Запорожье и Запорожская Сечь

Запорожье и Запорожская Сечь (Січа). Специальные колонизационные условия XV—XVI веков сделали украинское Заднепровье и низовья Днепра убежищем свободолюбивых, воинственных элементов, не мирившихся с экономическим и общественным строем Польско-литовского государства. Привольные пространства, т. н. «уходы», изобиловавшие всякого рода природными богатствами, привлекали сюда охотников не только из соседних местностей, но и из более глубокого Полесья, Волыни, Белоруссии. Стекаясь с началом весны в поднепровские города, они организовывались здесь в военно-промышленные артели, т. н. «ватаги», и всю весну и лето, до глубокой осени, промышляли охотой, рыболовством, пчеловодством и разными другими промыслами — до разбойного добычничества включительно — в поречьях левых притоков Днепра и его низовьев.

Администрация поднепровских замков, местные наместники-коменданты, являвшиеся единственными представителями власти на этих окраинах государства, пользуясь своим всевластным положением, старались использовать эти поднепровские промыслы в своих интересах и облагали уходников тяжелыми поборами за разрешение промышлять в уходах, принадлежавших к данному замку, заставляя их делиться с ними добычей при возвращении, бесцеремонно отбирая на замок самые лучшие и ценные части ее и принуждая продавать остальное своим агентам по принудительно-низким ценам. Этот тяжелый фискализм и отяготительный контроль пограничной администрации вызывали жалобы и протесты, но они большей частью оставались безуспешными, и в результате уходническое население стремится обойти контроль замковой администрации, создать свои опорные точки в уходах помимо пограничных замков, уйти от них подальше, за пределы досягаемости пограничной администрации. При ревизии поднепровских замков, предпринятой в 1552 г., представители местной администрации жалуются на уменьшение доходов от уходников вследствие того, что казаки — т. е. элементы, специализировавшиеся на этом степном военно-промышленном ремесле — устраиваются в степных уходах на постоянное жительство. По словам администрации, эти казаки промышляют на свое пропитание охотой, рыболовством, пчеловодством и даже самовольно варят себе мед в этих убежищах, причиняя жестокий ущерб замковой корчемной монополии. Они ухитряются доставать себе необходимые припасы помимо пограничных городов литовско-польских, а для защиты от неприятелей устраивают себе в районе своих промыслов укрепления, засеки и городки.

Администрация, стремясь удержать под своим контролем и в своей зависимости это уходническое население, старалась препятствовать оседанию последнего в уходах. Уже в 1540-х гг. мы слышим жалобы пограничных черкасских мещан на администрацию, что она не позволяет им устраивать «городков» для своей защиты в уходах. Но, в конце концов, придирки и всякого рода препятствия, чинимые администрацией, заставляли уходническое население все глубже зарываться в пустынные пространства Поднепровья, вне пределов досягаемости для ее агентов, а с другой стороны, придвигаясь таким образом к татарско-турецким границам, ввиду опасностей, грозивших со стороны пограничников татарских и турецких, с которыми у казаков-уходников шла неустанная война, они принуждены объединяться в более обширные и сплоченные организации, обзаводиться возможно значительными военными силами и укреплениями. И как район, наиболее отвечающий этим условиям — недосягаемый для всякого рода репрессий пограничной администрации, с одной стороны, а с другой, почти неприступный для татарских и турецких нападений, в особенности в сезон весенних и летних промыслов — выдвигается Запорожье и становится очагом и центром для казачества и его организации на долгое время, пока ему не удается прочно основаться на волости, т. е. территории постоянного заселения.

Обойдя гранитную гряду, образующую в его русле ряд каменных порогов, Днепр от теперешнего Александровска поворачивает обратно на запад и со своими притоками, Конкою, Белозеркою, Рогачиком, Томаковкою, Базавлуком и др., образует на протяжении приблизительно ста верст густую, почти непроходимую сеть рукавов, протоков и островов. Все это обильно орошенное пространство, заросшее рощами, кустарниками и камышами, богатое рыбой и дичью — так называемый «Великий Луг», воспетый в народной украинской поэзии под этим именем, — изобиловало укромными уголками, непроходимыми и недостижимыми ни для кого, кроме степных волков. Сюда не могли проникнуть ни команды пограничных старост, ни регулярные войска польского правительства, ни турецкие суда, ни татарские отряды.

Только зимой, когда лед сковывал реки, болота и трясины, можно было пробраться в глубину этого низового лабиринта; но тогда всякая такая экспедиция не представляла никакого интереса, так как здесь не было каких-либо значительных укреплений, арсеналов или магазинов, — все пряталось в разных укромных уголках, которые отыскать не было никакой возможности.

Князь Дмитро Вишневецкий-Байда, духовный отец позднейшей «Сечи», в начале 1550-х гг. устроил замок на острове Хортице, на выходе из порогов в лабиринт Великого Луга. Его задачей было создать прочный опорный базис для борьбы с татарскими нападениями и, при содействии Литвы и Москвы, силами украинского казачества сломить Крымскую орду, дамокловым мечем висевшую над южной колонизацией обоих государств. Попытка его не увенчалась успехом: колонизационные интересы не в силах были преодолеть традиционное политическое соперничество обоих государств, и предоставленный своим собственным силам, т. е. силам украинского казачества, Вишневецкий не мог устоять, когда Орда всеми силами, при помощи Турции и Молдавии, обрушилась на его Хортицкий замок. В 1557 г. замок был взят и разрушен, и Вишневецкий обратился к другим способам для осуществления своих планов. После этой неудачи мысль о создании какого-нибудь прочного укрепления была оставлена в казацких кругах. Резиденция низовых казаков-уходников кочует с места на место, располагаясь в разных пунктах Великого Луга — на Базавлуке, Томаковке и в других местах, полагаясь на общую неприступность этой местности; казаки пренебрегают какими-нибудь постоянными укреплениями, ограничиваясь оборонными засеками (отсюда и имя «Сичи») и земляными сооружениями. «Живут на островах, — если их немного, то на одном небольшом, если количество возрастет, — переходят на более обширный; леса там много, и они так умеют защищать себя засеками, что  и зимой, когда Днепр замерзнет, не боятся никакого вреда, а летом через реку нельзя перейти, да, кроме того, по обеим сторонам, на расстоянии многих миль, тянутся огромные болота, так что этими островами не только нельзя овладеть, но и найти их, кто не знает дороги», рассказывает со слов какого-то казацкого предводителя итальянский агент Гамберини в 1580-х гг.

Другой современный писатель, Папроцкий (1580-х гг.), так описывает, со слов побывавшего в Сечи Сам. Зборовского и его товарищей, казацко-уходническую организацию Низа, центр которой составляла Запорожская Сечь. Казаки-уходники промышляют на реках рыбным и звериным промыслом, под начальством своих старшин, снабжая припасами и живностью казаков «рыцарских», живущих у Днепра и занимающихся главным образом пограничной войной с татарами и турками; другие трудятся над добыванием соли; в пограничных местах они занимаются торговлей или обменом продуктов своих промыслов с соседним населением. Весь Низ, от Самары до татарско-турецких границ, в этом рассказе выступает оживленным одной казацко-уходнической организацией; промысловые связи, обмен продуктов тесно переплетаются с связями военными, поддерживаемыми в интересах обороны и добычничества, добывания «казацкого хлеба». Военный казацкий лагерь, расположенный на одном из островов (в данный момент на Томаковке), является центром этой низовой жизни, и задает тон всему казачеству, если еще не руководит им формально. Уже в 1580 гг. запорожское казачество называется иначе «сечевым», по имени Сечи, считающейся признанным центром и представительницей низового казачества.

Австрийский агент Эрик Лассота, посетивший Сечь в 1594 г., находившуюся тогда на о. Базавлуке, «на Чортомлыцком Днеприще», рисует дальнейшую картину этой организации. Сечь распоряжается не только казацко-уходническими силами Низа, но и казацким населением, «живущим по городам и селам и причисляющим себя к запорожцам», т. е. к казацкой организации; в распоряжении сечевой старшины и ее выборного «гетмана» находится на Низу около трех тысяч мобилизованного войска, и во всякое время она может собрать еще несколько тысяч из казаков, признающих над собой власть Запорожского войска и проживающих «на волости»; сама казацкая сетевая старшина в письме к императору, отправленном с Лассотой, исчисляет свои силы для далекого похода в 6000 «старых казаков, избранных людей», не считая «пограничного сельского населения». Она смотрит на себя как на самостоятельную политическую силу, ведет свою политику и пользуется «большим авторитетом не только на Украине, но и во всей Польше».

В этот период — в конце XVI и, затем, в начале XVII в. — Запорожье является настоящим представителем казачества. Последнее еще не создало себе прочного положения на волости, его организация здесь не имеет еще прочных, общепризнанных форм, постоянных кадров — в его господстве чередуются периоды усиления и падения, и в периоды падения Запорожье становится снова единственной опорной базой казацкой организации. Казачество волостное, или городовое, как оно позже называется, только со времен Сагайдачного приобретает более твердую почву под ногами и с этого времени замечается известное раздвоение и временами — конкуренция этих двух элементов: казачества городового, постепенно организующегося в территориальные полковые группы, принужденного считаться и с правительственной политикой и со всякого рода официальными властями и представляющего интересы, так сказать, казацкой буржуазии, — и казачества Запорожского, низового, тяготеющего к Сечи и чувствующего себя более свободным от всяких правительственных воздействий, его планов и пожеланий.

Мы видим моменты, когда оппортунистическая политика получает полное преобладание, «умеренные» казацкие круги — представительство городовой казацкой буржуазии — пользуются бесспорным господством в войске, благодаря ли авторитету и талантам своих вождей или благоприятному стечению обстоятельств, устраняющих опасные трения и конфликты с правительством. Тогда и 3апорожье идет на буксире такой городовой, или старшинской, политики, признает власть и авторитет законопослушной старшины и в значительной степени подчиняется ее директивам. Такие моменты мы видим, например, при Сагайдачном, при Мих. Дорошенке, Петражицком-Кулаге (во втором, третьем и четвертом десятилетиях XVII в.). Но очень часто запорожская вольница, куда стекаются элементы наиболее непримиримые и радикально настроенные, выходит из повиновения законопослушной городовой старшине. При этом, если она не чувствует себя достаточно сильной для борьбы с последней или не видит благоприятных условий для конфликта — для того чтобы увлечь за собой нейтральные украинские элементы волости, — она готова довольствоваться известной свободой действия для себя и предоставить городовой старшине рядить и править городовым казачеством. Такое положение дел мы, например, видим в первом исторически известном эпизоде подобного раскола, в гетманство Бородавки (1619—1621): Запорожье провозгласило его гетманом, но его соперник, представитель умеренной политики, Сагайдачный, остается хозяином волости, и в сфере его влияния остается городовое казачество, хотя гетманом считается Бородавка; раздвоение завершается тем, что партия Сагайдачного добивается низложения (а затем и казни) Бородавки, и власть над всем войском снова переходит к Сагайдачному. Наоборот, в гетманство Гр. Саввича Чорного 3апорожье, во главе которого становится Тарас Федорович, сначала готово предоставить Чорному с его партией господство на волости, но затем, учитывая шансы, переходит в наступление, низвергает послушную правительству старшину, предпринимает решительную борьбу с правительственными войсками и, выиграв кампанию (1630), становится господином положения.

В период крайнего подавления казачества, в десятилетие пред восстанием Хмельницкого (1639—1648), 3апорожье переживало тоже свои тяжелые дни. Сечь была занята реестровым гарнизоном, а построенная польским правительством крепость Кодак у начала порогов в значительной степени затрудняла сообщение 3апорожья с волостью; впрочем, как показывают сохранившиеся известия, своевольные элементы на Низу не были вполне подавлены даже в этот период. Восстание Хмельницкого возвратило 3апорожье казачеству. Но в его правление вся политика, все руководство сосредоточивалось в гетманском штабе, и Сечь не играла сколько-нибудь заметной роли. Она выдвигается снова лишь по смерти Хмельницкого, но ее соперничество с городовой старшиной и политической программой и тактикой последней ставит 3апорожье очень часто в совершенно неожиданные и не всегда почетные положения. Так, по смерти Б. Хмельницкого, с выбором на гетманство ставленника старшины Выговского, 3апорожье с соседними левобережными полками, стоявшими в наиболее близких отношениях к Сечи, выступает против нового гетмана, как представителя нового старшинского панства, ведет против него ожесточенную агитацию на Украине и в Москве, доказывая незаконность избрания Выговского и неблагонадежность его с точки зрения московского правительства. Начиная с этого момента, в продолжение долгого времени 3апорожье делается орудием в руках разных интриганов, играющих, с одной стороны, на струнах демократического радикализма, казацкой демагогии, с другой — старающихся попасть в тон московской политике, ее централистическим тенденциям, враждебным старшинскому автономизму, и этим путем обделывающих более или менее удачно свои личные дела. Такую двустороннюю политику вел, в союзе с кошевым Барабашем, полтавский полковник Пушкарь против Выговского; позже с большим (но очень печальным, с точки зрения политических интересов Украины) успехом выплыл этим путем на гетманство запорожский кошевой Иван Брюховецкий (1663 г.). Близорукий и неглубокий в сущности, демократический радикализм запорожского казачества, отдававший его во власть несложных демагогических фраз разных агитаторов, сыграл в этом случае недобрую шутку над блюстителями старинных традиций свободы и равенства; выступая против старшины, как носительницы классовых шляхетских вожделений, запорожцы рыли могилу вместе с тем и политической программе, которую проводила старшина, и которой собственно не могли не сочувствовать и запорожские круги — во всяком случае, не могли ничего ей противопоставить. Когда Брюховецкий, получив гетманство, стал покорным орудием московского централизма, 3апорожье с негодованием отвернулось от него. Но это не помешало ему и позже поддерживать низкопробных карьеристов, вроде, например, Ханенка (против Дорошенка), снискивавших поддержку соперничающих держав уступчивостью в вопросах украинской автономии.

Впрочем, с приближением к концу XVII в., по мере того как старшинское правление крепнет в городовой Украине и ценой уступок централистической политике Москвы приобретает ее поддержку, запорожская фронда все более теряет значение в современной политике. Запорожская старшина брала на себя роль обличителей аристократических вожделений городовой старшины и сервилизма гетманского правительства по отношению к правительству центральному, но обличениям этим все меньше придавали значения, и, как показала афера последнего демагога Украины, Петрика Иваненка, его неудачные попытки поднять восстание на Украине с помощью 3апорожья (1692—96), последнее не способно было уже ни к каким серьезным активным выступлениям в духе своих идеалов. А попытка кошевого Кости Гордиенка, искреннего автономиста и противника московского централизма, поддержать дело Мазепы присоединением сечевого «товариства» к шведской армии (1709), лишь навлекла на 3апорожье катастрофу — разрушение Сечи царскими войсками летом 1709 г.

После этого Сечь была перенесена на крымскую территорию, но то отчуждение от украинской жизни, какое принесла эта эмиграция, скоро дало ей почувствовать себя очень тяжело, и, несмотря на все влияние Гордиенка и преемника Мазепы Орлика, запорожцы начинают стремиться к возвращению на старую территорию и ходатайствуют перед русским правительством о принятии их обратно под власть России. Русское правительство, однако, не хотело нарушать договор с Турцией (1712 г.), которым признало запорожцев подданными Порты, и только ввиду грозившего разрыва с последней обещало запорожцам, в случае войны, принять их обратно. Накануне турецкой войны, в начале 1734 г. запорожцы, опираясь на это обещание, возвратились на старые пепелища, на урочище Базавлук, и были официально приняты под власть российского правительства. На основании соглашения, установленного с запорожскими делегатами, запорожцам предоставлялось владеть своей прежней территорией, управляться своим выборным правлением по старым обычаям, а за военную службу и охрану границ устанавливалось им ежегодное жалованье из казны в размере 20 тыс. рублей.

Эта последняя, или Новая, Сечь, просуществовавшая еще 40 лет, политического значения имела еще меньше, чем Сечь времен Самойловича и Мазепы. Выпросив себе возвращение на старые «вольности», она чувствовала непрочность своего существования, опасность новых форм жизни, надвигавшуюся на нее, и сичевая старшина прилагала все усилия к тому, чтобы не раздражать ничем российское правительство. Это ей все-таки плохо удавалось; с одной стороны, запорожская вольница своими набегами на соседние территории создавала затруднения российской дипломатии, с другой — колонизационные и административные планы правительства сталкивались на каждом шагу с запорожскими вольностями, с их правами на старую территорию, вызывали обоюдное раздражение, и все это подготовило упразднение Сечи — секретно приготовленное занятие ее русскими войсками, арест и ссылку старшины и уничтожение запорожского устройства.

Но если 3апорожье лишено было в эту последнюю эпоху политического значения, то все-таки, несмотря на всю шаткость своего существования, оно имело большое моральное и даже социальное значение для Украины. В эпоху, когда ликвидировалась окончательно автономия Украины, старые традиции казацкой жизни, старые принципы экономических и общественных отношений, 3апорожье оставалось последним просветом свободы, независимости, демократизма. Оно было последним побегом этих старых стремлений к установлению нового общественного строя. Его устройство воплощало в себе республиканские традиции казачества, доведенные тут до возможной для того времени полноты; запорожская территория с ее населением хранила принципы подданства войску, а не новым панам, выросшим на развалинах Гетманщины. И этим объясняется взрыв сожаления, тоски, горя, вызванный уничтожением 3апорожья и нашедший в поэтической традиции такое богатое выражение, как ни один момент украинской истории, — исключая разве Хмельничины.

Строй и быт 3апорожья в эту последнюю эпоху известен нам ближе и определеннее (в первое столетие своего существования устройство 3апорожья в значительной степени растворяется в общем устройстве казацкого войска, именуемого официально «Низовым» или «Запорожским») и представляет действительно много интересного. В территориальном отношении запорожские «вольности», занимавшие восточную часть нынешней Херсонской губернии, Екатеринославскую и части Харьковской и Таврической, от Буга до Калмиуса  разделялись на 5, позже на 8 округов, т. н. «паланок», имевших свое местное управление. В военно-административном отношении запорожское «товариство» подразделялось на «курени», числом 38. «Сичовики», находившиеся в данный момент в Сечи, жили в своих куренях-общежитиях, на общем столе, содержавшемся на складочные деньги. Куренные атаманы со стариками, т. е. бывшими старшинами, составляли, так сказать, правящий класс, во главе которого стояла старшина данного года: кошевой атаман, судья, писарь и есаул; старшина эта переизбиралась ежегодно. Контроль над управлением принадлежал войсковому собранию, «раде». Земледельческое население, жившее на землях Запорожского войска, но не входившее в состав последнего, специального представительства не имело, несмотря на значительную численность (в последнее время войсковое правление усердно занималось колонизацией своих земель, конкурируя с колонизацией, которую вело в соседних и отчасти в запорожских землях правительство, и такая «измена» войска старым традициям даже послужила правительству мотивом к его упразднению). Несмотря на широко развитую выборность и демократизм, в войске господствовала строгая дисциплина и даже известный аскетизм (строгие нравы, обязательный общий стол, воздержание от общения с женщинами, которым доступ в Сечь вообще был строго воспрещен, культ патрональной святыни сечевой Покровы). Это давало повод новейшим исследователям в организации сечевого «товариства» усматривать влияние западных рыцарских орденов, но к этому нет достаточных оснований.

Насильственно упраздненное правительством в 1775 г., запорожское «товариство» не мирилось с этой участью; значительная часть его ушла на турецкую территорию и стала устраиваться в окрестностях Очакова. Ввиду неудовольствия русского правительства, турецкий султан распорядился перевести их подальше от русской границы, на устья Дуная, но сичовики были недовольны таким насильственным переселением, многие из них вернулись обратно в Россию, где, по инициативе Потемкина, начали организовать новое, «Черноморское», казачье войско, чтобы привлечь запорожцев обратно (1783). Часть запорожцев пыталась заложить свой «кош» в австрийских землях, в Банате, и, получив согласие австрийского правительства, переселилась туда в числе 8 000 (1785), но оставалась здесь не долго, и, в конце концов, запорожское «товариство» разделилось: одни основались на Дунае, под турецким владычеством, другие ушли на Кубань, где русское правительство отвело землю Черноморскому войску в 1792 г., положив начало позднейшему Кубанскому войску. В 1828 г. значительная часть дунайских запорожцев вернулась в Россию и образовала небольшое «Азовское войско», в 1860 гг. присоединенное к Кубанскому; этот инцидент понудил турецкое правительство раскассировать остатки дунайского войска, разослав их по разным местам.

Литература по истории 3апорожья и Сечи очень велика, но большей частью не отличается научными достоинствами. Из старых трудов, как собрание материала, следует отметить Скальковского: «История Новой Сечи», 2 изд. 1846 г., в 3-х томах (перепечатано в 1885 г.); из более новых: труды Эварницкого: «Вольности 3апорожских казаков» (историко-географическое описание территории), «3апорожье в остатках старины» и «История запорожских казаков» (т.I —  Территория, строй и быт 3апорожья, т. III — История 3апорожской Сечи в XVIII в.). Много мелких заметок и статей в «Киевской Старине». Интересные воспоминания из последней эпохи Запорожской Сечи: «Устное повествование Никиты Коржа», 1842; П. Кулиша, «Записки о Южной Руси», также Надхина, «Память о Запорожской Сечи», 1876. О позднейших запорожских скитаниях статьи Иванова в «Одесских Записках», т. XXV, Кондратовича в «Киевской Старине» 1883, П. Короленка, там же, 1891, и др.

М. Грушевский.