Россия. IX. Иностранная политика России в XIX веке и начале XX века

IX. Иностранная политика России в XIX веке и начале XX века. При вступлении Александра I (см.) на престол иностранная политика России находилась в крайне сложном и запутанном положении. Уже больше года, как Павел из друга и союзника Англии и Австрии сделался их противником, из ярого врага Франции превратился в ее доброжелателя. Носились слухи о предстоящем тесном союзе между Павлом и первым консулом французской республики Бонапартом, о близкой войне России и Франции против Англии. Известно было, что Павел уже послал Платова с казачьим отрядом на разведки по направлению к Средней Азии. Бонапарт носился с планом вторжения в Индию русско-французских войск. А с другой стороны, Павел вовсе не покидал мысли о разделе Турции и присоединении обширных частей Оттоманской империи к России. Растопчин писал ему в докладной записке, что греки сами захотят «подойти» под российский скипетр, — Павел же делал примечание на полях: «а можно и подвести». Английский посол в Петербурге Витворт, через своего друга, Ольгу Жеребцову (сестру опальных Зубовых), поддерживавший тайные связи с заговорщиками, ликовал, когда Павел был задушен. Смерть Павла вызвала в дворянстве бурное ликование не в малой степени именно потому, что на предстоявший разрыв с Англией все, наживавшиеся от экспорта русского сырья, то есть прежде всего землевладельцы, смотрели как на бедствие и разорение. Все эти обстоятельства воцарения Александра уже сами по себе диктовали новому царю главную линию его внешней политики. От похода на Индию он сейчас же, конечно,  отказался, и разведочному отряду велено было без всякого промедления вернуться; Англия получила успокоительные заверения, и 5 июня 1801 года была подписана мирная конвенция с нею; дружеские отношения русского правительства к Бонапарту сменились официальной суховатой вежливостью; наметилось сближение с Пруссией и Австрией; французским эмигрантам, врагам первого консула Бонапарта, снова стало жить в России спокойнее, чем при Павле.

Но в эпоху Наполеона оставаться в стороне от разыгрывавшихся европейских событий было трудно (ср. XXXVI, ч. 4, 451/54). Требовалось волей или неволей занять определенную позицию. Еще в первые два года александровского царствования, совпавшие с временем краткого замирения Европы, с эпохой Люневильского мира Франции с Австрией (1801) и Амьенского мира Франции с Англией (1802), можно было лавировать, но с момента разрыва Амьенского мира (весной 1808 г.) и начала новой упорнейшей борьбы Англии против Бонапарта — сохранять долго нейтралитет было затруднительно. Англия всеми мерами побуждала Александра к вступлению в новую коалицию против Франции. Австрия деятельно готовилась к борьбе, оправившись от поражения при Маренго и надеясь новой войной вернуть утраченное по Люневильскому миру. Дворянские круги вполне сочувствовали всякой помощи, оказываемой Англии против Франции. С другой стороны, и Наполеон все более и более бесцеремонно распоряжался в Европе и становился опасен в близком будущем. Обстоятельства, казалось, складывались для врагов Франции так благоприятно, как еще ни разу с самого начала революции. Александр уже с конца 1803 года перестал бояться столкновения с Наполеоном. Дипломатические инциденты и мелкие обоюдные уколы все учащались. Наполеона раздражало гостеприимство, оказываемое в России французским эмигрантам. Александр поручил представительство в Париже старому графу Моркову (см. XXIII, 646), ненавидевшему Францию за революцию и очень преуменьшавшему французские силы. Морков делал все от него зависящее, чтобы ускорить разрыв. В марте 1804 года Наполеон приказал схватить на чужой (баденской) территории герцога Энгиенского (см.), привезти его в Венсенский замок и расстрелять меньше, чем в двадцать четыре часа. Александр протестовал очень решительно против этого нарушения в мирное время чужой территории. Наполеон приказал своему министру иностранных дел Талейрану ответить Александру в том смысле, что, мол, если бы, например, Александр I проведал, что убийцы его отца Павла находятся где-нибудь на чужой территории и приказал бы там их схватить, то он, Наполеон, не стал бы протестовать против такого поступка. Этого издевательского намека на участие Александра в убийстве отца русский император никогда не забыл и не простил Наполеону. Отношения испортились вконец. Когда вскоре после расстрела герцога Энгиенского Наполеон короновался императорской короной, то Александр не признал этого титула за французским монархом. Приготовления Наполеона к высадке в Англии, для чего им была собрана в городе Булони и окрестностях громадная армия, заставили Англию поспешить с окончательным оборудованием коалиции: Австрии и России были даны денежные субсидии, и сделаны были сначала из Лондона, потом из Петербурга шаги, чтобы привлечь к готовящемуся нападению на Наполеона также и Пруссию. Но Пруссия колебалась. Война началась осенью 1805 года, а Пруссия все еще не сказала ни да, ни нет, и все еще металась между двух лагерей, то угрожая Наполеону, то льстя ему. Проездом в действующую армию, в октябре 1805 года Александр разыграл сентиментальную сцену клятвы (над гробом короля Фридриха Великого) в вечной дружбе с королем Фридрихом-Вильгельмом III. Не весьма ясна была обстановочная часть этого инцидента, если вспомнить, что Фридрих Великий долгие годы воевал с Россией, наносил русским и сам испытывал от них жесточайшие поражения и именно русскими войсками был приведен в Семилетнюю войну на край гибели, от которой его избавила лишь смерть Елизаветы и внезапный выход России из коалиции. Одновременно с этим свиданием была, наконец, заключена конвенция, по которой Пруссия обязывалась выступить с ультиматумом против Наполеона. Но события разыгрались быстрее, чем можно было ждать. Наполеон взял в плен передовую австрийскую армию при Ульме (20 октября 1805 года), взял город Вену, бросился навстречу главным силам Австрии и России, стоявшим в Моравии, и здесь 2 декабря 1805 года при Аустерлице нанес австро-русской армии страшное поражение. Александр едва спасся от плена (см. XLV, ч. 1, 222/24). Немедленно после Аустерлица австрийский император явился к Наполеону, лично прося о мире. Одним из условий перемирия Наполеон поставил срочный уход (по назначенному им маршруту) из Австрии русских войск, уцелевших после Аустерлица. В Пресбургском мире, окончившем эту войну, Россия участия не принимала. Спустя несколько месяцев в Париже начались, было, неофициальные переговоры между Наполеоном и русским министерством иностранных дел, но обе стороны не имели искреннего желания мириться. Переговоры были прерваны, и когда в сентябре 1806 года вспыхнула война между Наполеоном и Пруссией, то Александр решил снова попытать счастья. Русские войска вступили в пределы Пруссии в конце 1806 года, когда уже пруссаки были совершенно разгромлены, почти все королевство с крепостями занято Наполеоном и когда французы уже вошли в Варшавскую область (принадлежавшую тогда Пруссии). Битва между французами и русскими при Пултуске в декабре 1806 года и страшное по кровопролитию побоище при Прейсиш-Эйлау (8 февраля 1807 г.) не получили решающего значения (ср. V, 351). Участь войны была решена лишь 14 июня 1807 года разгромом русских войск под Фридландом. Сейчас же после Фридланда начались мирные переговоры. Александр и не мог, и не желал продолжать войну. Наполеон тоже стремился покончить дальний, трудный и чреватый опасностями поход. При русском дворе великий князь Константин и много других лиц очень боялись продолжения несчастной войны, когда Наполеон стоял уже на Немане.

Через несколько же дней после битвы при Фридланде состоялось на плоту посреди реки Немана, близ Тильзита, знаменитое личное свидание обоих императоров, при котором речь пошла уже не только о мире, но и о союзе. Так можно судить на основании последовавших немедленно дипломатических действий (при свидании кроме двух собеседников никого не было, и они никогда никому систематического изложения беседы не делали). Основы Тильзитского мира (ср. XLI, ч. 8, 71) заключались в том, что Александр признавал все перемены, произведенные Наполеоном в Европе, и все государства, которые он создал и до, и во время тильзитских переговоров. Александр вступал в союз с Наполеоном, причем обязывался немедленно порвать все сношения с Англией и принять континентальную блокаду, провозглашенную Наполеоном 21 ноября 1806 года и воспрещавшую всякую торговлю с англичанами (см. XLV, ч. 1, 209/13). Наполеон со своей стороны не препятствовал России распространяться за счет Турции, хотя и не соглашался отдать Александру Константинополь. Белостокский округ, принадлежавший Пруссии, отходил к России. Вообще, Наполеон манил Россию планами экспансии в Молдавии, Валахии, с одной стороны, и в Финляндии — с другой, себе же обеспечивал полное владычество на западе, в центре и на юге Европы. Казалось, франко-русский союз сделается на долгие годы руководящей силой мировой политики. Но, в действительности, уже очень скоро стала обнаруживаться искусственность и непрочность всей этой тильзитской комбинации. В России и дворянство и прикосновенные к экспортной торговле купеческие круги смотрели на разрыв с Англией, как на истинное несчастье и гибель для вывозной торговли и для сбыта русского сырья вообще (ср. XXXVI, ч. 4, 453/54). Рубль быстро пал в цене. Судоходство в Балтийском море стало невозможным. Война с турками, затеянная еще в 1806 году (см. XXXVI, ч. 4, 54/56) и, казалось, долженствовавшая после Тильзитского договора продолжаться в самых выгодных для России условиях, затягивалась. Наполеон тайно благоприятствовал не России, а Турции, и турки, чувствуя это, оказывались упорными и неуступчивыми. Правда, на другом конце Европы, в Финляндии, в 1808 году, казалось, французский союз дал России значительные территориальные приобретения: Наполеон, желая наказать Швецию за неисполнение условий континентальной блокады, побудил Александра объявить Швеции войну, результатом которой явилось присоединение Финляндии до реки Торнео к русским владениям (см. XXXVI, ч. 4, 56/58). Но и эта война не сделала франко-русский союз популярным в дворянских кругах. Когда в конце сентября 1808 года Александр поехал по приглашению Наполеона на свидание с ним в Эрфурт, то многие, в том числе мать Александра императрица Мария Федоровна, протестовали против поездки и высказывали опасения, что Наполеон насильственно задержит Александра в Эрфурте, как он поступил в том же 1808 году с испанской королевской семьей, приглашенной им в Байонну. Наполеону нужно было свидание в Эрфурте для демонстрации прочности франко-русского союза вследствие грандиозных австрийских военных приготовлений. Дело в том, что Австрия решила воспользоваться затруднительным положением, в которое попал Наполеон вследствие народной войны против французов в Испании. Готовилась новая война Австрии против Наполеона, на этот раз по инициативе Австрии. Но Наполеону не удалось, несмотря ни на какие усилия, побудить Александра к деятельному участию в предстоящей войне. Во время эрфуртского свидания Талейран (см.), бывший министр Наполеона, вошел в тайные сношения с Александром, всячески отговаривая его от оказания помощи Наполеону. Александр, еще не разрывая союза, стал держаться выжидательной тактики. Он еще в Тильзите утешал прусского короля Фридриха-Вильгельма III и королеву Луизу, говоря о Наполеоне: «Подождите, он сломает себе шею». Измена Талейрана была симптомом, что могущество Наполеона покоится не на очень прочных основаниях. Когда в 1809 году вспыхнула, наконец, война Австрии с Наполеоном (см. XLV, ч. 1, 225/26), Наполеон ничего не мог добиться от Александра, кроме посылки обсервационного корпуса на австрийскую границу. Война оказалась тяжелой для обеих сторон. Конечная победа снова осталась за Наполеоном, но он уже не верил больше Александру и, когда заключал с Австрией мир, отторг в пользу Польши значительную австрийскую территорию, что очень раздражило и обеспокоило русскую дипломатию. Вообще, с этой поры Наполеон, несмотря на все свои прежние обещания, явно стремился использовать «польскую карту в игре» против России и создать сильную, вассальную по отношению к Франции, польскую державу на границе России.

Тотчас после Шенбруннского мира 1809 года с Австрией Наполеон начал бракоразводную процедуру с Жозефиной и дал знать Александру, что желает жениться на одной из его сестер. Брак этот не вышел из-за сопротивления Марии Федоровны. Наполеон женился на дочери австрийского императора, и охлаждение между двумя дворами крайне усилилось. Но, конечно, не в этом было дело. Континентальная блокада стала нарушаться в России все чаще и чаще.

Англичане под американским флагом и при содействии русских таможенных чиновников вели в России обширные торговые операции, и Наполеон все чаще и чаще жаловался на это Александру. В 1810 году в России был издан новый торговый тариф, налагавший высокие торговые пошлины на товары, ввозимые из Франции. Тогда Наполеон начал готовиться к войне. Крайне усиливалась общая напряженность положения еще и тем, что Наполеон в 1810-1811 годах принялся (под предлогом необходимости следить за осуществлением блокады) присоединять к Франции одно за другим приморские государства Германии. За присоединением ганзейских городов последовал ряд других аннексий. По поводу одной из них (касавшейся герцогства Ольденбургского) Александр даже формально протестовал. Дело явно шло к войне. Осенью 1811 года Наполеон очень резко и угрожающе говорил публично с русским послом Куракиным. После этой беседы вся Европа ждала войны со дня на день. Война вспыхнула летом 1812 года (см. II, 128/29, и ниже — войны России в XIX веке, стб. 36/76).

После того как войска Наполеона очистили русскую территорию, возник вопрос — продолжать ли войну. Кутузов, как известно, полагал, что делать это незачем. Александр был за продолжение войны. В 1813-1814 годах вся активность русской дипломатии направлена была на достижение основной цели: низвержение Наполеона с французского престола. В этом русская дипломатия расходилась с австрийской, которая в некоторые моменты войны склонна была мириться с императорской Францией. Но, с другой стороны, Александр довольно холодно относился и к реставрации Бурбонов. По-видимому, некоторое время он склонен был благоприятствовать возведению на престол сына Наполеона, маленького римского короля (см. Наполеон II). С воцарившимся королем Людовиком XVIII отношения у Александра были крайне холодные, особенно после Венского конгресса (см. XII, 148/52). На Венском конгрессе у Александра были две основные цели: 1) приобретение возможно большей части Польши (с Варшавой) и 2) усиление Пруссии путем включения в ее состав владений саксонского короля. Первая цель ему удалась, вторая не удалась. Французскому уполномоченному, князю Талейрану, удалось заключить (в январе 1815 г.) тайный договор между Францией, Англией и Австрией против Пруссии и России и воспрепятствовать проектированному Александром усилению Пруссии. Вообще, Александру, наиболее в тот момент могущественному монарху в Европе, пришлось испытать уже довольно подозрительное и настороженное отношение со стороны других держав, боявшихся русской гегемонии. После Венского конгресса начинается тот период деятельности русской дипломатии, который отмечен постоянным вмешательством в европейские дела с целью поддержки дворянско-феодальной, клерикальной и абсолютистской реакции против всяких конституционных поползновений со стороны либеральной буржуазии. Александр постоянно ездит на конгрессы и на свидания с иностранными монархами и министрами («кочующий деспот», как называл его в те годы молодой Пушкин), — и всегда его вмешательство, поддержанное всем престижем политической силы необъятной империи и ее громадной армии, идет на пользу реакционной силы правительств против «либералистов», как тогда называли идеологов буржуазного конституционализма. Австрийский канцлер Меттерних (см.), носившийся с планами круговой поруки всех монархов против мировой революции, очень искусно использовал в этих целях тот самый «Священный союз» (см.), который в 1815 году был заключен между Александром I, Францем I австрийским и Фридрихом-Вильгельмом III, королем прусским. «Истинно-христианская помощь», которую богобоязненные монархи обязывались оказывать друг другу, оказалась в реальности именно обещанием взаимной поддержки против революции, взаимной страховкой в точном смысле слова. Меттерних не любил и не уважал Александра, считал его фантазером, договор о Священном союзе называл «пустым и звучным» документом, но Александра I, в конце концов, использовал вполне и держал в руках очень крепко. И на Аахенском конгрессе 1818 года (см. IV, 340), и на Троппау-Лайбахском 1820-21 годов (см. ХLI, ч. 9, 323/24, и XXVI, 383/84), и на Веронском 1822 года (см. IX, 553/54) — Александр определенно поддерживал все реакционные мероприятия германских крупных и мелких державцев, направленные против прессы, против свободы университетского преподавания, против принципа научного исследования и философского анализа, разрушающего церковную религию. Всегда на этих конгрессах Александр отстаивал идею общеевропейской интервенции в помощь тому или иному монарху, которому приходится бороться против революции. Так, в 1821 году поддержка (австрийскими войсками) была оказана неаполитанскому королю, а в 1823 году (французскими войсками) — испанскому королю Фердинанду VII. Когда в 1820-21 годах обострилось греческое движение против Турции, то Александр, окончательно напуганный искусственно раздутыми (Меттернихом) слухами о солдатском «бунте» против варварского поведения командира Семеновского полка Шварца (см. ниже, 186/87), всецело стал на точку зрения Меттерниха о сохранении всего существующего в Европе распорядка без малейших изменений. В помощи греческим повстанцам, которые твердо рассчитывали на поддержку со стороны Александра I (см. Ипсиланти), было отказано, хотя при русском дворе не было по этому вопросу единодушия. Часть военных и штатских носителей идеи экспансии на Восток указывала на благоприятные для русских завоевательных перспектив условия, создаваемые греческим восстанием. Но греки были «бунтовщиками против законной власти турецкого султана» и как таковые были взяты под подозрение в качестве одного из отрядов мировой революционной гидры, борьбу с которой поставил своей целью Александр. Убийство студентом Зандом (см.) корреспондента и, как говорили, шпиона русского царя, писателя Коцебу, очень раздражило Александра и обострило и без того владевшие им реакционные настроения.

Когда в самые первые дни декабря 1825 года в Вену пришла весть о смерти Александра в Таганроге, Меттерних с удовлетворением заметил: «В русской политике окончился роман, и начинается история». Он полагал, что с Николаем будет легче иметь дело, чем с его предшественником. Но на первых же порах обнаружилось, что именно в восточном вопросе русская дипломатия не пойдет за австрийской. Дело в том, что с 1823 года на всю мировую дипломатическую обстановку стал оказывать самое решительное влияние английский статс-секретарь по иностранным делам знаменитый Джордж Каннинг (см.), сменивший зарезавшегося лорда Кэстльри. Круто повернув руль британской политики, Каннинг стал систематически поддерживать как восставшие против Испании южно-американские колонии, так и восставшую против Турции Грецию, с прямой и нескрываемой целью включить эти освобождающиеся страны в орбиту английского торгового и промышленного капитала. Политически и идеологически это учитывалось главарями «Священного союза» как прямая поддержка революционеров всех стран против законных государей со стороны Великобритании. Особенно упорную оппозицию встретил Каннинг в деле поддержки греческих инсургентов. Меттерних решительно не желал раздробления Турции, Александр тоже был против поддержки греков. Но Каннинг шел напролом. Он вошел в официальные отношения с греческим инсуррекционным комитетом, организовал финансовую помощь восстанию, благоприятствовал доставке оружия и, наконец, обратился к державам (прежде всего к России) с предложением помочь освобождению греков. Подразумевалась при этом и угроза: давалось понять, что и без помощи прочих держав Англия поможет грекам, но что уж тогда она возьмет себе обильную компенсацию за счет Турции; и Александр, чтобы оттянуть дело, решился на созыв в Петербурге (с начала 1825 г.) особой конференции по греческому вопросу. Конференция заседала без всяких результатов, когда Николай I сменил на русском престоле скончавшегося старшего брата. Первое движение Николая было, конечно, — решительное противодействие «революционным» тенденциям политики Каннинга, и он уже в конце декабря 1825 года успел высказаться в этом смысле. Но та же угроза с английской стороны заставила его быть сговорчивее: если Англия все равно решила вмешаться в греческое дело, то выгоднее и безопаснее для России, чтобы вмешалась не одна Англия, а и другие державы. Это было ясно тем более, что Франция с самого начала обнаруживала благоприятное отношение к домогательству Каннинга. Николай после нескольких месяцев колебания согласился. Наваринская битва (1827), где турецкая эскадра была истреблена соединенным англо-франко-русским флотом, явилась прологом к русско-турецкой войне (см. ниже — войны России, 76/85) и к полному освобождению Греции.

Но началу русско-турецкой войны 1828-29 годов предшествовали обстоятельства, которые выводили это событие далеко за круг тех интересов, какие связывались с освобождением Греции. С этой войной стоит в тесной связи предшествовавшее ей столкновение России с Персией, где впервые после наполеоновских войн произошла враждебная коллизия между русским торговым капиталом, устремлявшимся через Кавказ на Восток, и капиталом английским, решившим ни за что не уступать своих персидских позиций. Война с Персией, которая при Александре I продолжалась с 1804 по 1813 годы (см. XXIII, 37/38), то есть больше, чем война с турками (1806-1812), хоть персы и вели ее в тесном союзе с турками, не решила ни пограничных споров, ни основного вопроса о том, быть ли Персии самостоятельной страной или русским протекторатом. В новой войне, вспыхнувшей в 1826 году, персам тайно, но очень активно, помогала Англия, твердо решившаяся бороться и за персидский рынок, и за Персию, как оплот против дальнейшей русской экспансии по направлению к Персидскому заливу. Война была упорная и очень трудная. Персы сначала даже отняли у русских Елисаветполь. Только в октябре 1827 года, когда взята была Эривань и спустя несколько дней после этого занят был Тавриз, Персия запросила мира, который формально и был заключен в Туркманчае (10 февраля 1828 г.; см. XXIII, 38/39). Россия получила два ханства — эриванское и нахичеванское, и персы обязались уплатить 20 миллионов золотых рублей. Кроме того, был очень значительно облегчен импорт русских товаров в пределы Персии. Конечно, прочными эти «мирные» отношения назвать было нельзя, и уже в 1828 и 1829 годах англичанам удавалось неоднократно поддерживать и усиливать в персидском правительстве и народе дух сопротивления и помогать им (секретно) в стремлении уклониться от выполнения Туркманчайского договора. (Во время одной из таких вспышек антирусского движения и был убит русский посланник, знаменитый поэт А. С. Грибоедов).

Но как только взятие Эривани решило исход войны, Николай стал готовиться к войне против Турции. При этом русская дипломатия стремилась избавиться от союзников (Франции и Англии), вместе с которыми она выступала до сих пор, вплоть до Наваринской битвы. Дело шло уже не об «освобождении» Греции, а о том, чтобы выкроить возможно больше из турецкой территории в пользу России. При этих условиях дальнейшее участие Франции и Англии в войне могло только стеснить свободу дипломатических действий России после победы над Турцией. А что дело окончится победой и даже очень легкой, — в этом ни Николай, ни его генералы и его двор ничуть не сомневались. Даже высчитывали в точности, что война будет длиться 97 дней или немногим больше. 26 апреля 1828 года был издан манифест об общеимперском рекрутском наборе, и началась война, тяжкая, разорительная, с многочисленными неудачами для русского оружия (см. ниже). Именно тогда в Западной Европе и удостоверились впервые, до какой степени России «колосс на глиняных ногах». Военные наблюдатели из Европы иной раз просто глазам своим не верили, наблюдая беспорядок, хаос, воровство в русской армии, полное отсутствие сколько-нибудь толковой военной подготовки, невозможно низкий уровень генералов, которые больше походили на фельдфебелей. Правда, после страшных потерь и долгих усилий, после полутора лет военных действий победа была все же одержана, и 14 сентября 1829 года турки подписали в Адрианополе мир с Россией, но все-таки эти впечатления от войны 1828-29 годов уже не забывались на Западе и сыграли свою роль, когда впоследствии, через двадцать пять лет, решался вопрос (после Синопа) о военном выступлении Англии и Франции против Николая I.

По Адрианопольскому миру Россия получила земли у устья Дуная, по левую сторону реки; в Азии — весь берег Черного моря от устья Кубани до поста святого Николая, а также проводилась новая граница между русским Кавказом и азиатскими владениями Турции, причем Карс и Трапезунд оставались во власти турок. Русская торговля получала большие права и привилегии на всем протяжении Турецкой империи, свободное плавание через Босфор и Дарданеллы. Молдавия и Валахия должны были управляться господарем, назначаемым пожизненно властью турецкого султана, причем ни одно лицо магометанской религии не имело права селиться ни в Молдавии, ни в Валахии. Война окончилась гораздо благополучнее, чем Николай мог рассчитывать. Еще в августе 1829 года положение армии Дибича было страшно опасным («если бы турки не были неслыханными быками и не имели бы совсем ложного представления о нашей силе», прибавляет один непосредственный наблюдатель событий, русский офицер Панцер). Но как только мир был, наконец, заключен, царская дипломатия поставила пред собой новую цель или, вернее, принялась за новую тактику. Как раз перед подписанием мира Николай собрал чрезвычайный совет (в сентябре 1829 г.), на котором присутствовали Кочубей, Голицын, Нессельроде, Петр Толстой, Чернышев и Дашков. На этом совете было принципиально и единогласно решено, что отныне сохранение Турции для России выгоднее, чем ее раздел. Другими словами: решено было, сохраняя видимость самостоятельности Турецкой империи и ее султана, фактически прибрать к рукам Турцию, а султана превратить в вассала петербургского правительства. Этот метод был признан более целесообразным, чем новые войны с их всегда возможными дипломатическими осложнениями. Для русского торгового капитала представлялись отныне обширные перспективы; в Европе положение русской дипломатии укрепилось и благодаря Адрианопольскому миру, и благодаря быстро прогрессировавшему франко-русскому сближению. Карл Х и его министры, готовясь к завоеванию Алжира и к решительному сопротивлению со стороны Англии, искали себе союзника в лице Николая. С другой стороны, отношения с Пруссией не оставляли желать ничего лучшего. При этих условиях можно было не обращать внимания на холодность Австрии и глухую враждебность Англии.

Таково было положение, когда вдруг грянула июльская парижская революция 1830 года — и Карл Х, проиграв престол в трехдневной битве, навеки удалился в изгнание со всеми членами своей династии. Следует заметить, что Николай знал о безумных планах Полиньяка и Карла Х задолго до издания ими роковых для династии Бурбонов ордонансов 25 июля 1830 года, — и он не одобрял затевавшейся авантюры. Он даже предупреждал об этом графа Мортемара, французского посла в Петербурге. Но когда событие совершилось, когда почти одновременно в Петербург пришли вести об этой попытке Карла уничтожить конституционную хартию и о вызванной этим поступком июльской революции, о бегстве Карла Х и внезапном воцарении Луи-Филиппа, «короля баррикад», — возмущение и тревога царя не имели границ. Первым его движением было идти на Францию, вызвать против нее коалицию держав Священного союза, войти в Париж, низвергнуть «узурпатора» Луи-Филиппа и восстановить Бурбонов на французском престоле. Сгоряча он даже послал в Берлин генерала Дибича сговариваться с царским тестем, королем Фридрихом-Вильгельмом III, об общем походе на Париж. Но тотчас же обнаружилось, что об этом и речи быть не может. И Меттерних в Австрии, и Фридрих-Вильгельм III в Пруссии, и Англия, и все державы вообще, одна за другой и без промедлений признали нового французского короля. Нехотя должен был сделать это и Николай. Но он отныне всячески старался показать, что не приравнивает «узурпатора» Луи-Филиппа, принявшего корону из рук революции, к «настоящим» монархам «божиею милостью». Ему казалось, что допустив Луи-Филиппа в свою среду, монархи унизили представляемый ими принцип и как бы пошли на компромисс е революцией. В течение всех 18 лет царствования Луи-Филиппа отношения между Францией и Россией оставались весьма натянутыми. Намечавшееся накануне июльской революции франко-русское сближение растаяло бесследно, как дым. Луи-Филипп боялся внешних войн, чувствовал себя (особенно первые 10 лет) непрочно на престоле, уступал, переносил, молча, многие дерзости и провокационные действия Николая. И это внушило Николаю иллюзорное (и оказавшееся впоследствии столь для него гибельным) убеждение в военной слабости французов и в возможности не принимать их в расчет при осуществлении намеченного плана: «мирного» захвата Турецкой империи в свои руки. Правда, поход в Париж стал окончательно несбыточной мечтой, когда в ноябре 1830 года вспыхнуло в Варшаве восстание (см. ХХХVІ, ч. 1, 645 сл.) и Николай до сентября 1831 года никак не мог его усмирить; о войне с Францией нельзя было и думать, хотя во французской палате раздавались горячие речи в защиту Польши и сам король, при всей своей осторожности, ей сочувствовал. Но уже, во всяком случае, Николай, Нессельроде (см. XXIII, 646), Чернышев и другие русские дипломаты и руководящие военные люди отказывались верить, чтобы французы могли послать в Турцию армию и флот для противодействия русской политике. Что касается Австрии, то Николай слишком полагался на меттерниховское желание всегда сохранять мир с русским царем, главным оплотом против грозящих отовсюду происков мировой революции. Следовательно, остается одна Англия. Но с Англией можно будет сговориться.

Таковы были обстоятельства, когда Николай предпринял и осуществил заключение с Турцией нового договора —  в 1833 году в городке Ункиар-Искелесси. Это был наивысший успех восточной политики русского царизма за всю его историю. Восстание египетского паши Мехмет-Али против султана (см. XIX, 593), нашествие египетской армии под начальством Ибрагима-паши на Сирию, занятие Аданы и вторжение египетских войск в Малую Азию принудили султана Махмуда прибегнуть к помощи и защите Николая, вернее сказать, принудили его согласиться, наконец, на настойчиво (и даже с угрозами) предлагаемую «помощь» царя, тем более, что положение, в самом деле, было отчаянное: Ибрагим-паша с пятьюдесятью тысячами уже шел на Бруссу. «Утопающий человек хватается даже за змею», такими словами сераскир-паша убедил султана принять, наконец, помощь Николая Павловича. 20 февраля 1833 года русская эскадра появилась в Босфоре, 5 апреля новая русская эскадра высадила на азиатском берегу Босфора шесть тысяч солдат, а генерал Розен готовился из Грузии войти в пределы Турции для борьбы в союзе с турецкими войсками против египтян. Новые подкрепления продолжали усиливать первоначальный русский десант на берегах Босфора. Это заставило Ибрагима согласиться на мирные переговоры е султаном. Война с египетским пашою кончилась. Но русские оставались еще у Константинополя, в качестве защитников и «спасителей» султана. Лорд Понсонби, английский посол в Константинополе, категорически заявил своему правительству, что отныне Турция — русский вассал. 8 июня 1833 года между Россией и Турцией был подписан договор в Ункиар-Искелесси, который и оформил этот «вассалитет». Россия обязывалась помогать Турции в случае нужды. Это условие было опубликовано. Но в неопубликованных секретных статьях Ункиар-Искелессийского договора Россия обещала свою помощь Турции именно в случае, если Турция закроет проливы для судов всех наций «в случае нужды» (au besoin, то есть, другими словами, по первому требованию России). Эти «тайные условия», конечно, сейчас же стали известны Англии и Франции. Уничтожение Ункиар-Искелессийского трактата сделалось отныне целью английской политики, и в этом отношении Англия всегда могла рассчитывать на французскую помощь. Но слишком много (к счастью для Николая) было тогда неоконченных счетов между обеими западными державами, — и до севастопольской развязки было еще далеко.

Одновременно с подписанием Ункиар-Искелессийского трактата Николай поспешил в сентябре 1833 года устроить торжественное свое свидание в Мюнхенгретце с императором австрийским и наследным принцем прусским, а 15 октября 1833 года три монарха подписали в Берлине конвенцию, как бы воскрешавшую Священный союз и обязывавшую их сохранять «неприкосновенность» Турции. Но, несмотря на все это, Николай I в 1840 году пошел на известный компромисс с Англией, отказавшись от тайных статей Ункиар-Искелессийского трактата. Зато Англия пошла на серьезный дипломатический разрыв с Францией (в 1840 г.) и вместе с Россией, Австрией и Пруссией стала на сторону султана против египетского паши, которого поддерживала Франция.

Это было началом серьезнейшего ухудшения англо-французских отношений, под знаком которого прошли, за редкими перерывами, все последние годы царствования Луи-Филиппа. Большая и выгоднейшая для англичан торговля с Россией, отсутствие новых наступательных действий России против Турции и Персии также способствовали улучшению англо-русских отношений. Это было время громадного влияния Николая в средней Европе, где и друзья его (реакционеры всех мастей и оттенков) и враги его (либеральная буржуазия и социалисты всех направлений) смотрели на него как на главный и несокрушимый оплот мировой реакции. Для окончательного разрешения «восточного вопроса» нужно было, однако, подождать более благоприятных условий. Николай неодобрительно относился к мечтаниям даже таких друзей и идеологов самодержавия и православия, как, например, Погодин, Шевырев, графиня Блудова (не говоря уже о крамольных, в его глазах, славянофилах), которые большие надежды возлагали на восстания славян, подданных Турции. Он отнюдь не хотел этой «революционной» помощи. Он ждал, что русской армии и флота будет достаточно, когда придет удобный момент, то есть когда Европа будет занята и отвлечена от Востока. И вот «махальный» тогдашний телеграф принес в феврале 1848 года почти одновременно два известия: что в Париже вспыхнуло восстание и что Луи-Филипп бежал, а во Франции провозглашена республика.

«Меня называют сумасшедшим за то, что я 18 лет ждал этого. Комедия сыграна и окончена, и мошенник пал», — так отозвался Николай о событии 24 февраля 1848 года. «На коней, господа, во Франции — республика», крикнул он на разводе гвардейцам. Но и на этот раз «европейскому жандарму» нечего было и думать об интервенции. В марте уже вся средняя Европа была в революционном огне.

Николай вмешался в революционные события Западной Европы не в 1848 году, а лишь в 1849 году, когда послал армию на помощь Австрии против восставшей Венгрии. Поход этот привел к подавлению венгерского восстания и вызвал во всех сколько-нибудь оппозиционно настроенных кругах европейского общества ярую ненависть к русскому абсолютизму. Революционеры всех оттенков выражали убеждение, что европейская реакция несокрушима, пока не разгромлено петербургское самодержавие. С восторгом было встречено этими кругами известие, что Турция отказала Австрии, поддержанной русской дипломатией, в выдаче бежавших в турецкие пределы венгерских и польских революционеров. В 1850 году Николаю удалось нанести тяжелый удар стремлениям германской буржуазии к политическому объединению: 28 ноября 1850 года в Ольмюце Пруссия должна была подписать унизительное соглашение с Австрией о прекращении всех военных и дипломатических действий (в Гольштейне против Дании, в Касселе и проч.), клонившихся фактически к объединению Германии.

Торжество Николая было полное. Еще в средине 1849 года в письмах к своему другу Паскевичу царь растерянно уповал, что господь пошлет новый «бич божий» вроде Наполеона, чтобы усмирить европейское бушующее революционное море. Теперь, в 1850 году, один Наполеон имелся уже в наличности: племянник императора Наполеона I — принц Луи-Бонапарт уже с 10 декабря 1848 года был президентом французской республики. Когда Луи-Бонапарт произвел свой государственный переворот 2 декабря 1851 года, то в Петербурге при дворе не скрывали своей радости по поводу гибели ненавистной республики. Но когда Бонапарт в 1852 году надел на себя императорскую корону и принял имя Наполеона III, то Николай счел это за оскорбление всех держав, потребовавших в 1814 году от Франции условия, что династия Бонапартов никогда не будет восстановлена. Между петербургским и парижским дворами произошли некоторые трения. Николай обращался в официальных письмах к Наполеону III не как к «брату», а как к «доброму другу» и т. д. Вообще, Николай убежден был, что у Наполеона III будет еще надолго столько дел и хлопот внутри Франции, что во внешней политике он еще долго не сможет мешать ему. А с другой стороны, он еще более был уверен, что Австрия, обязанная ему благодарностью за спасение от венгров в 1849 году, да и ослабленная революцией, и не сможет и не захочет ему мешать в том деле, которое он выдвинул в 1852 году. Дело шло не более и не менее, как о разделе Турции. Николай решил, что момент, наконец, настал. Нужно лишь согласиться с Англией, и участь Турции решена. В 1852 году, на одном вечере у великой княгини Елены Павловны царь откровенно предложил английскому послу Сеймуру разделить Турцию. Сеймур предупредил Николая об опасности и несбыточности плана. Но царь стоял на своем. В 1853 году Турция, уже давно извещенная Лондоном об опасности, стала вооружаться. Николай ухватился за ничтожнейший предлог, чтобы начать войну против Турции: он решил обойтись и без Англии, раз Англия отвечает отказом на предложение поделиться. Спор о преимуществах православного духовенства перед католическим в Иерусалиме («ключи от гроба господня») послужил предлогом. В Константинополь был послан князь Меншиков (см. XXVIII, 482), который потребовал в ультимативной форме, чтобы вся православная церковь в Турции была объявлена под покровительством царя, что равнялось праву ежедневно вмешиваться во внутренние дела и порядки Турецкой империи. Султан отказал, и Меншиков выехал со всем посольством из Константинополя. Русские войска вошли в Молдавию и Валахию, а 18 ноября 1853 года адмирал Нахимов напал на турецкий флот в Синопе и уничтожил его. Синопский бой окончательно ставил вопрос о дальнейшем существовании Турецкой империи. Ни Англия, ни Франция ни в коем случае не желали допустить поглощения Турции Россией. Глава английского кабинета лорд Эбердин еще пытался отсрочить войну; но Пальмерстон (см.), управлявший иностранными делами, категорически стоял за войну. Что касается Наполеона III, то помимо даже всех соображений внешнеполитических он рад был войне, которая могла сделать его популярным и укрепить его новый трон. В феврале 1854 года между западными державами и Россией были прерваны все сношения, и началась Восточная война (см. Крымская кампания).

На Парижском конгрессе, закончившем Восточную войну и собравшемся в феврале 1856 года, обнаружилось, что Наполеон III вовсе не хочет чрезмерного ослабления России и усиления своей союзницы Англии. Русский уполномоченный князь А. Ф. Орлов неожиданно почувствовал с первых же дней конгресса эту могущественную поддержку. Россия отделалась гораздо легче, чем ждали тогда в Европе. Россия потеряла право держать военный флот на Черном море. Плавание по Дунаю было объявлено свободным для всех наций. Молдавия и Валахия должны были сохранить «полную независимость» при номинальном «сюзеренитете» султана, и часть русской Бессарабии присоединена была к территории этих княжеств. Все договаривающиеся державы торжественно обязывались охранять независимость и неприкосновенность Оттоманской империи. Карс, взятый штурмом русскими войсками, был возвращен Турции.

После Крымской войны начинается период сравнительной пассивности русской дипломатии. «Россия собирается с силами», заявлял новый министр иностранных дел Горчаков (см.), сменивший старого Нессельроде. Некоторое время Александр II склонен был к сближению с Наполеоном III и очень сочувствовал победам французов над австрийцами в 1859 году. Но восстание в Литве и Польше в 1863 году, когда Франция и Англия сделали (весной 1863 г.) попытку дипломатическим путем вмешаться в пользу поляков (см. XXXVI, ч. 1, 672/73), разрушило всякие перспективы франко-русского сближения и отбросило Россию в сторону традиционной «дружбы» с Пруссией. Русская дипломатия совершенно безучастно следила за быстрыми успехами бисмарковской политики, не только совсем отказавшись от всякой попытки противодействия, но даже иногда выражала ей прямое сочувствие и одобрение, а когда вспыхнула франко-прусская война 1870 года, то Россия заняла позицию дружественного по отношению к Пруссии нейтралитета. Разгром французских армий вызвал у Александра II по адресу прусского короля Вильгельма знаменитое восклицание, облетевшее Европу: «браво, дядя-молодец!». После Седана русской дипломатии стало возможно «односторонним волеизъявлением» отменить статью Парижского договора, воспрещавшую держать военный флот на Черном море. В эпоху парижской коммуны русская дипломатия с царем во главе всячески старалась помочь Тьеру подавить парижскую революцию и в этом же смысле стремилась повлиять на политику Бисмарка.

Но при пассивности в Европе русская политика в эпоху 60-х и 70-х годов была отнюдь не пассивна в Азии. В 1859 году был взят в плен Шамиль (см.), и Кавказ окончательно попал в русские руки (см. XXIII, 44/48). Тогда же были присоединены устье Амура и весь северный амурский берег (см. Муравьев Амурский). В 60-х годах началось движение в Среднюю Азию (см.), повлекшее последовательное завоевание Туркестана, Хивы, Бухары, Ахал-Теке. Это последовательное и довольно быстрое приближение русских войск к Афганистану и Индии очень тревожило англичан и ухудшало до крайней степени дипломатические отношения с ними. Русский торговый капитал получал обширные колониальные владения для будущего использования, и колоссальные по размерам владения присоединялись со сравнительно очень малыми жертвами людьми и деньгами.

Но именно эта легкость обострила аппетиты и в другом стародавнем направлении: волнения в Черногории, в Сербии, в Болгарии, во всех почтя славянских землях, прямо или косвенно подчиненных тогда турецкому султану, уже с 1875 года сильно привлекали к себе взоры русской дипломатии. Снова ставился вопрос о возможности поживиться за счет Турции, которая представлялась чуть ли не разлагающимся уже трупом. Очень сильно подстрекал Александра II к войне с Турцией германский канцлер Бисмарк (см.). Его расчет был ясен: это было все то же стремление занять руки и головы сильных соседей Германии где-нибудь подальше, которое побуждало Бисмарка толкать французов на завоевание Туниса, Индокитая, Центральной Африки. Что для России турецкая война будет очень тяжелой войной, это Бисмарк знал твердо, и с тем большим жаром он толкал царя на эту войну. Министр Валуев, один из очень немногих приближенных царя, разгадавших этот не очень, впрочем, хитрый секрет германского канцлера, говорит в своем дневнике, что Бисмарк держал речи, которые были бы под стать любому славянофилу. Действительно, Бисмарк, например, в декабре 1876 года, когда Александр II еще колебался и не решался, высказал публично мысль, что «честь России» требует войны с Турцией. Шумиха, поднятая славянофильской печатью (во главе с И. С. Аксаковым и Вл. Ламанским), очень помогла делу, затевавшемуся русским правительством. Турецкие зверства, необходимость избавить сербов и болгар, помочь уже начавшемуся сербскому восстанию и т. д., — все это составляло ежедневную пищу читателей патриотических и славянофильских газет, а потом и либеральных, изо дня в день, в продолжение целых месяцев. Хищнические устремления к новым аннексиям со стороны русского торгового капитала и русского правительства были очень благообразно прикрыты бескорыстными гуманными целями помощи страждущим славянским народам. Весной 1877 года началась русско-турецкая война (см. ниже, 86/114). Даже если бы не было трех страшных поражений под Плевной, если бы не было тяжких потерь в зимнем походе, если бы не было опасного потрясения русских финансов, — все равно, Англия ни за что не позволила бы России, в самом деле, завладеть проливами и пошла бы даже на войну один на один, чтобы этому воспрепятствовать. Австрия получила от России уже наперед, еще до войны, компенсацию — позволение занять Боснию и Герцеговину. Но Англия и не просила и не получила никаких компенсаций. Да она ни за какие компенсации и не позволила бы России укрепиться на Босфоре.

Берлинский конгресс (см.; июнь 1878 г.), изменивший условия первоначального Сан-Стефанского мира, уменьшил размеры независимой Болгарии на ¹/₃ первоначально намеченных размеров. Австрия удерживала на правах «оккупации» Боснию и Герцеговину, за Англией оставался остров Кипр, за Россией — Карс, Батум и та самая часть Бессарабии, которую Россия потеряла по Парижскому миру 1856 года. Берлинский конгресс вызвал среди славянофильских и «патриотических» кругов дворянства и буржуазии озлобленную критику, и, в конечном счете, русско-турецкая война не усилила, а ослабила позиции самодержавия. Когда в феврале 1879 года болгарское народное собрание приняло либеральную конституцию, то среди русских либералов обнаружилось недовольство и раздражение по поводу того, что «освобожденные» болгары признаны достаточно совершеннолетними людьми для политической свободы, а освободители русские продолжают находиться в политическом рабстве. Руководящие русские дипломаты, во главе с канцлером князем Горчаковым, приписывали неудачный для России исход Берлинского конгресса не только упорному сопротивлению со стороны лорда Биконсфильда (см.), лично прибывшего на конгресс, но и двурушничеству и коварству председателя конгресса князя Бисмарка, который сам себя называл «честным маклером», якобы заботящимся об интересах России, на самом же деле тайно благоприятствовал Англии и Австрии. Раздражение Александра II было так велико, что он не воздержался от очень резкого и, по существу, угрожающего обращения к императору Вильгельму I (своему «дяде-молодцу», которого он так горячо поздравлял после Седана). Бисмарк после этого и приступил (1879) к созданию австро-германского союза, хотя еще не отказывался в будущем от надежды сохранить прежнюю комбинацию — соглашение Австрии, Германии и России, существовавшее с 1874 года. В таком положении были дела, когда произошло событие 1 марта 1881 года и на престол вступил Александр III (см.), пользовавшийся репутацией ненавистника немцев.

1- е марта вызвало со стороны Вильгельма I совет и предостережение молодому русскому императору: ни в коем случае не давать конституции и, прежде всего, не давать свободы печати. В этом отношении послушание Александра III оказалось в глазах Вильгельма выше всяких похвал, но зато в своей внешней политике новый царь сначала, было, сильно обеспокоил своих берлинских родственников. Во-первых, он приблизил к себе, правда не надолго, графа Н. П. Игнатьева (см.), близкого по связям и умонастроению к славянофилам. Хотя Бисмарк не очень верил в его государственный ум и называл его «лгун-паша» (так, как прозвал Игнатьева визирь Мидхад), но, во всяком случае, счел его назначение симптоматическим. Затем, в феврале 1882 года произошел так называемый скобелевский инцидент. Генерал М. Д. Скобелев (см.), пользовавшийся в тот момент большой популярностью, только что вернувшийся из Средней Азии после взятия штурмом Геок-Тепе и завоевания Ахал-Теке (см. ниже), по типу и складу своему один из генералов, склонных к политическим авантюрам, очень любимый солдатской массой тех полков, которые его лично знали, — поехал в феврале 1882 года в Париж и здесь, принимая сербских студентов, пришедших его приветствовать как одного из активных участников «освободительной» войны 1877-78 годов, произнес резко-угрожающую речь по адресу Германии, а отчасти и по адресу русского правительства («мы — не хозяева у себя дома»... «наш враг —  немец» и т. д.). Никто не мог поверить, чтобы Скобелев осмелился выступить без ведома и против воли царя. Произошел даже переполох на мировых биржах. Бисмарк симулировал спокойствие и говорил, что речь Скобелева интересна разве только для характеристики падения дисциплины в русской армии. Но на самом деле он очень тревожился и спешил включить в австро-германский союз еще Италию. Сочувствие, с которым во Франции многие отнеслись к Скобелеву, не укрылось от глаз Бисмарка. Александр III сейчас же приказал Скобелеву возвратиться домой. По приезде он принял его в продолжительной аудиенции, которая сама по себе еще больше встревожила Германию и Австрию, чем даже речь Скобелева. Но беспокойство было преждевременным. Александр III, при всем своем тугом, медленном мышлении и нешироком кругозоре, крепко усвоил себе инстинктивную боязнь перед войной, поняв, очевидно, что еще без внешних войн самодержавие может некоторое время продержаться, но что войны для него — гибель. Он не любил Скобелева и боялся его, но Победоносцев, которому царь вполне доверял, умолял его поласковее быть со Скобелевым, потому что Скобелев силен и опасен. Приходилось поэтому лавировать. Впрочем, внезапная смерть Скобелева (в июне 1882 г.) и смерть Гамбетты (31 декабря того же 1882 г.) избавила Бисмарка от опасений насчет возможности близкого соглашения России и Франции. Уже с 1883-84 годов обнаружилось явное нежелание царя впутываться в какие бы то ни было внешние осложнения.

Так, когда первый болгарский князь повел самостоятельную политику, несогласную с тенденциями опекавшей его русской дипломатии, или когда окончательно провалилась в Болгарии «миссия» генерала Н. В. Каульбарса (см.), посланного усилить русское влияние в Болгарии, или когда, после низвержения Александра Баттенбергского (см. V, 85/87), новым болгарским князем был избран (7 июля 1887 г.) австрийский ставленник принц Фердинанд Кобургский, — то русская дипломатия ограничивалась либо пассивными протестами, либо неодобрительными заявлениями, либо (многолетним) непризнанием нового князя болгарского, но не было и речи о военных выступлениях. Таков точно был образ действий Александра III и во всех других вопросах внешней политики. В Средней Азии поступательное движение России, начатое в предшествовавшее царствование, успешно продолжалось. В 1884 году русские заняли богатейший Мерв и близко подошли к границе Афганистана (см. XLI, ч. 4, 278). Афганский эмир Абдурахман пытался силой воспротивиться дальнейшему движению русских по долине реки Кушки, но 30 марта 1885 года был разбит генералом Комаровым. Завоевание богатейшей области сопровождалось ликованиями «патриотической» русской прессы, с умилением отнесшейся даже к тому изумившему Европу факту, что Александр III выделил (высочайшим повелением 6 августа 1887 г.) из только что завоеванной Мервской территории громадный кус в восемьдесят тысяч десятин наиболее плодородной земли с роскошной субтропической растительностью и присвоил его лично себе, так и назвав: государево Мургабское имение. Этот факт очень характерен для воззрений петербургского абсолютизма на колониальные завоевания. Нравы и воззрения примитивного испанского конкистадорства тут тесно сплетались с традиционным взглядом на все вообще подвластные России земли как на вотчину династии Романовых.

Но завоевание Мерва породило крайнее беспокойство в Англии, особого рода тревогу, которую тогда же в английской политической прессе прозвали по аналогии с «нервностью» (nervousness) — «мервностью» (mеrvousness), от слова Мерв. Уже мерещилась война. Королева Виктория обратилась по желанию кабинета с личным письмом к Александру III. Царь пошел на уступки, согласился на созыв особой комиссии по установлению прочной, постоянной границы между новым русским владением и Афганистаном, и эта разграничительная комиссия выработала приемлемое для обеих сторон решение. Она, правда, заседала несколько лет, и дело кончилось тем, что по ее решению (уже в 1895 г.) Россия и Англия отхватили от Афганистана по обоюдному согласию несколько новых кусков афганской территории. Но, во всяком случае, призрак русско-английской войны рассеялся. Отношения с Англией оставались все же напряженными. Отношения к Германии и Австрии тоже дружественными не были. Александр III не согласился в 1887 году на возобновление «соглашения» трех императоров (Германии, Австрии, России), заключив лишь названный так Бисмарком «договор о перестраховке» (см. XLVII, 45/46). Но уже в 1890 году, после отставки Бисмарка, договор возобновлен не был, вследствие нежелания нового германского императора Вильгельма II. Тогда Александр решился на давно ему подсказываемый с французской стороны франко-русский союз. Союз и был заключен в 1891 году, хотя самое это слово долго не произносилось официально (см. XXXIX, 59/61, и XLVII, 46/49). Русская торговля и промышленность нуждались в свободных французских капиталах, парижская биржа искала надежных вложений капитала и высоких процентов. Министр финансов Витте желал не зависеть в государственных займах от Берлина. Французы после нескольких опаснейших инцидентов на германской границе, чуть было не приведших к войне (инцидент с арестом немцами французского комиссара Шнебеле 1886-1887 г.; см. XXXIX, 60/61, и др.), с особенной энергией искали сильных союзников. Все это способствовало заключению союза. Реакционнейший из всех монархов, Александр III согласился стоя слушать «Марсельезу» и дружить с безбожной парламентарной демократической республикой. Существование союза позволило Витте сначала (в 1892-1893 гг.) грозить Германии таможенной войной, а потом и начать эту войну, когда речь шла о заключении русско-германского торгового договора (в 1894 г. договор этот и был заключен на довольно выгодных для русской промышленности и торговли условиях).

На первых порах, в девятидесятых годах XIX столетия, франко-русский союз казался больше направленным против Англии, чем против Германии; это было время, когда из-за захвата Францией Мадагаскара (1894), центральной Африки, из-за попытки французов укрепиться на верхнем Ниле (Фашодский инцидент, 1898, см. XIX, 598/99) между Францией и Англией отношения обострились до самой крайней степени, и во французской печати раздавались голоса за примирение с Германией во имя борьбы против Англии. А с другой стороны, в России наметилась с первых же лет царствования Николая II тенденция к захвату северной части Китая, — против чего определенно выступила английская дипломатия. Когда в 1895 году, весной, русская дипломатия агитировала за ультимативное обращение к Японии с требованием отказа от территориальных приобретений, только что полученных от Китая по Симоносекскому договору, то к России примкнули Франция и Германия, но Англия решительно отказалась. В Европе некоторое время после этого стали говорить о великом континентальном союзе (Россия, Франция, Германия) против Англии.

Захват Россией Порт-Артура, решенный в конце 1896 года и осуществленный в 1897 году, был первым шагом к вооруженному столкновению с Японией. Когда с 1899 года руки Англии были несколько связаны долгой и нелегкой войной с бурами, а в Китае вспыхнуло восстание боксеров («Большого кулака»), подавленное европейскими державами в 1900 году, дальневосточные аппетиты русского правительства разыгрались еще сильнее. Вопрос стал уже не только о Манчжурии, откуда русские войска и не думали уходить, но и о Корее, куда японцы ни за что пускать никого не желали, в особенности твердо решив не отдавать Кореи русским. В русской «патриотической» печати, при полном сочувствии как в бюрократически-дворянских, так и в торгово-промышленных кругах, стали печататься статьи о великом призвании России на Дальнем Востоке, о создании «Желтороссии», о мирном внедрении в Китай, о мудрости китайских сановников, понявших сродство душ и настроений великих восточных народов — русских и китайцев. Под мудрыми сановниками Китая понимался обыкновенно Ли-хун-Чжанг (см.), руководящий мандарин, регулярно получавший от Витте огромные взятки. Правда, это грозило войной с Японией, но этой войны принято было не бояться. Что касается Англии, то «Новое Время», считавшееся за границей одним из ближайших к русскому правительству органов печати, писало: «Россия — страна с молодым военным честолюбием. Она идет в гору, а Англия — под гору. Если мы двинемся на Индию, то английские броненосцы по земле к Герату как ящерицы ведь не побегут». На основании этих соображений решено было идти напролом. В 1901-1902 годах Япония сделала попытку избежать войны. В Петербург прибыл маркиз Ито, предложивший очень выгодный для России компромисс: за Россией остается Манчжурия и Ляо-дун, но от Кореи она отказывается. Ито почти что и слушать не захотели. Тогда непосредственно из Петербурга он выехал в Лондон, где и заключил англо-японский союз. С этой поры началась подготовка к войне. Вильгельм II изо всех сил подстрекал Николая II начать ее (он руководился теми же, соображениями, что и Бисмарк в 1876-1877 гг., перед русско-турецкой войной). Но Николай II и не нуждался ни в каких подстрекательствах. Из ныне опубликованных советским правительством обильнейших архивных материалов о совещаниях 1903 года по дальневосточному вопросу под председательством царя, из «Воспоминаний» Витте, из всех других единогласных свидетельств мы знаем, что Витте и Ламздорф (см. XXIII, 706) с отчаянием смотрели на затевавшуюся царем безумную и бессмысленную кровавую авантюру, что Куропаткин (см.) судил так же, как они, но из карьерных соображений не поддержал Витте, что второстепенные ничтожные авантюристы, во главе с полусумасшедшим Безобразовым (см.), были привлечены Николаем для более успешной борьбы против его же собственных министров, боявшихся войны с Японией (см. Х, 351/55). Мы знаем также, что единственный человек, который серьезным и решительным протестом мог бы еще с некоторой надеждой на успех пытаться остановить безумный бег к пропасти, именно французский министр иностранных дел Делькассе, ровно ничего не понимал в том, что готовится, и за месяц до войны уверял, что никакой войны не будет.

Война вспыхнула 26 января 1904 года. Эта война (см. ниже) круто изменила все международное положение, да и задолго до ее конца, в первые же ее месяцы, началась новая страница в мировой истории: Англия взяла курс на сформирование коалиции против Германии. Уже с 1902 года резко стало меняться отношение Англии к Франции. Летом 1903 года английский король Эдуард посетил президента Лубэ в Париже, (см. LI, 117), и во всей Европе стали говорить о готовящемся грандиозном перевороте в области международных отношений, чуть ли не об англо-французском союзе. Первые русские поражения на Дальнем Востоке, зимой и весной 1904 года, заставили французов не откладывать предлагавшегося Эдуардом VII соглашения: приходилось вышедшего временно из строя союзника заменять другим.

8 апреля 1904 года было подписано и распубликовано англо-французское соглашение, полагавшее конец вековым спорам обеих держав на всех пунктах земного шара. Родилась Антанта. В истории русской внешней политики, едва только русско-японская война окончилась, это событие должно было иметь коренное, решающее значение.

См. система вооруженного мира, XXXIX, 65/66, тройственное согласие, XLI, ч. 9, 296/98, дипломатия и мировая война, XLVII, 49 сл.

Е. Тарле.