Жуковский Василий Андреевич

Жуковский, Василий Андреевич, величайший поэт допушкинского периода русской литературы, родился 29 января 1783 года и был незаконным сыном тульского помещика, Афанасия Ивановича Бунина. Матерью его была пленная турчанка Сальха, носившая после крещения имя Елизаветы Дементьевны. Свои отчество и фамилию Жуковский получил от бедного дворянина, Андрея Григорьевича Жуковского, которого судьба сделала его крестным отцом (крестной матерью была дочь Афанасия Ивановича, Варвара Афанасьевна). Бунины взяли на себя воспитание ребенка и окружили его искренним попечением. Кроткая семейная обстановка, жизнь в барской усадьбе среди деревенского приволья (в селе Мишенском, находящемся в трех верстах от города Белева), по-видимому, должны были делать мальчика счастливым. Но он рано заметил свое ложное положение в доме Бунина, и рано познакомился с грустью. Ее влияние на молодую душу было тем сильнее, что от своей матери будущий поэт унаследовал пассивный темперамент, склонность к апатии и мечтательности. Рос Жуковский тихим, задумчивым мальчиком, и на первых порах развивался очень медленно. В школе (в пансионе и народном училище в Туле) сначала он производил даже впечатление совершенно неспособного ученика. Тогда за его воспитание принялась крестная мать, Варвара Афанасьевна, по мужу Юшкова. В ее доме собирался весь цвет тульской интеллигенции; здесь живо интересовались поэзией и музыкой, и имя Карамзина произносилось с уважением, как имя общепризнанного вождя новой литературной школы. В этой атмосфере Жуковский как бы переродился и, когда в 1797 году он поступил в московский Благородный университетский пансион, он усердно принялся за учение, обнаружив особенную склонность к литературным занятиям.

В. А. Жуковский (1783-1852). С портрета, писанного К. П. Брюлловым (1799-1859). (Городская галерея П. и С. Третьяковых в Москве).

Внутренний строй пансиона, руководимого А. А. Прокоповичем-Антонским, знакомство с семьей просвещенного масона И. П. Тургенева и влияние другого масона, И. В. Лопухина, содействовали укреплению в Жуковском «умонаклонения к добру» и религиозности. В течение пансионской жизни (1797-1801) его личность уже настолько определяется, что в пансионских произведениях («Мысли при гробнице», 1797; «Майское утро», 1797; «Добродетель», 1798; «К человеку», 1801 г. и проч.); находим уже чуть не все основные мотивы последующего творчества Жуковского. Из пансиона он выходит с горячим желанием расширить и углубить свое образование путем чтения и путешествия по Европе; ему хочется воспитать в себе «человека» и писателя, «возвысить, образовать свою душу», чтобы быть «полезным пером своим», — «не для всех, но для некоторых, кто захотят нас понять», — делает он характерную оговорку. Широкая жизнь не влечет к себе юношу, служба и кипучая деятельность не по нём: он хочет работать над своим внутренним человеком и быть поэтом тесного круга людей, одинаково с ним настроенных, как братья Тургеневы (Андрей, Александр и Николай). И это потому, что «наше счастье в нас самих». В таком настроении Жуковский работает в качестве члена «Дружеского литературного общества» (1801) и, покончив со своей кратковременной и неудачной службой в Главной соляной конторе, в 1802 году уезжает в Мишенское. Тут им было написано «Сельское кладбище» (по элегии Грея). Одобренное самим Карамзиным и напечатанное в его «Вестнике Европы», стихотворение это положило прочное начало его литературной известности. В 1805 году Жуковский начинает свои занятия с дочерьми Екатерины Афанасьевны Протасовой (рожденной Буниной), Марьей и Александрой Андреевнами, и это обстоятельство послужило завязкой тяжелой драмы. Учитель влюбился в Марью Андреевну и нашел в ее сердце горячий отклик своему молодому чувству. В мечтах ему уже грезилась жизнь «тихая, ясная, деятельная, посвященная истинному добру» и озаренная радостными лучами любви и семейного счастья. По формально-церковным соображениям Екатерина Афанасьевна самым решительным образом восстала против брака. Для Жуковского и Марьи Андреевны началась мучительная жизнь. Из их обширной переписки теперь достаточно известно, что ни замужество Марьи Андреевны (в 1817 году вышла замуж за дерптского профессора И. Ф. Мойера), ни даже женитьба самого Жуковского уже в 1841 году, в сущности, не погасили их взаимного чувства: до самой смерти (Марья Андреевна скончалась 19 марта 1823 г.) они оба продолжали чувствовать боль от незаживающей раны. Для настроения Жуковского и его творчества этот интимный эпизод имел первостепенное значение, большее, чем все другие, внешние факты его жизни. В 1808-10 годах Жуковский берет на себя редактирование «Вестника Европы», но журналистом оказывается весьма плохим. С горя он принимает участие в Отечественной войне и на время увлекается военным патриотизмом. Стихотворения «Певец во стане русских воинов» (1812), «Императору Александру» (1814), «Певец в Кремле» (1814) обратили на Жуковского внимание двора: в 1815 году он получает место чтеца при императрице Марии Феодоровне, император назначает поэту пенсию в 4 000 рублей; затем в 1817 году ему поручают давать уроки русского языка великой княгине Александре Феодоровне, а в 1827 году он становится воспитателем наследника престола Александра Николаевича. В 1820-22 годах вместе с великой княгиней Александрой Феодоровной Жуковский был за границей и совершил путешествие по Германии, Швейцарии и Италии; в 1837 году сопровождал наследника в его поездке по России, а в 1838-39 годах по Европе. Щедро награжденный государем, Жуковский в 1840 году освобождается от обязанностей воспитателя, едет за границу, в 1841 году женится на 18-летней девушке, дочери художника Е. А. Рейтерна, Елизавете Алексеевне, и до самой своей смерти, наступившей в Баден-Бадене 12 апреля 1852 года, остается вне России. По повелению императора Николая Павловича, тело Жуковского было перевезено в Россию и погребено в Александро-Невской лавре, рядом с могилой Карамзина. Последние 12 лет своей жизни, омрачавшиеся то семейными неприятностями, то недугами, то необходимостью спасаться от революции 1848 года, Жуковский провел весьма деятельно, занимаясь главным образом переводом Одиссеи и поэмой «Странствующий жид», которая так и осталась незаконченной.

«Мысли при гробнице» (1797 г.) — первое произведение Жуковского и «Странствующий жид» (1851-1852) — последнее. Между началом и концом есть внутреннее единство; вся литературная деятельность Жуковского отличается поразительной цельностью: его творчество, прежде всего, есть выражение его яркой индивидуальности, несмотря на то, что количественно переводы даже преобладают над оригинальными произведениями. Жуковский — один из наиболее субъективных русских поэтов. Понять его личную психологию значит понять сущность его творчества. Природные качества и внешние условия жизни (помещичья среда, женское общество, благородный пансион, масонский пиетизм Тургенева, литературные настроения эпохи сентиментализма) содействовали развитию в Жуковском чувствительности, мечтательности, любви к добродетели и благочестия. «Совершенствоваться..., час от часу привязываться ко всему доброму и прекрасному» — вот путь, который с юных лет наметил себе поэт. Слова «добродетель», «Бог», «жизнь» и «смерть» не сходят у него с языка, и слова эти он произносит спокойно и благоговейно, как человек, уже обретший тихую пристань. Тревожные сомнения и мучительные искания были чужды ему: он сразу получил готовое миросозерцание и на всю жизнь остался ему верен, только развивая свои взгляды и отчасти, пожалуй, углубляя их. Он твердо знает, как надо жить, и в чем счастье человека. Счастье, прежде всего, в удовлетворении запросов чувствительного сердца. «Для дружбы все, что в мире есть, любви весь пламень страсти», - говорил поэт. В любви душа «вкушает сладость рая, земное отвергая, небесного полна». Он испытал эти неземные радости идеальной дружбы и платонической любви, а вслед за этим познал и всю горечь утрат. Сила этих утрат — такова, что Жуковский превращается в меланхолического певца прошедшего. Меланхолия, хорошо знакомое ему настроение, возводится в общий психологический закон. Только прошедшее — неизменно, рассуждает Жуковский; оно не умирает, оно еще возвратится нам там, за дверью гробовою; это «нездешнее» будущее так же верно, как и прошедшее; а настоящее может и должно перемениться, его в сущности нет; о нем нужно забыть, отдавшись мечтам о прошлом и будущем. «На земле всего верней мечтать»; воображение — наш лучший друг, тогда как ум — «всех радостей палач»: «спокойствие в незнании». И Жуковский, не будучи крайним фантастом, погружается в тихую и унылую мечтательность, отдается во власть капризной богини фантазии. Его душа, «ленивая сибаритка», смотрит на жизнь «сквозь сон поэтический». От «низости настоящего» Жуковский охотно бежит в мир народных сказаний, будет ли то легендарный Восток, классическая Греция, поэтическое средневековье или русская сказочная старина. Поэт былого, Жуковский вместе с тем и поэт далекого, экзотического. Убаюкиваемый своими поэтическими грезами, он «среди губящего волненья жизни» сумел сохранить светлое миросозерцание философа-оптимиста. Его оптимизм непоколебим, потому что его корни лежат в глубине религиозных убеждений. Жуковский не только твердо усвоил традиционную систему верований, но и опоэтизировал ее. Вселенная — «необъятный океан света, коего волны быстро летят и гармоническим громом своим славят Вседержителя». Земля —  она из светлых пылинок, составляющих вселенную. Жизнь людей, руководимая верой, надеждой и любовью, полна глубокого смысла; «земная жизнь небесного наследник», и путь человека «лежит по земле к прекрасной, возвышенной цели». Отблеск небесного падает на земное и святит его. Все, что на земле и мило и священно, как призрак, мелькает там, «за синевой небесной, в туманной сей дали»; порой светлое Предчувствие поднимает покрывало и в далекое манит. Самые «красоты природы» «пленяют нас не тем, что они дают нашим чувствам, но тем невидимым, что возбуждают в душе и что ей темно напоминает о жизни и о том, что далее жизни». За внешним, видимым миром поэт прозревает «святые таинства»; его «смятенная душа полна пророчеством великого виденья и в беспредельное унесена». Чувство божественного и беспредельного наполняет сердце поэта, и в лучшие минуты творчества «горе душа летит» («Невыразимое», «Таинственный посетитель», «Мечта» и проч.). Но благочестивый поэт не дерзает поднимать таинственное покрывало; потусторонний мир не объективируется им в художественных образах, остается одно религиозно-поэтическое настроение, которое и выражается в возвышенно-лирическом тоне его поэзии. Религиозные взгляды Жуковского определили собой и его общественно-политические идеи. «Твой рай и ад — в тебе!» еще юношей восклицал Жуковский. Важны не внешние формы жизни, а внутренний мир человека, его душа. Ведь «на земле все для души: царства и род человеческий суть только явления, существует одна душа». Это — идеалистический индивидуализм. Невидимая рука Промысла управляет жизнью вселенной; пусть человек не вопрошает Создателя, а слепцом идет «к концу стези ужасной»: «в последний час слепцу все будет ясно». Мало того, даже «желать чего-нибудь страстно, значит мешаться в дело Провидения». И Жуковский выступает проповедником пассивной покорности как в личной жизни, так и в делах общественных и политических. Венценосные помазанники — представители Бога на земле; лучший строй — монархический. «Политические разрушительные волканы» возможны лишь при условии «дерзкого непризнания участия всевышней власти в делах человеческих». Отсюда резкое осуждение восстания декабристов и глубокое негодование против европейских революционеров. Спасение как России, так и всей Европы — в религии и самодержавии.

По основному характеру своего настроения и по формам своего поэтического творчества Жуковский теснейшим образом примыкает к школе сентиментализма, к школе Карамзина, которого он торжественно называл своим учителем. В качестве переводчика, Жуковский обращается за вдохновением к таким писателям, которые или не имеют никакого отношения к романтизму, или весьма слабо связаны с ним. Его элегии и баллады сами по себе еще не выводят нас из пределов сентиментализма, или «доромантизма на почве чувствительности». Склонность к дидактизму и рассудочности, отсутствие утонченной символики и причудливой фантастики проводят резкую грань между Жуковским и романтиками. Философия и эстетика немецких романтиков оказались трудными для его усвоения. «Для нас еще небесная и несколько облачная философия немцев далека», писал он 17 ноября 1827 года. Он никак не мог согласиться с Тиком в понимании Шекспира. Питомец сентиментализма, Жуковский, однако, перерос его. Дух арзамасской вольности толкал его вперед. Литературные формы сентиментализма оказались недостаточными, чтобы вместить в себе все содержание поэзии Жуковского: естественным образом он эволюционирует в сторону романтики; возможно говорить даже о некотором влиянии на него со стороны немецких романтиков (приблизительно с 1816-17 гг.). Известно, что Жуковский ценил произведения Тика, Новалиса, Шлегеля и др. и собирался даже (в 1817 г.) составить из них альманах; с Тиком он находился и в личных сношениях. В творчестве Жуковского, действительно, было и нечто романтическое; это — религиозно-эстетический идеализм, поэтическое анахоретство, предощущение невидимого мира, интуитивное постижение невыразимого, божественного начала во вселенной. Самая его эстетика носит на себе печать романтики. В этом случае эволюция Жуковского особенно показательна. От классической традиции и сентиментальных воззрений, от Лагарпа, Гома, Зульцера, Эшенбурга и Энгеля через посредство Бутервека и Шиллера он близко подошел к эстетике романтиков. За истинным гением Жуковский признавал божественный дар интуиции, способность «вдруг доходить до того, что другие открывают глубоким размышлением», способность постигать в видимом «что-то лучшее, тайное, далекое», а это и есть «прекрасное», основное содержание искусства. Для благочестивого поэта все прекрасное сливается «в одно: Бог», и поэзия для него — «откровение в теснейшем смысле», «небесной религии сестра земная». Акт поэтического «откровения» предполагает абсолютную свободу: «Поэт в выборе предмета не подвержен никакому обязующему направлению. Поэзия живет свободой». В виду всего сказанного, литературное направление Жуковского можно определить, как сентиментальный романтизм.

Жуковский обладал тонкой художественной организацией и был истинным поэтом. Пусть его творчество не богато самостоятельными идеями и яркими образами, но его идеализм, его глубокое и искреннее поэтическое настроение, его стихов «пленительная сладость» по праву сделали его учителем всего пушкинского поколения. Переводы Жуковского приводили русского читателя в общение с мировой литературой и значительно расширяли его эстетический кругозор. Люди 20-х, 30-х и даже 40-х годов не отвергали своей связи с Жуковским. По свидетельству князя В. Ф. Одоевского, воспитанники университетского Благородного пансиона в начале 20-х годов зачитывались Жуковским, «и новые ощущения нового мира возникали в юных душах и гордо вносились во мрак тогдашнего классицизма». В 30-х годах, в период философского и мистического идеализма (столь родственного идеализму старых масонов), Жуковский продолжал еще действовать на сердца молодежи. В его поэзии И. В. Киреевский находил «ту идеальность, которая составляет отличительный характер немецкой жизни, поэзии и философии». Так же трактуют его Одоевский, Бакунин и Белинский. Жуковский сохранял свое значение всюду, где проявлялось дыхание идеализма. Характерно, что Вал. Брюсов, представитель новейшего модернизма, или неоромантизма, свою «романтическую поэму» «Исполненное обещание» «благоговейно» посвятил памяти Жуковского. С другими, более реалистическими течениями нашей умственной и литературной жизни Жуковский не имел столь непосредственной связи. У него не было живого чувства действительности: ведь настоящее и близкое ему «зрится отдаленным». «Народность», к которой жадно стремилась наша литература 30-х годов, отразилась у Жуковского в литературной переделке сказок, в старом, так называемом «русском стиле» (например, в комической опере «Богатырь Алеша Попович, или страшные развалины»), да в немногих, условных картинках русской природы и русского быта. Такие писатели, как Грибоедов и Рылеев, не удовлетворялись поэзией Жуковского, но видя в ней жизненной правды и реализма. Жуковский не мог идти в ногу с теми, кто создавал наш художественный реализм и социальный роман. Но теоретически он понимал значение этого движения и благословлял других (например, А. Н. Майкова, графа В. А. Соллогуба, А. П. Зонтаг) на изображение русской действительности и, в частности, на общественный роман. Наш художественный реализм, в конце концов, одухотворен тем же идеализмом, который присущ и поэзии Жуковского. Как талантливый и своеобразный переводчик и как оригинальный поэт, Жуковский органически входит в историю нашего литературного развития, особенно в период исканий «истинного романтизма».

Библиография. Последнее «Полное собрание сочинений» Жуковского вышло в трех томах, под редакцией профессор А. С. Архангельского (издание А. Ф. Маркса, 1906 г.). Особое место принадлежит иллюстрированному изданию Сытина, под редакцией А. Д. Алферова (2 тома, 1902). Письма Жуковского занимают VI том седьмого издания (под редакцией П. А. Ефремова); после этого они печатались много раз, но до сих пор не собраны вместе, да и изданы далеко не все. Из работ, посвященных Жуковскому, назовем следующие: К. К. Зейдлиц, «Жизнь и поэзия Жуковского по личным воспоминаниям и неизданным источникам» (СПб., 1883); Загарин (Л. И. Поливанов), «Жуковский и его произведения» (2 тома, М., 1883); Н. С. Тихонравов, «В. А. Жуковский» (в «Сочинениях», т. III, ч. I); Ак. А. П. Веселовский, «В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения» (СПб., 1904); В. И. Резанов, «Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского» (СПб., 1906).

П. Сакулин.