). Позднее из исторических тем с особенной любовью разрабатывались эпизоды падения Константинополя (Эмм. Георгилл), завоевания Трапезунда, жизнь Петра I Лузиньяна; темами сказочного характера служили повесть о взятии «замка прекрасной девы», возвращение из долгого отсутствия мужа и т.п. В тесной связи с этой эпической литературой, возникшей на национальной почве, стоит в народной литературе и роман, в основу которого легли или вольные переработки античных сюжетов или всякого рода заимствованные с Востока и с Запада мотивы. Первые появляются, однако, не раньше XIII века, когда более близкое знакомство с западноевропейской культурой и пример соседних литератур помогли византийцам отнестись к классической древности с большей объективностью и большей свободой. Среди романов этого рода можно отметить Илиаду Гермониака (начало XIV века), представляющую довольно пеструю смесь героических, библейских и средневековых греческих элементов; она много читалась, по-видимому, в Византии и нравилась даже на Западе, где Ник. Луканис, напечатавший в 1526 году в Венеции свою Илиаду, пользовался ею как образцом; следует упомянуть еще Πολεμος της Τρωαδος, анонимного автора XIV века - перевод старофранцузского романа Benoit de-Sainte-More, Ахиллеиду (XIV в.) - довольно искусный роман, описывающий под античными именами придворные византийские нравы, апокрифическую историю Александра Великого и т.п. Романы, трактующие средневековые, большей частью восточные или западноевропейские сюжеты, весьма разнообразны и интересны главным образом для изучения взаимодействия этих столь различных во многом культур. Из западноевропейских образцов, игравших наиболее заметную роль в византийском романе, отметим повести о Gyron le Courtois, Flore et Blanchefleur (XIII в. - Floire et Blanceflor), попавшую в Византию через посредство Filocopo Боккаччио, Pierre de Provence et la belle Maguelonne и др. Как показывают хотя бы новейшие исследования поэзии Боккаччио, совершенно несомненно и обратное воздействие - заимствования Западной Европой некоторых сюжетов из византийской литературы. Подобное заимствование очевидно, между прочим, и в так называемом животном эпосе, пользовавшемся в Византии очень большой популярностью.

Здесь на первом месте стоит знаменитый «Физиолог», сборник фантастических рассказов из жизни животных, которым приписываются в них все человеческие качества и побуждения. Происхождение «Физиолога» относится, сравнительно, к глубокой древности (III в.), но это нисколько не помешало тому огромному авторитету, которым он пользовался даже в школе, где изучение зоологии очень долго покоилось на господствовавших в нем воззрениях. Переводы и переработки «Физиолога» известны на языках: древненемецком, англосаксонском, французском, румынском, сербском, русском, исландском, арабском, сирийском, армянском, эфиопском. К животному же эпосу относятся рассказы для детей из жизни животных, «пулолог» - сатирические повести из жизни птиц (начало XIV века), рассказ о честном осле (середина XV века), сближаемый со знаменитым Рейнеке-Лисом, и некоторые др. Отдельно стоит «пориколог» (XII в.), рассказ о плодах, - поучительное разоблачение опасных качеств вина и, в то же время, злая сатира на византийскую бюрократию. Прозаическая народная литература значительно беднее народной поэзии; тем не менее, и здесь можно отметить несколько произведений, пользовавшихся огромной популярностью в Византии и сумевших проложить себе путь к литературам соседних стран. В основе этих произведений лежат сюжеты преимущественно восточного происхождения. Такова, прежде всего, повесть о Варлааме и Иосафе, высокохудожественная обработка индийского сюжета, из которого автор (Иоанн, греческий монах палестинского монастыря святого Саввы, VII век) сумел сделать пламенную апологию христианской веры. Особенно широкое распространение получает, однако, повесть только с XI века; вероятно, в XII веке появился ее латинский перевод, переработки которого пользовались значительной известностью и на западе. На Востоке эту повесть находим также у славян, армян, арабов, евреев и др. Еще больше, почти столько же, как и Священное Писание, читалась в Византии повесть о Синтипе. Ее основой является индийская повесть о Синдбаде, переведенная первоначально на арабский язык, с арабского на сирийский, с сирийского на греческий, наконец, с последнего на латинский и славянский. Назовем и еще одну переделку индийского сюжета (Kalilah va Dimnah, см. Бидпай) - повесть Στεφανιτης χαι 'Ιχνηλατης, обработанную Симеоном Сефом по предложению Алексея Комнена. Славянский перевод этой повести относится ко времени не позже XIII века.

Указанными родами исчерпывается тот круг литературных произведений, который обнимал собой в Византии область, соответствующую нашему понятию изящной словесности. Ни хронологическая последовательность, ни степень и характер развития отдельных родов византийской литературы не совпадают между собой. Литература, стоявшая в более тесной связи со школой, как, например, историография или филология, проявляет, вообще, очень слабое движение и, благодаря искусственному возрождению эллинизма, отрывается вовсе от жизни как раз в тот момент, когда последняя становится особенно разнообразной и интересной. Рано замирает и церковная литература; ее свободное развитие, достигшее таких поразительных результатов в гимнографии V-VII веков, прерывается с окончательным установлением православной догмы и чина литургии, и только апологетическая философия обнаруживает признаки внутренней жизни значительно позднее этого перелома. Область народной литературы, с точки зрения истории Византии наиболее интересная, развивается и всего богаче и разнообразнее. Ее расцвет начинается много позднее, приблизительно с эпохи Комненов, но благодаря перекрещивающимся влияниям Востока и Запада, а также жизненности языка, он успел дать в высшей степени счастливые и плодотворные результаты. 1453-й год, положивший конец политическому существованию Византии, круто оборвал и ее духовную, в частности, литературную жизнь. См. Schoell, «Gesch. d. Griechisch. Lit.»; Krumbacher, «Gesch. d. Byz. Lit.»; Hirsch, «Byzant. Studien»; Neumann, «Griech. Geschichtsschreiber im XII Jahrh.»; статьи Ф. Успенского в «Журнале Министерства Народного Просвещения» (1891 и 92 гг.) и др.

Я. Галяшкин.